Путь Дэвов

«Чума — это не напасть, это не кара Всеединого, не его гнев. Чума — это очищение; орудие, с помощью которого Он клеймит нечестивцев, заставляя всю гниль обнажиться на теле несмываемым клеймом. Так возрадуйтесь, овцы, следующие за словом пастыря! Поднимите руки к Его Царству и молитесь! Ибо грядёт день, когда земли очистятся от скверны алчности, похоти и гордыни!» Проповедь Фисрана Илрийского в Чумной День. 905 г.

      Дон! Дон! Дон!       Первый колокол прозвенел на рассвете, когда вязкое марево уходящей ночи ещё окутывало город серым туманом, стелясь по кривым улочкам Оддгарда, оставляя после себя изморозь на каменных стенах. «Хевель Дивос» — «Дыхание Бога», и звон его отражался в камнях, земле, костях и в плоти. Всё гудело, дрожало и содрогалось от каждого чудовищного удара, словно бог-кузнец, взяв в руки свой гигантский молот, бил по разгорячённому железу.       Дон! Дон! Дон!       За месяц, прожитый в Оддгарде, Ошин, сын Улфе, так и не привык к звону колоколов. Они били по чутким ушам, от них стыла кровь в жилах и крошились кости, заставляя сжиматься и дрожать, скаля зубы. Ошин ненавидел их, презирал и закрывал уши всякий раз, стоило тяжёлому гулу волной прокатиться по холодному полу. От этого в груди разгоралось пламя злобы и бессилия, в котором рождались воспоминания о прошлом, а вместе с этим ныли бледные полосы шрамов.       Дон! Дон! Дон!       Ошин съёжился на грязной подстилке, вжимая голову в острые плечи и прикрываясь руками, желая скрыться от протяжного медного звона, что дробил его кости и холодил кровь. Первый удар призывал проснуться, второй — отогнать сны, третий — приклонить колени для утренней молитвы. Для Ошина это означало начало нового дня, новая тяжёлая работа, новые трудности.       — Поднимайся, — на колени рядом с дрожавшим рабом опустился Эбро, такой же мальчишка-невольник, как и сам Ошин, и коснулся худого плеча. — Поднимайся скорее, иначе высекут.       За дверью послышалась тяжёлая поступь надсмотрщика и хриплый, надрывный крик гремел в пустом коридоре, поднимая с жалких кроватей тех, кого не разбудил Хевель Дивос, иных подстёгивал кнут, щёлкая и обжигая кожу. Ошин моргнул, опёрся о чужое плечо и с неохотой поднялся, чувствуя, как его ноги и руки налились свинцом и как ломит тело от стылого каменного пола.       — Брат-колокол, — горячо зашептал Эбро, растирая мурашки по руке, согревая холодную кожу. — Сегодня будет праздник. Много работы.       Ошин лишь зло сплюнул под ноги и прибавил шаг, идя вслед за остальными рабами во внутренний двор, где из стороны в сторону прохаживался Старший, поигрывая плеткой и негромко переговариваясь с другими надсмотрщиками. Тот был невысоким и худым, со скучающим чисто выбритым лицом и отличался от остальных опрятным мундиром из тёплой добротной шерсти, бронзовый значок — скрещенные копья в круге — блестел в свете чадящих факелов на правой стороне груди. Он не выглядел сильным и внушающим ужас, бледные глаза смотрели на разодетых в тряпьё рабов с равнодушием, будто вместо живых стояли валуны молчаливого камня. Но самые страшные истории ходили не о щербатом Бранре, колотившем палкой всякого от скуки и злобы, и не о толстяке Гизру, часто навещавшем мальчишек-рабов по ночам, а о Старшем. Стоило Ошину увидеть его, как к горлу подступала желчь отвращения и пальцы невольно сжимались в кулаки, впиваясь ногтями в грязные ладони. Он ненавидел этого человека всем сердцем с той самой поры, когда на невольничьем рынке Старший купил его и, привезя в Оддгард, собственноручно надел ошейник раба так, что тот натирал кожу и сдавливал шею. С каждым куском хлеба и глотком воды Ошин вспоминал о мужчине со скучающим лицом, обещая себе перерезать глотку этому человеку, чтобы вновь обрести утерянную свободу.       Свист плётки резал наполненный холодом воздух так же легко, как меч входил в плоть; умелые руки били искусно, чтобы не ранить забитых рабов, толпящихся у выхода из старых прогнивших казарм, а лишь подгонять вперёд, не позволяя стоять на одном месте. Под ногами простиралась голая замёрзшая земля. Твёрдая, как камень, покрытая серебряной пылью, она холодила ноги сквозь хлипкие подошвы сапог. А ещё эта земля была безжизненной и странной, и походила на кожу, сморщенную и поражённую черногнилью. От неё исходил запах смерти, долгой и мучительной болезни, что таилась в недрах, впитывая в себя жизненные потоки. Ошин знал — земля умирает. И причина была где-то там, внизу, в шахтах, куда уводили невольников и откуда они не возвращались. Те, кто жил здесь больше десятка лет, рассказывали о магии, пропитавшей каждый камень, каждую травинку в этих землях. Они говорили, что когда-то в Оддгарде жили могущественные колдуны, способные призвать существ из глубин Вечной Мерзлоты, которой повелевала Великая Матерь Ужасов — Онна’Дашати. А ночами истошные крики, влекомые северным ветром из недр шахт, пронизывали Ошина, несясь эхом по узким горным тропам и кривым улочкам города.       — Живее, отребье! — рука низкорослого, но широкоплечего надзирателя угрожающе взвилась над головой. Невольники втянули головы в плечи и заторопились, опасливо косясь на пританцовывающую в воздухе плетку.       Стадо безмозглых овец, мрачно подумал Ошин, волчьими глазами глядя на рабов, строившихся перед Старшим. Вот в кого превращаются те, у кого отнять свободу, веру и право на смерть. Забитые, безразличные, с потускневшими глазами; многие смотрели под ноги, боясь поднять глаза на скалящихся надсмотрщиков, инстинктивно втягивали головы в плечи и сжимались от разъярённого рыка громилы, щёлкающего кнутом для острастки. Грязные, вшивые, покрытые расплывшимися от плетей синяками. Жалкое зрелище. Ошин презирал их, как презирал себя, не нашедшего достойную смерть на поле брани и позволившего чужакам сковать цепями руки и ноги. Рядом зашевелился Эбро, снова расчесав зудящую кожу на лбу, где раскалённым железом было выжжено клеймо «Баас» — собственность Дома Баас, — и всхлипнул. Он был темноглазым и щуплым, выше Ошина на пол головы, а на глаза спадали жёсткие сальные пряди давно нестриженых волос. Острый и гибкий, как остролист, росший по пологим берегам реки Ис.       Старший, дождавшись, когда всех невольников выстроят перед ним, поднял раскрытую, облачённую в перчатку, ладонь, призывая к вниманию, и мазнул скучающим взглядом по осунувшимся худым лицам.       — Сегодня великий праздник, — он не повышал голоса, но среди мёрзлых каменных стен звучал чисто и громко. — В этот день огнеликий Гилэльд даровал нашим предкам огонь, который оберегает нас, согревает и сопровождает в вечной мерзлоте Онна’Дашати. У вас будет много работы, но по приказу вашего господина — Карима Бааса — вечером этого дня каждому будет дарована одна чаша вина и горячая мясная похлёбка. И когда притронетесь к еде — возблагодарите имя своего господина, ибо его милость не даёт вам сдохнуть, как безродным шавкам.       Невольники зашумели, оживились, и похожее на нетронутую гладь воды безволие всколыхнулось, забурлив десятками тихих, но взволнованных голосов. Они робко оглядывались на товарищей и боязливо поднимали глаза на стоявших рядом надсмотрщиков, застывших в ожидании приказов. После стольких дней пустой похлёбки, что воняла кислыми тряпками и очистками, им дадут еду, не хуже солдатской! Старший повернул голову в сторону двух крепких солдат и одобрительно кивнул, провожая их задумчивым взглядом. Потом встрепенулся, вальяжно поправил перчатку и вскинул острый подбородок, снова заговорив:       — Но, — и с первым словом рабы замолчали, обратив испуганные лица на говорившего человека. — среди вас есть те, кто отрицает милость нашего господина, чья щедрость позволяет вам жить. Кто толкает на безрассудство, вселяя в чужие головы вопиющие мысли. И отравляет безумством души и сердца, затуманивая истину.       Ошин замер. Он ощутил, как напрягся стоящий рядом Альтта и, искоса глянув на плосколицего раба, увидел как по его бледному истощённому лицу скатились капельки пота, а губы тревожно задрожали. Сырой холодный воздух наполнился чувством страха, надежды и обессиленной злости, от которой иные сжимали кулаки, впиваясь ломаными ногтями в грязные ладони до крови. Они смотрели на Старшего: кто-то с вызовом, кто-то с раболепием, иные сразу отводили взгляд, опуская голову, но внимали каждому слову, обронённому этим человеком.       — Вам дали кров, еду и дело, — ястребиные глаза Старшего заблестели, впиваясь в каждого и будто выворачивали наизнанку, распахивая душу и вытрясая всё, что в ней было, как ящики из комода. — Вы не голодаете, вы не мёрзнете, а главное — вы живы. Наш господин щедр и справедлив. Каждый из вас получает жалование и возможность выкупить свою свободу честным трудом и верной службой. Так чем вы можете быть недовольны?       Никто не ответил, пристыженно разглядывая холодный камень двора и сжимая челюсти. Ошин молчал вместе с остальными, но смотрел прямо в глаза Старшего, не боясь, как остальные, втянув голову в плечи, чувствуя, как края ошейника впиваются в кожу. Его губы сложились в упрямую линию, белёсые брови сошлись к переносице и светлые, похожие на серое осеннее небо, глаза потемнели от разгорающегося внутри гнева. Старший больше не говорил, стискивал свою плётку, любовно поглаживая пальцами, будто возлюбленную женщину, и чего-то ждал, поглядывая в сторону низеньких пристроек, где располагались кухни и хранилища.       Тяжёлое молчание разбил отчаянный крик; во двор под руки вывели брыкающегося невольника, и двое солдат, ругаясь сквозь стиснутые зубы, старались удержать крепкого и, на удивление, сильного раба. Тот рвался, скалил желтоватые зубы и мотал головой, скользя босыми ногами по мёрзлому камню, сдирая их в кровь. Рваное тряпьё, что когда-то было длинной рубахой, разодрано, пропитано кровью и грязью, спутанные сальные волосы спадали на лицо, закрывая его, а под толстыми верёвками, что стягивали запястья, чернела кожа. Солдаты тащили невольника к высокому обтёсанному столбу из крепкого дерева, оббитого железными обручами, волокли силой, но не били, словно берегли для чего-то иного, более ужасного. Тот пытался вырваться, кричал до хрипоты, рвался в сторону Старшего, щерясь диким зверем и сверкая тёмными безумными глазами. Ошин смотрел не отрываясь, жадно впитывал все звуки, что с лёгким ветром скользили вдоль выстроившихся в ряды рабов, замерших в ожидании. Чуткие уши улавливали шепотки молитв и гневные проклятья, сдавленный кашель и хрипящий выдох облегчения — это тащат не меня. Невольника грубо одёрнули, развернули к замершей толпе спиной и один из солдат с силой ударил палкой по ногам, заставив провинившегося рухнуть на колени и сдавленно взвыть от боли. Его изуродованные, с вывернутыми пальцами руки задрали и подвесили на толстый железный крюк, вбитый в середину столба так, чтобы невольник, повисший на нём, чувствовал себя неуютно, едва касаясь коленями земли. Солдаты проверили верёвки, содрали лохмотья рубахи, обнажая посиневшую от ударов палкой спину, брезгливо бросили рядом со столбом и отошли в сторону. Они не ухмылялись, как приосанившиеся надсмотрщики, но на их лицах читалось презрение к сброду, от которого воняло гнилью и нечистотами, и всякий раз, стоило ветру подуть в их сторону, морщились и отворачивались в сторону.       Старший указал рукой, сжимающей плеть, в сторону столба, призывая всех поднять глаза и посмотреть на измученного раба.       — Но чем вы отплачиваете за доброту нашего господина? Верностью? Трудом? Молитвой? Вы готовите бунт! Спите и видите, как убьёте его и обретёте свободу. Так вы думаете. Так вам лгут те, кто не может смириться с честным трудом, которым искупает свои грехи.       — Грехи?! — пленник взревел, цепляясь за крюк здоровыми пальцами, попытался подтянуться, но тут же рухнул на колени. — Я попал сюда из-за долгов, пропади они в глотке бахраана! Потому что задержал выплату твоему господину всего лишь на два дня!       — Твой долг, Мариз, — Старший прищурился, подтянул раструбу перчатки ближе к рукаву и цокнул языком. — Отрабатывается честным трудом за три года, не такая уж большая плата за то, чтобы сохранить свою шкуру и вернуться к семье. Но ты продолжаешь упорствовать так, словно тебя поцеловала сама Светоносная Эйгиль. Как год назад, так и сейчас. Собираешь вокруг себя жалкое отребье и вселяешь в их головы мысли о свободе, о бунте, о неповиновении. Но ты забываешь, Мариз, что каждый невольник здесь может искупить своё прегрешение и вновь оказаться за этими стенами свободным. И чего же ты добился, Мариз, когда твои товарищи, доверявшие тебе, набросились голодной стаей на охранника? На юнца, который поступил на службу к господину Баасу лишь этой весной.       — Справедливости, — оскалив жёлтые, покрытые запёкшейся кровью зубы, невольник сгорбился и острые лопатки будто два рыбьих плавника вздыбились, натянув тонкую светлую кожу.       — Только не той, о которой ты думал, — Старший отдал другому надсмотрщику свою плеть и тот бережно принял её, протягивая взамен нечто похожее, но в слабом чадящем свете факелов сверкал вплетённый металл.       Ошина прошиб пот. Его правая рука скользнула по мятому, запачканному грязью рукаву рубахи, под которым прятались старые шрамы, оставленные таким же оружием. И яркие всполохи воспоминаний, будто ледяной волной, окатили его, выбивая дух. Перед Ошином вновь предстало яростное, раскрасневшееся лицо отца со стиснутыми от злости зубами, вздутые вены на висках и сильная, похожая на железные тиски, хватка сжимала худую шею мальчишки. А в воздухе змеями вились потемневшие от крови кожаные хвосты шкуродёрки, сдиравшие кожу с руки, закрывавшей испуганное лицо. Ошин съёжился, вжал голову в плечи, но не отвёл взгляда, вцепившись пальцами в рукав, под которым пульсировали бледные маленькие полоски от стальных крючков. Шкуродёрка, которую держал Старший, отличалась от тех, что была у симальских командиров, больше напоминала кнут с тремя хвостами, что делились ещё на три, но куда меньшие по размеру, и каждый конец пряди был усеян маленькими заточенными лезвиями. Оружие послушания и наказания, что даровал Бранскьор симальским мейлирам, дабы держать народ в узде и вершить от лица верховного божества суд.       — За совершённое злодеяние господин Баас назначил наказание в десять плетей, и, если боги будут столь милосердны и позволят тебе жить, Мариз, то ты отправишься в шахты, где не увидишь солнца до конца своей никчёмной жизни. Вот твоя справедливость.       — Раздери меня сыновья Онна’Дашати, всё не так должно быть, — плосколицый Альтта чертыхнулся сквозь зубы, сжимая огромные кулаки от бессилия. Его била мелкая дрожь злобы, но ни он, ни кто другой ничего не делали, лишь стояли молчаливыми истуканами и смотрели, как Старший отвёл руку, державшую шкуродёрку, для замаха. — Нас кто-то предал. Клянусь всеми дарами Мэйтхами, среди нас крыса.       В морозном воздухе взвились тяжёлые плетённые хвосты, сверкнув серебром в ярких факелах. Чёрные, лоснящиеся, как шкуры племенных скакунов, они со свистом обрушились на спину невольника, заглушая робкие голоса рабов, и в один миг впились в Мариза стальными клыками. Тот выгнулся, прижался к столбу и закричал. Истошно, надрывисто, с той ненавистью, которую источало безвольное избитое тело. Плеть рассекла кожу и плоть до самых костей, из ровных тонких ран сочилась тёмная кровь и ручейками скатывалась по грязной спине и бокам, капая на замёрзшую землю. Эбро, неслышимый и недвижимый, вдруг всхлипнул и закрыл лицо ладонями. Чей-то хриплый голос перекричал вопль Мариза — «Первая!», и шкуродёрка в руке Старшего вновь заплясала в воздухе, неумолимо обрушиваясь на беззащитную спину.       «Вторая!»       В колючем холодном воздухе смешался густой запах крови, сырой земли и вони, что источали десятки рабов, переминавшихся с ноги на ногу и смотревших за показательным наказанием одного из своих. Ошин тоже смотрел, не пряча глаза, как Эбро, но и не цедя ругательства, как Альтта. А в голове звучал низкий голос отца: «Если тебя наказали, значит справедливо. Тот, кто берёт в руки плеть, знает закон лучше, чем тот, кто подставляет голую спину, иначе всё было бы наоборот». Мариз был виновен — это знал Ошин, это знали все остальные, — именно он подговорил своих товарищей напасть на охранника, он отправил их на смерть, надеясь, что сможет сбежать в суматохе, пока другие невольники будут сражаться и проигрывать. Куда там голым кулакам против стальных мечей и железных кольчуг. Что бы не говорил плосколицый раб, но Мариз заслужил настоящее наказание, но от этого ненависть к Старшему лишь разгоралась в груди Ошина сильнее, подпитывая его, как подпитывает божественный огонь небесные кузни Орда.       «Третья!»       Тонкий всхлип коснулся чутких ушей и Ошин повернул голову к мальчишке-невольнику, растирающему грязными ладонями крупные горячие слёзы по щекам. Того била дрожь и тонкое гибкое тело скрючилось, будто на спину Эбро водрузили огромную корзину, наполненную породой. Жалкий, сломленный, от такого в родном хеме Ошина избавились бы в первую очередь, отдав Ахару — маленькому волчонку, сыну Скьода, — чтобы душа смогла покинуть слабое тело и вернуться в сильном. «Слабость приводит к смерти, сила приводит к смерти, но лишь сильный окажется в чертогах Сигрхема, чтобы испить терпкого мёда, смешанного с кровью Бранскьора, и стать частью его воинства. Проявил слабость — проявил недостоинство». Ошин сторонился слабых, презирал их и брезгливо морщился, когда видел в родном хеме помеченных клеймом струсивших соплеменников, сбившихся в жалкую кучу отребья и ждущих решения мейлира. Но внутри он боялся, что окажется таким же пустым и никчёмным, и теперь он стоял среди рабов, забитых и трусливых, безропотно смотревших на то, как одного из них избивают до смерти. У Ошина забрали то, что было для симальца ценнее всего, — свободу. И чтобы её вернуть Ошин должен был убить того, кто надел на него ошейник, даже если это приведёт к его собственной смерти; боги увидят, что душа вновь обрела облик вольного зверя.       — Десятая плеть! — прокричал хриплый голос старого надсмотрщика, что держал плеть Старшего. Его лицо было покрыто глубокими морщинами, а кожа напоминала дублёную, такая же тёмная и грубая с широким бледным куском шрама на левой щеке, будто её выдрал какой-то зверь.       Ошин встрепенулся, сбросил с себя тяжёлые мысли и перевёл взгляд на изуродованного Мариза, уже не кричавшего, обмякшего и болтающегося на поднятых руках. Он походил на кусок окровавленного мяса, и вряд ли можно было найти хоть одно целое место на его спине, которую залила тёмная кровь. Один из солдат взял палку, ткнул ею невольника под рёбра и покачал головой.       — Сдох, — сплёвывая, процедил старый надсмотрщик, забирая шкуродёрку и тут же протягивая оружие Старшего другой рукой. — Как псина сдох. Так ему, пусть переваривается в животе бахраана. А вы, отребье, жалкие недоноски, купающиеся в дерьме свиньи, смотрите! Смотрите внимательно и не отворачивайтесь! Вот ваша судьба, если будете пытаться сбежать!       Солдаты сняли с крюка верёвку, что связывала запястья Мариза, подхватили под руки и поволокли обратно в подвал, оставляя широкую кровавую дорожку, что едва виднелась на чёрной земле. Старший проводил их мрачным взглядом, дёрнул уголком губ и выдохнул облачко пара, постукивая плетью по своему бедру в размышлениях. Над головами всё ещё чернело небо и набухшие тёмные животы медленно ползущих туч едва задевали высокие пики окруживших небольшой Оддгард гор. Первые снежинки маленькими белёсыми точками танцевали в прозрачном воздухе, падая вниз на больную чёрную землю, на черепичные крыши домов, стылые камни крепостной стены и на озябшие плечи рабов. Ошин недовольно сморщился и переступил с ноги на ногу, съёживаясь и обнимая себя за плечи, пытаясь сохранить последние остатки тепла, что выходили с каждым облачком пара, срывавшимся с губ. Там, где он рос, зимы были суровыми, но лишь в ясные дни, когда холодное солнце озаряло всё своими негреющими лучами, когда шёл снег, то становилось теплее. Здесь всё было иначе, промозгло, противно и грязно; тот снег, что выпадал за ночь, смешивался с лошадиным навозом и грязью, перемешанной сотнями сапог, но чаще шёл мелкий ледяной дождь, который мог длиться днями, а то и неделями, и невольникам приходилось работать под ним, чистя внутренние дворы крепости господина Бааса. В эти дни кости Ошина ныли, словно их точил изнутри червь, всё тело ломало, а душа изнывала, как теснившийся в маленькой клетке зверь.       — Ты, ты и ты, — Старший указал концом плети на плосколицего, всё ещё вздрагивающего Эбро и старика, стоявшего позади мальчишки. — В конюшни. — Он замолк, задумчиво прикусил щёку изнутри, нахмурившись, и добавил. — Сималец — к ним.       Ошин удивлённо моргнул, бегло глянул на удаляющиеся спины троих невольников, но не сдвинулся с места, сжав кулаки и опустив голову вниз, глядя волком исподлобья. Старший тоже молчал, не отводил взгляда, всматриваясь в осколки потемневшего неба, что наливались тьмой ярости, горящей внутри раба. Яркая боль резким щелчком обожгла левую ногу, один из надсмотрщиков — тот, что со шрамом на щеке, — вновь щёлкнул кнутом, но уже для острастки рядом со ступнёй, ударяя мёрзлую землю.       — Тебе дали задание, сучье отребье! Шевелись!       Ошин угрожающе дёрнул губой, издал низкий рык, будто дикий зверь, и шагнул вперёд, прямо к замершему Старшему, заметив, как его рука уже скользнула к рукояти меча, словно предостерегая. Если сейчас броситься на него, если удастся повалить на землю, то можно впиться своими крепкими зубами в горло и разодрать его, как настоящий волк, как Арах, и заплатить за своё рабство, свой позор кровью его пленившего, даже, если после этого погибнет. Их разделяло несколько шагов — ничтожно мало для такого шустрого, как Ошин, но только сил в нём поубавилось, как и решимости, когда кнут вновь щёлкнул рядом с ним.       — Тупоголовый бахра! Хочешь обнять этот столб, как твой дружок? Нет? Ну так беги, куда тебе приказали!       Желваки заиграли на лице Ошина, ноздри раздувались от гнева и кровь прилила к холодным щекам, но медленно повернулся, всё ещё скалясь, и побежал в сторону конюшен, ругая самого себя за трусость. С каждым прожитым в заточении днём он всё больше и больше подчинялся чужим правилам и приказам, а ведь первые дни он бился, кусался и кидался на всякого, кто пытался подойти к нему, его морили голодом, били до потери сознания, запирали в маленькой комнатке под землёй среди толстых, провонявших мочой и отходами камней. Может, его боги уже отвернулись от него? Ошин вытер рукавом нос и процедил сквозь зубы проклятье на головы своих хозяев, видя сквозь мелкое снежное крошево толпящихся невольников у первой конюшни, а с ними старика, пусть и крепкого на вид. Тот качал головой, ругался и раздавал указания конюхам, ещё сонным и еле передвигавшим ноги. Работа конюхов начиналась сразу после молитвы, пока иные могли выкроить себе ещё час, а то и два сладкого сна. Рабам же молитва не полагалась, Всеединый закрывал глаза или вовсе отворачивался от них, не видя и не слыша, невольники — вещи, а вещам негоже отвлекать его от забот о своих детях. Первым подбежавшего Ошина заметил Эбро и поманил рукой, подзывая ближе, старший конюх как раз обратил внимание на прибывших невольников. Оглядев четверых, старик погладил короткую бороду, в которой среди серебристой седины ещё оставались чёрные вкрапления, довольно кивнул и позвал за собой в просторную конюшню, где по правую руку располагались денники с лошадями, внутри которых уже возились молодые конюхи, выгребая грязную солому и навоз. Лошади, все крепкие и мускулистые, с лоснящейся шкурой и ухоженными гривами, с любопытством высовывали морды, провожая взглядом столь дурно пахнувшую компанию. Казалось, что собственная вонь перебивала всю ту, что была в конюшне. Альтта неожиданно замедлил шаг и протянул раскрытую ладонь к светлому носу, вбиравшему чужой аромат широкими ноздрями. В этот момент его вечно недовольное плоское лицо вдруг сделалось мягче, словно животное, стоявшее по ту сторону от него, вызвало волнительные, но приятные воспоминания. Бархатистые губы ткнулись в огрубевшую кожу, защекотали, ища что-нибудь вкусное, но ничего не найдя, отстранились. Плосколицый хрипло рассмеялся и что-то произнёс на незнакомом Ошину языке. Кто-то однажды обмолвился, что Альтта калдуранец, он темнокож, высок и долговяз, а ещё пришёл с южными торговцами, но проигрался в «одинокую благодать» и затеял драку, в ходе которой зарезал кого-то из людей Бааса. Правда это или нет плосколицый раб никогда не говорил, только отмахиваясь от любопытных и ругаясь на каком-то беглом певучем языке.       Старый конюх вывел невольников из конюшни с другой стороны, отвёл в сторону высокой крепостной стены, где высилась огромная навозная куча, над которой лениво вились мухи. Вонь, которая стояла от неё, перебивала даже собственную, уже привычную, и каждый из рабов старался дышать ртом, кривя недовольные лица. Конюх лишь криво усмехнулся, махнул рукой в сторону, где лежали сваленные в кучу лопаты и тележка, и объяснил:       — Уберите всё это дерьмо за ворота. Там стоят ящики, в них и складывайте, только утрамбуйте хорошенько и старайтесь не заляпать всё вокруг, — он развернулся и отправился назад, попутно подгоняя одного из своих подручных.       — Мало нам копаться в собственном, так мы должны в чужом, — Альтта плюнул в кучу, резко взмахнул ладонью, отгоняя надоевшую муху.       — Кучей больше, кучей меньше, — голос молчавшего старика был неприятным и походил на скрип гвоздя по камню, заставляя Ошина болезненно зажмуриться. — Нам ли выбирать, чем заниматься?       Он больше ничего не сказал и неторопливо направился за лопатой, а вместе с ним и Эбро, виновато глянув на плосколицего.       Куча была не только высокой, но и большой в ширину, воняла навозом и прогнившей соломой и никак не желала уменьшаться. Стоило вывезти одну тележку, как конюхи выволакивали ещё две, добавляя работы невольникам. Но никто из них не смеялся, даже не шутил, словно понимая, что они сами занимаются работой не чище, лишь единожды кто-то нетерпеливо оттолкнул замешкавшегося Эбро, что тот чуть не упал — вовремя поддержал за локоть стоявший рядом Альтта. Лопаты с неприятным влажным чавканьем впивались в навоз, забрызгав изношенную обувь, и тёплая жидкость сочилась через щели рассохшегося дерева тележки и капала на замёршую землю. Лопата за лопатой, а после короткий отдых, пока один из них увозил наполненную тележку за ворота к ящикам, где ожидал старик Охиль. За ними с высоты крепостной стены наблюдали стражники; никто из них не боялся, что кто-нибудь из невольников вздумает бежать — крепость Бааса располагалась в ущелье горы, возвышаясь над Оддгардом и отгородившись от него мощными стенами, а в самом городе всякого с клеймом раба ждёт незавидная участь, а укрывшего его горожанина — рудники. Стоит ли рисковать своей жизнью и свободой, если ты можешь её выкупить через несколько лет тяжёлого, но честного труда? Многие считали, что нет, иные, как Мариз, всё же рисковали, и каждый оказывался во власти Старшего и его шкуродёрки.       — Пусть этих жадных бахра поглотят сыновья Онна’Дашати, — ворчал плосколицый, с отвращением вгоняя лопату в кучу. — Они говорят о равенстве перед каким-то божком и обращаются с нами как с животными. Даже хуже! Их, по крайней мере, чистят, кормят и за ними убирают. Мёрзлые ублюдки!       — Но нам же платят, — Эбро напряг плечи, поднимая наполненную лопату и с трудом вывалил навоз в тележку, раскрасневшись от долгой тяжёлой работы.       — Сколько они нам платят? Половину медянки? — Альтта устало вытер скатывающийся со лба пот. — И где эти деньги? Ты хоть видел их в глаза, трогал пальцами, тратил на женщин и выпивку?       Эбро залился краской и смущённо опустил глаза, разглядывая свои испачканные сапоги.       — Они врут нам, лживые барха. Врут о том, что мы делаем честный труд и искупаем свои грехи. Что такого успели сделать старик и мальчишка, чтобы оказаться с рабским клеймом? — плосколицый невольник ткнул пальцами в грудь мальчишки и вновь сплюнул. — Мариз говорил правду. Он мог нас вывести отсюда, освободить. Он всё обдумал, всё спланировал. Нас кто-то предал. Кто-то, кому так нравится стелиться под этих негодяев.       Он поджал губы и, взявшись за лопату, с остервенением начал работать, вымещая своё негодование и злость на навозной куче. Ошин молчал, он держался вдали от всех остальных, и единственный, кто с ним смог заговорить, был тот щуплый мальчишка, вновь раздражённо чешущий зудящее клеймо, выжженное на лбу. Наверное, это и спасло его, когда Мариз искал соратников среди тех, кто изголодался по свободе настолько, чтобы рискнуть своей жизнью. Ослабшие, но злые и опасные, загнанные в угол и лишённые всего, эти рабы могли прорваться, могли дать отпор, если им дать в руки оружие, но Ошин знал — многие погибнут. Альтта был из тех, кто всегда находился рядом с Маризом, слушал его, внимал его словам и всё больше проникался уважением к тому, кто рискует ради кучки рабов оставшейся драгоценностью — жизнью. Наверное, это глупо — жертвовать собой, если всё равно ничего не изменится.       — Эй, — широкая ладонь плосколицего впилась в плечо Ошина и потормошила. Тот оскалился и сбросил её, уставившись на раба. — ты же сималец, да? Вы, северяне, дикий народ. Я слышал о зверствах, что творят твои сородичи. Говорят, свобода для вас — всё. Ещё слышал, что рабы из вас, как из дерьма бахры золотое украшение. Ха, я по лицу вижу, что это правда, — он вдруг притянул Ошина к себе, обнимая за плечо и склоняясь над ухом. — Вы убиваете своих хозяев, чтобы смыть позор рабского клейма, так почему ты до сих пор этого не сделал, а, маленький волчонок?       И разразился лающих ожесточённым смехом, вскидывая голову назад.       — Я убью его, — прошипел сквозь сжатые зубы Ошин, напрягшись всем телом, чувствуя, как внутри него закипает буря досады, страха и решительности. — Перережу глотку, глядя в глаза, чтобы найти там страх перед моими богами.       — О, — отдышавшись, Альтта широко улыбнулся, но его тёмные глаза оставались холодными и непроницаемыми, не было там ни радости, ни сожаления, только сплошная мёртвая ночь. — Маленький волчонок имеет клыки. У тебя будет время, а пока вывези тележку, а то старик там помрёт от ожидания.       Ошин ничего не ответил, лишь взялся за две выступающие палки, что служили рукоятками, и покатил тележку прочь в сторону ворот, не слушая, как плосколицый всё ещё что-то говорил, посмеиваясь. Внутри гудел настоящий ураган, от которого пальцы стискивали дерево до боли в костяшках, а единственная мысль билась в такт с сердцем. «Убить!». Он должен был убить Старшего, на остальное ему было плевать, чужаки никогда не считались побратимами и казались слабыми и тщедушными, у них были слабые боги, которые уступали место какому-то новому богу, Всеединому, они воздвигали храмы, говорили удивительные вещи, и лгали остальным от имени этого божества. Жгли деревни, убивали каждого, кто поклонялся своим идолам, и, подобно черногнили, заражали всё больше и больше земель вокруг себя. Ошин прибавил шаг, почти побежал, пытаясь скорее избавиться от наполненной навозом тележки, но едва не перевернул неповоротливую тушу и не вывалил зловонное содержимое.       — Осторожнее, — Охиль бросил лопату на землю и заспешил на помощь Ошину, но тот только огрызнулся, заставив старика отступить. — Знаешь, эта куча мне напоминает долги — всё растёт и растёт, но так и не кончается. Имей они физическую форму, наверняка, выглядели бы как лошадиный навоз.       Ошин не ответил, лишь молча подобрал вторую лопату и начал выгребать то, что было в тележке. Двойная работа — наполни, отвези, разгрузи, только время тратить и выбиваться из сил, а после к вечеру услышать ругань от надсмотрщиков за невыполненную работу. Здесь всё делалось для того, чтобы невольники трудились до ночного колокола и у них не оставалось сил ни на еду, ни на мысли о побеге. Старик что-то скрежетал под нос, то замирал, отдуваясь и вытирая пот, то неспешно принимался вычёрпывать навоз в ящики, утрамбовывая после каждого шлепка. Ошин слушал в пол уха, размышляя над словами Альтты, и раздражение зудом покрывало его тело, заставляя щерить зубы; и вдруг, поддавшись порыву, он схватился за тележку и одним движением перевернул, вываливая остатки, словно вымещая скопившуюся ненависть и сожаления.       — Что ж ты делаешь, — старик схватился за голову, ужасаясь, и лицо его превратилось в сморщенный прогнивший плод, покрываясь складками и сеткой глубоких морщин. — Безмозглая твоя голова! Не хочешь работать — отойди и не мешайся! Видит Всеединый, не жди помощи от других.       Он запричитал, отгоняя от тележки набычившегося Ошина, и тот было собирался повиноваться, но застыл, вглядываясь, как на холме, где стояла крепость Бааса, появился всадник, прижимающийся к шее лошади. Лошадиные копыта отбивали лёгкую дробь в тишине и силуэт, больше походивший на какую-то гору тряпья, болтался из стороны в сторону, но держался в седле, не поднимая головы. Ошин напрягся, он чувствовал страх животного, его усталость и что-то ещё, оседающее на языке тошнотворной кисловатой сладостью, словно источающая вонь болезнь. Охиль бросил своё занятие, разогнул спину и тоже пригляделся к всаднику, приставив ко лбу раскрытую ладонь.       — Эй, путник! — над рабами прогрохотал крик одного из солдат со стены. Ошин обернулся и задрал голову, завидев, как между толстыми зубцами выглядывал стражник с приготовленным луком. — Назовись!       Но тот не ответил, даже не вздрогнул, цепляясь пальцами в гриву лошади, что замедлила свой ход, а потом и вовсе остановилась, учуяв маленькие клочки травы, к которой потянулась, звеня сбруей. Наверху раздались обеспокоенные голоса, кто-то спешил спуститься и проверить что же привело к воротам крепости, и Ошин неожиданно, совершенно бездумно бросился вперёд, не слушая что ему кричал в спину старик. В его спину бил ветер, толкал его и шептал о свободе, о возвращении домой, в родной хем, просто нужно добраться быстрее солдат до лошади и пуститься прочь. В ушах только шум бурлящей крови и стук сердца, с каждым шагом всё ближе, он уже протянул руку к висящей уздечке, чтобы подхватить её, второй рукой вцепляясь в плащ всадника. Тот неожиданно закашлялся, хватая ртом воздух и задыхаясь, поднял голову и невидящим взглядом посмотрел в глаза Ошину, вцепившись мёртвой хваткой в запястье.       — Господину... чума... в городе... чума... скажи это... — он вновь зашёлся в кашле, сплёвывая тёмные сгустки крови. Тёмные волосы прилипли к мокрому от пота лбу, но не скрыли следы того, от чего Ошин с ужасом отпрянул.       На светлой чистой коже виднелись пятна гнили: чёрные, кровоточащие, с мёртвой позеленевшей кожей по краям, они покрывали всю правую сторону, постепенно выедая плоть с кости. Ошин дёрнул рукой, но сильные пальцы заражённого не отпускали, сомкнувшись кандалами.       — Скажи ему... скажи...       — Х-хорошо! — рявкнул Ошин и отчаянно рванулся, упираясь свободной рукой в плечо всадника. Тот благодарно улыбнулся и провалился в беспамятство, разжимая пальцы.       Время, чтобы убежать, оказалось потерянным и за спиной, звеня кольчугой и придерживая на плече копья, приближались солдаты. Боги вновь посмеялись над ним, даровав надежду и тут же её отобрав.