Сказка о Пташке

Когда начался настоящий ливень, Долли Дроуэлл уже давно затерялась в лесу. Вечер навалился разом, лес оказался запутан сродни коридорам поместья. А сколько дней он манил первыми осенними прогалинами – дорогой к свободе! С второго этажа сквозь эти бреши можно было разглядеть деревню под холмом, а присмотревшись, зажмурившись и проморгавшись – далёкий родной городок. За облетевшей опушкой строились окраины, шумел кабак, и на углу, на косом углу, на котором раз в месяц накренялся кэб доходного хозяина, а чаще, конечно, кренилась толпа заводских рабочих, дожидался Долли родной дом. Пятый родной дом. А может, и шестой. Главное: там, на углу, тоже на втором этаже, виднелось крохотное окошко. Как жаль, что Долли, сколько ни щурилась, не могла разглядеть за ним ничего, кроме глухой комнатной темноты. А, помнится, с утра отец открывал окна настежь. А помнится, одним зимним утром толстая Бэкки, которая платила за комнату, которая вечерами отсылала Долли в коридор, которую, однако, отец ни разу не назвал ни миленькой, ни своей, выгнала их из этого дома засветло. И, помнится, потом был кабак. Помнится, потом был подвал. И когда за подвалом они вновь поднялись в комнаты, вновь позволили себе говорить громче, есть чаще, быть вместе не изредка, любить – не изредка, тогда… Долли закусила губы. Как плохо всё помнить! Как плохо всё понимать! Тогда Долли предала своего отца. Тогда она опозорила его так, как не сумела сделать ни при рождении, ни после, вздоря с бесчисленными хозяйками бесчисленных комнат, ни теперь, приняв покровительство дома, что отец так ненавидел. Долли молилась, что сумеет извиниться. В том, что отыщет отца, она усомниться не смела. Раз оставила сама – сама должна и возвратиться. Доехать. Дойти. Дотянуться. И, если совсем покинут земные силы, долететь. Но, пару раз споткнувшись, пару раз потеряв тропу под ногами, Долли разуверилась и в выбранной дороге, и в сторонах света, и в своем опрометчивом решении. Стоило, право, дождаться утра – сбежать с первым солнцем, ускользнуть во двор тотчас, как Блабби отопрёт черную дверь, и при свете дня спуститься к деревне. Оттуда – к полудню вскочить на поезд. О, пусть в те страшные зимние дни Долли не могла и головы приподнять от дядиного плеча, пусть спала больше, чем плакала, и вздрагивала от озноба тут же, как удавалось смежить веки, она запомнила – всё-всё запомнила! И говорливого деревенского извозчика, и молчаливого городского кэбмена, и купе, что ей, неподвижной, замёрзшей, показалось втрое шире и вдесятеро теплее отцовской комнаты. Долли знала – в поезде ждет проводница. Та самая, задаром вложившая в её, Долли, окостеневший кулачок конфету в бумажной обертке. И если Долли помнила проводницу, то и та, добросердечная женщина, уж точно вспомнит Долли… Вспомнит и посадит на поезд. Нет, Долли Дроуэлл рано прошла азы: всему в этом нищем мире ставилась цена. Но стянуть из гостиной позолоченную свечную подставку – хватило бы и на билет, и на постой – значило одно: опозорить, вновь опозорить. Не нужно чужого! Не нужно и своего! Всё, что делалось отцом и ради отца, было бесценно; всё – только лишь потому, что Долли любила папу, и папа любил Долли. Эта любовь и вела через лес незнакомыми тропами. Эта любовь обернулась острым корнем под ногой, прорвавшим и чулок, эта любовь заливала осенним дождем корзинку с припасами. Пирог – единственное, что Долли осмелилась умыкнуть. Сочла, что миссис Блабрдок, наверное, только обрадуется, узнав, что в дальний путь кроха Долли отправилась не с пустыми руками и не на пустой желудок. Зачем-то же кухарка отставила блюдо от прочих, укрыла салфеткой, заготовила корзину с резным бортом?.. Блабби простит. Блабби отряхнет с полных рук муку, Блабби вздохнет умудренно, глянет подслеповато в темнеющий сад и, быть может, пожелает гладкой дороги. А он пусть не прощает. Никогда не прощает! Никогда! Но куда бы ни несли ноги, он упрямо следовал по пятам. «Долли, – звал он из темноты неустанно. – Уговор, Долли. До конца…» Стоило ему вздохнуть так – с сожалением и тоской, на которые он вряд ли был способен, – как Долли бросалась в самую чащу, то прижимая громоздкую корзину к себе, то теряя ее в кустах, то теряясь сама, совершенно теряясь… Мольба неслась за ней голодным воем. И как деревья расступились, как блеснул огонёк – станция, станция! – Долли Дроуэлл из последних сил выскочила из леса. Дядя остался за деревьями. Но смотровой будки и перрона не появилось впереди. Вблизи фонарь оказался тусклее и меньше. Не газовый станционный плафон – свеча под стеклом. Кто-то бросил его прямо в траве, чуть было не сшиб крышку, и теперь у чугунной решетки замерли два отяжелевших от бури мотылька. Долли отшатнулась и встряхнула ладони – а ведь уже потянулась к свету! К тому же свету, к которому вечно тянутся членистые лапки, хитиновые крылья и жала. У мотыльков не было ни жал, ни челюстей; однако более всего Долли пугалась именно их – мотыльки могли летать. И оттого, что им дарованы были крылья, оттого, что ничего, кроме крыльев, они никогда не имели – ни чувства, ни ума – они разом становились исполнены зловещего умысла. Фонарь теперь было не поднять. И никак не рассмотреть, кто шепчет с поляны, из-под старого дерева, что-то настороженное и напуганное. – …Она ведь не полетит, братец? Она ведь больше не полетит? – Не полетит, сестрица. – Но Маркус!.. Ты ведь обещал, Маркус… Ты ведь говорил – она моей будет! – Ну-ну, Билла, я ведь для тебя старался. Ну-ну, она же твоя, твоя! Как редко эти двое говорили по-человечески! Пусть оба – дядя, что еще сам не вязал галстука, и тётя, что так и не выросла из детской сорочки, – были и старше Долли, они все еще оставались верны детскому языку, который в городе усыхает мгновенно, но на лоне природы пускает крепкие корни. Вот и сейчас они, дядя-не-дядя и тётя-не-тётя, довольствовались жестом, шелестом губ, касанием пальцев. На миг две трепетные тени склонились друг к другу, будто бы силясь согреться, но только сильнее поддались дрожи. Ладони сошлись и тут же – с шумом разомкнулись. – …Не моя! Не моя больше… Зачем ты, Маркус? – Всё для тебя, сестрица. Я ведь добытчик, помнишь? Мама говорила, что индейцы или индийцы устраивают… подношение! Охотники добывают пищу женщинам и жертву богам. За это женщины и боги любят охотников. Неужели не хорошо?.. Дождь обрушился с новой силой, и чтобы разобрать хоть слово, Долли пришлось подкрасться ближе. Она сама не заметила, как очутилась за чужими спинами, как заглянула через плечо и как вздрогнула вслед за названными тётей и дядей. Всё, что было в ней от города – копоть, дым, дерзость и неповиновение, – уступило и обессилило. На руках мальчишки лежала маленькая птичка. Пух на её грудке трепетал, и чудилось, что вот-вот она перевернется на махонькие лапки, подберет крылья и прыснет прочь – не поймаешь! Шёл дождь. И пусть под дерево заносило только грозовой ветер, пташка, верно, чуяла непогоду, и оставалась в клети мальчишечьих пальцев. Какая глупая пташка!.. – Она не полетит, Билла, – Маркус повернул птичку в кулаке, пряча от сестры слипшиеся алые перья. – И не улетит. Это ведь на завтра… Я хотел на завтра, на твой день рождения... Билла, не плачь! Не плачь, сестрица!.. Не зная, как утешить ее, сверкающую кошачьим оскалом из-под тёмных губ, он то тянулся с лаской, то оторопело вспоминал, что в одной ладони его – жертва, в другой – орудие, и неловко прятал руки с пращей и мертвой пташкой за спину. Не замечая Долли, тётя и дядя в диковинной пляске обежали дерево. Билла, путаясь в ночнушке и неприбранных волосах, – на удивление ловко, Маркус – в шутку за ней не поспевая. И пусть Долли оставалась и смущена, и немало изумлена, тогда, когда брат догнал сестру, когда сестра – пускай напуганно – но улыбнулась брату и настало примирение, Долли признала чувство, что путалось в волосах Биллы, чувство, что искрилось в глазах Маркуса. Ту же любовь, не знающую людских условностей, ничем не усмирённую, дарил ей отец. – Маркус, давай оставим её… Давай оставим её в поле, и как мы отвернемся, она полетит! – Да, оставим. Где прикажешь, сестрица, – он гладил ее по волосам с уверенной, мужской нежностью, – как ты захочешь, сестрица. Только завтра, завтра… Сейчас ничего не видать! – …Если мы оставим её… Она ведь точно полетит? Долли прикусила губу до крови: так хотелось уверить – «да!» – так хотелось убедить – «нет!». Той зимой она отчаянно отворачивалась к стене, отчаянно закрывала глаза, пока рука отца, будто сломанное крыло, не обвисла с кресел. Она оставила его там, в креслах, бездвижного и немого, она убежала так далеко, как могла – дальше стен приюта, дальше городских окраин, сюда, сюда… Если обернуться теперь, обернётся ли отец в ответ? Дождь лил на темя, с темени – на лоб, а у век копилась последняя, уже тёплая влага и лизала щёки. И как только Долли почувствовала себя чужой, так её тотчас заметили. Испугавшись, она выкрикнула первой: – Это малиновка? Я видела её в «Иллюстрированном журнале» из Лондона… Если вы оставите её в поле, она не улетит. Это пикси украдут её в своё королевство! Маркус хлопал своими простодушными, девичьими глазами, Билла хмурилась тёмно и зловеще. Ещё чуть – и Долли уверовала бы, что застала за полуночными играми настоящих фей с картинок старого волшебника Фицджеральда. Билла перехватила брата за рукав, и тот наконец опомнился и заговорил от них двоих по-человечески: – Мама говорила, ты сумасшедшая! – Я не сумасшедшая! Там на картинках – и феи, и гномы, и сны… – Тогда что ты тут делаешь одна? – не унимался Маркус. – Ты уже должна быть в своей комнате. Мама сказала, что ты буйная, и братец Бастьян запирает тебя на замок! Глаза его сверкнули правотой; вот только Долли могла ответить таким же взором. – А вы что тут делаете одни?.. – Мы не одни, – брат крепче сжал ладошку сестрицы, – и мы готовимся к празднику. – И я не одна – я тоже готовлюсь к празднику! Я иду к своему папе. И завтра, когда я встречу его, мы устроим праздник, будем есть и кексы, и пирожные, пока не проглотим языки, будем гулять по городу целый день, пока не свалимся с ног от усталости… Это пламенное признание, верно, убедило Маркуса, но тут же – несказанно разгневало. Не успев отпрянуть к своей ненаглядной сестре, он живо ступил вперёд, ноздри его раздулись, в глазах блеснул далёкий фонарь, и он, фыркая, сбил мокрую прядь со лба. – Ты что выдумываешь! Ни в какой город ты не поедешь! Раньше меня – уж точно не поедешь, – он надвинулся так, что прищур его, до этого незаметный, щенячья ужимка – не прищур, стал угрожающим. – Я поеду этой осенью в школу. Мама сказала, что братец Бастьян ничему хорошему меня не научит – только в бумажки плевать и марать альбомы закорючками, как девчонка. Так вот, я решил: я поеду в школу, потом – в университет, а потом заберу отсюда маму, понятно? А уж потом, – он многозначительно выдохнул, – уж потом вы с братцем Бастьяном можете ехать куда захотите, объедаться до смерти и гулять! Не раз и не два Долли приходилось подставляться под удары уличных мальчишек. И слова Маркуса, право, не ранили бы её – пусть он был хозяйским сыном, по духу он ничем не отличался от тех, с кем не счастливилось повстречаться в подворотне: был груб, упрям и бездумен. Но, сам того не заметив, или наоборот, сыграв блестяще, он сумел задеть. И не просто зацепить – болезненно уколоть. Долли утёрла лицо рукавом. Нет, нельзя было показывать страх. Нельзя было и тратить время на то, чтобы заклевать мальчишку в ответ. – Я иду к своему папе, – насупилась Долли. – И я уже ухожу! И она опрометчиво шагнула под дождь. Корзинка, что ранее скрывалась за широкой юбкой, эта тяжёлая громоздкая корзинка, стоило гордо повернуть прочь, качнулась в руке. И стала ещё тяжелее, стоило Маркусу перехватить край. Ещё чуть – и, забывая последние наметки манер и такта, сбивая Долли с ног, он дёрнул корзину на себя. Полгода назад Долли сражалась бы до последнего – царапалась, кусалась, быть может, даже вытряхнула припасы на землю, чтоб не достались они никому, кроме пташки, что и чёрствой коркой будет довольна. Но теперь – верно, под дядиным присмотром стала совсем изнеженная да трусливая! – Долли отпрянула, как только обидчик замахнулся. Зажмурилась. Его липкие пальцы поверх ее ладони. Липкие, верно, не только от сестриных слёз и проливного дождя. – Без этого не уйдёшь, – цыкнул назидательно Маркус. Прежде чем откинуть крышку, он довольно встряхнул корзинку и повернул добычу к любимой сестрице. Билла, будто бы лань у заповедной кормушки, настороженно заглянула внутрь. Маркус же не сводил любопытного взора с Долли. – Если брат не справляется, я за тобой присмотрю. Что скажешь? И пусть Долли смолчала да глянула исподлобья, он продолжал шутливо подмигивать – мол, не дичись! – и улыбаться пухлыми, детскими губами. Верно, несмотря на то, что его, яйцо в терновом гнезде, высидела мерзкая розовая жаба, он всё же остался пуховым птенцом без ядовитых клыков и кожистых крыльев. И, в общем, был славным мальчиком. Потому, вверившись его улыбке, Долли Дроуэлл долгий миг надеялась, что сумеет вернуть корзинку с пирогом. Но – лишь долгий миг. Как только Маркус различил дух пряного теста, как только Билла прикрыла беленькой ладошкой тёмные губы, но не прикрыла глаза – чернильные глаза эльфа с иллюстраций – так и взгляд её брата исполнился гневом. – Ах ты! – оставляя сестрицу с добычей, он разом надвинулся и схватил Долли за руку. – Да ты, оказывается, на самом деле воровка! Верно мама жаловалась на тебя! Вчера – её печенье, теперь – наш с Биллой пирог!.. – Но ведь он ничей! Просто стоял на кухне… – …Кухня тоже наша! – Маркус в сердцах топнул ногой. – И Блабби наша! И она для нас старалась – завтра у Биллы день рождения, и этот пирог – в её честь. А ты залила его, сумасшедшая! Вырваться из его хватки – неожиданно взрослой, уничижительной, а ведь какие у него были розовые, ребяческие руки! – оказалось не под силу. Долли зашипела, извернулась, замахнулась кулачком и пяткой, но только пуще запуталась в мокром длинном платье. Маркус снисходительно отпустил. Но тут же сдавил не запястье, но обескровленную ладонь и потащил Долли прочь. – Пойдёшь с нами, – буркнул он невесело. – Ты испортила сестрёнке праздник, а значит, ты мой враг. А врагов берут в плен. Сдаваться так просто Долли Дроуэлл никогда не умела. Вот только теперь, еле поспевая за дрянным хозяйским мальчишкой, запыхавшись совершенно, не видя перед собой ничего из-за ночной тьмы, лесной кручи, а может, и из-за пелены страха и голода прямо перед глазами, Долли решила переждать. В самом деле – они, должно быть, возвращались… Если не к дому, то к дороге, знакомой дороге к свободе. Тогда-то, набравшись храбрости, сил и безрассудности, и стоило бежать. Вытащив Долли из-под дерева, Маркус бодрым шагом возвратился за брошенным фонарём, дождался сестрицы и повёл свою скромную свиту прочь с поляны. Тропу было трудно различить, однако, стало быть, и Билла, и её братец-заступник знали её наизусть – крались сквозь лес по одним лишь отблескам фонаря и шороху палой листвы. Когда же деревья вновь расступились, и Маркус притушил свечу, Долли сжалась от одной мысли, что придется бежать прочь – вновь в неприветливую чащу, или, что хуже, возвращаться в ненавистный новый дом. Но впереди не темнели стены особняка. Не поджидал и покинутый в чащобе дядин призрак. От ливня осталась лишь морось да туманная взвесь, и из неё, будто бы на уродливых ходулях, на двух старых елях, обкромсанных тесаком и молотом, выступило нечто громоздкое и нескладное. Гнездо? Да-да, огромное гнездо, собранное детскими руками. – Это наша крепость, – Маркус горделиво задрал голову, указывая на древесный дом. – Квэртон нам совсем чуть-чуть помогал. Но это не считается, конечно. Всё равно ему приказал папа. – И всё равно папа не пришёл посмотреть. Это всхлипнула Билла. И право, если бы названная тётя не стояла в шаге, Долли не различила бы, а если различила, то не поняла бы её слов. Лесная нимфа простыла – не дело до осени бегать босыми пятками по лесу! – и чуть сопела на каждом вздохе, но это лишь истончало её дивный нечеловеческий голос. Плач летучей мыши. Маркус не перечил сестрице. Маркус лишь хмыкнул, передёрнул плечами и потащил Долли к приступу крепости. Большого труда ему стоило втянуть пленницу на дерево вслед за собой. Костяная и нескладная, в тяжелом ворохе юбок, да ещё и норовящая оцарапать, девчонка рвалась с рук, а сама, озябшая, не чувствующая пальцев и стоп, не могла цепляться за ветви. Наконец, взвалив Долли за ворот платья на деревянный пол «гнезда», он подтянулся сам и поторопился подать руку Билле. Фея вспорхнула к ним, казалось, даже не задев его ладоней. И сдвинула люк над лазом. Наступила тьма, и Долли испугалась тьмы. Тут же всколыхнулся свет – Маркус зажигал свечи, прилепленные к большому блюду с резной каймой – и Долли испугалась света. У подноса со свечами трепетала от сквозняка мёртвая малиновка. Как не почувствовать себя птичкой в клетке? Однако, усадив пленницу в угол, и Маркус, и Сибилла больше не обращали на неё внимания. У коротконогого столика, заправленного старой ярко расшитой шторой, они устроили корзинку и разломили размокший пирог – Маркус смотрел, чтобы сестрице досталась большая часть, – и вновь зашептались на потустороннем языке. Решали, как поступить с безумной воровкой? Тешились грёзами о празднике? Или оттого не посвящали Долли в свои подлунные думы, что было в них полно каверзы, немыслимой для человека? Наконец, вспомнив о пленнице, Маркус похлопал на подушки подле себя и протянул ломтик теста. Он простил обиду скорее сестры. Вспомнил ли, как бедняжка Долли перепугалась высоты и колючих ветвей, смекнул ли, что доброму хозяину следует угостить гостью? Вот только Билла помнила другое. Что-то, неизвестное даже самое Долли – куда уж наивному братцу! – и потому потеснилась с неохотой. – Говорю же, я о тебе позабочусь, – Маркус покровительственно стряхнул крошки с платья племянницы. – Как передумаешь бежать, вернемся домой. Братец Бастьян такой дурак! Ты сбежала от него, верно? Дрянной же из него папаша… Фыркнув, Долли отстранила и его руку, и второй кусочек пирога. – Себастьян мне не отец. Он… Он привёл меня сюда, как обещал мне папа. Папа говорил, что дядя отыщет меня и спасёт. И, будто бы с одним лишь упоминанием отца отступил и голод, и дрожь, Долли Дроуэлл рассказала и о заводском городке, и о косом углу, и о доме на этом самом углу, где на втором этаже по утрам открывалось окно. И о том, кто открывал это самое окно. О том, кто показывал ей, пташке, не научившейся толком летать, как это сделать, не отрываясь от пола, как это сделать с поломанными крыльями или даже вовсе без крыльев. Как летать, будучи человеком. Это всё было – произнеся вслух, Долли поверила в это необычайно. Да, это всё было! Но это всё – было. Удивление – вот чем были полны глаза Маркуса, и вот что Долли вначале приняла за недоверие. Билла слушала столь же внимательно, но косилась с подозрением. Долли, правда, уже предупреждала их слова: сумасшедшая, что своего родителя не признаёт! Однако хозяйский сын отчего-то хмыкнул в кулак и примирительно переспросил: – А ты точно не ошиблась? Этот, твой отец, наверное, имел в виду, что это дядюшка Кристофер тебя отыщет. Мама говорит, что дядюшка Кристофер всех спасает. – Но я никогда не встречала его. Осажденный этим прямым словом, Маркус поджал губы, но тут же нашёлся: – Ну, никто его не встречал, конечно. Ты видела королеву? Или, может, президента Гранта? Мама сказала, что дядюшка Кристофер похож на Гранта. Он военный, герой, красавец, а ещё у него, наверное, тоже есть борода и бакенбарды. Мама даже вырезала его карикатуру из газеты. Так что, как пойду в школу, так тоже отращу бакенбарды и бороду. И даже усы, – он задумчиво поскрёб ямочку на щеке, заметил мрак сестриного взора и смутился. – Ну, это со временем. Не походить же мне на Бастьяна… Он пролепетал ещё что-то в оправдание: и про безвольного брата, и про нелюдимого отца, и про мистера Ховарта, человека, по его словам, надёжного – у мистера Ховарта с недавних пор были отпущены отменные усы. Однако Билла давно не слушала его, да и смотрела мимо – в темное окошко, за которым выла ночь, выл ветер меж крон и, вторя им – знакомый голос. Долли испуганно отстранилась от стола и прикрыла рот ладонью. Лицо Биллы было бесстрастно, тёмные губы поджаты, глаза, будто бы в вечерней дрёме, прикрыты темными веками, но в какой-то миг Долли признала – теперь Билла не только слышит, но и видит. Дядя стоял под деревом. Правда, позвал он вовсе не Долли, но как обмерло сердце! – …Маркус! Маркус, спустись! Мне нужно доверить тебе поручение, слышишь? Маркус! Наверное, он ни разу не кричал так повелительно, он вообще не кричал, и оттого, пугаясь даже обычного своего слова, теперь сорвался на кашель после тройки отрывистых фраз. Ворча что-то под нос, Маркус поторопился высунуться из окошка. Благо, загородил плечом комнату за собой. – Маркус, это серьёзно… Послушай меня, – запричитал дядя глухо и неразборчиво, но последний вопрос – пусть был лишь чуть громче предыдущих – прогремел до мурашек отчётливо: – Ты не видел Долорес? После полудня не возвращалась. Дрогнув, Долли умоляюще поднесла палец к губам. Различил ли её немую просьбу рассеянный Маркус, а если различил, понял ли правильно? Он не обернулся; стало быть, оставил пленницу под присмотром темноокой нимфы. Он не обернулся, но, всё же, тоже вздрогнул – то ли от капли за шиворотом, что сорвалась с кроны, то ли пытаясь удобнее взгромоздиться на окошке. – Я после полудня был с Биллой, – нисколько не таясь, признался Маркус. – А сейчас мы ужинаем. Скажешь маме? Пусть не ругает Блабби – нам достался лучший луковый пирог в королевстве! – Маркус, – дядя не дослушал. – Долорес. Ты не встречал её? Может, ты видел, куда она пошла? Будто бы отряхиваясь от росы за воротом, Маркус замотал головой. – Я с Биллой, – разочарованно протянул он. – А какое поручение? Ты что-то сказал про поручение… Если ты снова засадишь меня за уроки, я скажу маме. А она скажет Квэртону. А Квэртон… – Помоги мне найти Долорес, – тяжело уронил дядя. – Обещаю, никаких уроков. Просто вспомни, Маркус… – Да откуда мне помнить, Бастьян! Воцарилось молчание; и только ветви шипели над головой да ходили под деревом гнетущие тени. Никогда прежде молчание не было так тягостно для Долли – она не видела, она не ведала, но понимала. Если дядя ещё не ушёл, если стоит под елями, если приставил дрожащую руку ко лбу и смотрит пронзительно на младшего братца – вовсе не снизу вверх смотрит – быть беде. Ночная тишь вовсе не походила на утреннее затишье. В ней не было безволия, в ней не было раболепия и терпения. Маркус, конечно, был славным мальчиком. Славные мальчики бьются на кулаках, на мечах и пулях, но никогда – на взглядах. Не выстоять – Маркус проговорится. Но прежде Билла взметнулась к окошку и, будто бы спохватившись, пискнула: – Я видела! На болотах, вон там! Она протянула тоненькую руку куда-то к западу, прочь от поместья, а второй рукой незаметно придержала брата под локоть. Маркус закивал, глаза его заблестели пониманием, но выдавил он отрешённо: – Да там же обрыв! Сейчас его, наверное, ещё шире размыло… – Обрыв, обрыв, – Билла закивала косматой головой. – Но мы там нашли кое-что, да? Да, Маркус? Отталкивая братца от окна, она вновь скользнула в комнату, бесшумно опустилась подле Долли и холодной ладошкой зажала пленнице рот. Второй же – безумной костяной лапой – вцепилась в волосы. Долли не успела и пискнуть, как в ладони лесной нимфы осталась её заколка – дурацкая шпилька с аляповатым бантом, доставшаяся сиротке то ли по снисходительности Аманды, то ли по доброте Блабби. Ненавистная шпилька, вечно давящая голову, вечно путающая волосы. Единственная шпилька, ночью припрятанная у подушек, днём – у темени под локоном. И если уж Билла, пусть взором подлунным, тем самым, что гномы ищут клады в горах, а нимфы – святые ручьи, сумела её углядеть, то дядя, верно, помнил заколку отлично. – Вот! Вот что мы отыскали! – Билла уже приплясывала у окна, протягивая в пустоту и темноту скромное подношение. – Лови! Лови! И она подкинула бантик в воздух. Что-то ухнуло под деревом, крона вздрогнула росой, и вот братец и сестра, по пояс высунувшись наружу, наблюдали, как человек под деревом, сослепу спотыкаясь, шарит в траве в поисках вещицы. Наконец, видно, дядя поднялся на ноги, и, не дожидаясь, пока он и голову поднимет, пока поднимет взор, Маркус и Билла поспешили спрятаться за «бойницу». В этот раз он не молчал, или – не молчал так долго. – Маркус! Маркус, слышишь? Веди сестру домой. Это поручение, хорошо? Позже поговорим. Поверить его охрипшему голосу, лишённому былой прелести тягучих нот и мечтательных пауз, Долли не решалась. Кто стоял под деревом? И стоял ли?.. Дядя уходил с поляны долго. Чудилось, стоит выглянуть в щёлку у пола, разглядеть, как ползёт к западу скорбная дядина тень, и тогда утихнет трепет, уймётся страх. Но Долли лишь комкала платье в кулачках от нетерпения. Как медленно Маркус отворачивался от окошка! Как неторопливо, выглядывая ещё в прореху, занавешивал пыльную штору! Как долго в груди колотились и слёзы, и смех! Первее Долли, правда, расплакалась. Но Маркус, отвалившись на подушки, смеялся за троих. – …Какой же он дурак, братец Бастьян! Верно мама говорит, чтобы книжки читать – ума не надо! – Маркус скорчил довольную рожу, изобразил, как старший брат, высокий и нескладный, пытается разглядеть что-то у себя под ногами, и снова прыснул смехом. – Его провести – даже не задуматься! От его ликования – неважно, что незаслуженного, – вокруг просветлело и потеплело. Долли выпуталась из наброшенного со страху покрывала, улыбнулась да потянулась за оставшимся кусочком пирога. Какое счастье: сидеть подле живых, пусть и будто бы сказочных, созданий – не идти сквозь мрак и слякоть в кандалах дядиной руки. Какое счастье: уминать за обе щёки хрустящий лук – не глотать горькую настойку. Какое счастье: слушать треск свечей, слушать смех и говор, а не безумную пустоту комнат. Какое счастье! – Он тебя жестоко накажет, – сказала Билла. Долли облизнула перемазанные в луке пальцы и дёрнула плечом: – Ему нет до меня дела. И он меня боится. – Нет, есть, – нимфа хмурилась – так, помнится, она смотрела на подстреленную птичку. – Ты ведь не его дочь. Ты сама это нам сказала. Знаешь, зачем он привёл тебя? Долли хотела повторить заученное: об отцовском завете, о долге, о семейных узах, но только прикусила язык – не это хотела услышать Билла. Не это и собиралась сказать. – Он каждый год приводит к нам маленькую девочку, – прошептала нимфа одними лепестками губ, и ничего, кроме этих лепестков, чёрных по осени, в ней не двинулось. – Кормит её, держит подле себя, и когда она станет хорошенькой и послушной, съедает её заживо. Знаешь, сколько девочек до тебя носили это платье? Закармливал ли дядя её досыта, следил ли за ней неустанно? Долли, право, не успела вспомнить; не успела и опомниться – Маркус, решив продолжить веселье да подыграть сестрице, подкрался сзади и больно ущипнул за шею. Прикусывая губу белым молочным зубом, он покачал головой: – А всё потому, что братец Бастьян – вампир! Какой он бледный и дохлый! – А ещё он не выходит в свет. Он вообще никуда не выходит. – И не ест нашу еду! – И не спит по ночам. В отблесках свечей, прорезающих тьму, Долли без труда представилось бескровное, с обветренными губами, с потемневшими веками, с тёмной прядью поперек лба лицо дяди. Таким он, чёрной скорби полный, склонялся над её постелью зимними ночами, слушая кашель и зов – не к нему, не к нему! И всё же оставался рядом, не смея ни коснуться, ни подать голос. Может, конечно, он и говорил – не размыкая губ, сам с собою, в безмолвии и безумии, но Долли не замечала его тогда, не хотела замечать, пусть и упрямо тянула руки. – И когда я болела, он… И вы знали! – Когда ты болела, он пил по ночам твою кровь, – вздохнула Билла с сожалением. – Мы знали. Мы давно это знали. – …Просто папа терпит его. Наш папа очень великодушный человек, – протянул Маркус раздосадованно. – Мама говорит, что он на всё закрывает глаза. И на такого непутёвого сына, как Себастьян, тоже. Но всем было бы легче, если бы Себастьян не вернулся из леса. Должно быть, после этих слов, оброненных не осознанно, но метко, ему самому стало страшно: холодно, темно и неуютно в собственной крепости. Он заметался из угла в угол, подобрал пращу, корзинку из-под пирога, шерстяную накидку, выглянул наружу – не собралась ли новая буря? – да поторопил Биллу. Всё еще погруженная в страшную сказку, Долли не поспевала за ним, и когда хозяйский сын с сестрой остановились у распахнутого люка, только поднялась с подушек. – Лучше тебе с нами не ходить, – Билла накренила косматую голову угрожающе. – Если он вернётся и найдет тебя спящую… Он убьёт тебя. Ворча и подсаживая сестрицу в лаз, Маркус добавил убеждённо: – Высидишь тут до рассвета? Мы тебя не выдадим… И принесем тебе что-нибудь в дорогу. Ты ведь сбежать хочешь? Ты только дождись нас. Долли кивнула, он глупо заулыбался. – Знаешь, ты похожа на Лору Белл. Она очень красивая. У дядюшки Кристофера в комоде полно открыточек с ней, и одна даже подписана её рукой, – прошептал Маркус таинственно. – Только мама говорит, что Лора Белл сошла с ума: вышла замуж и поверила в бога. Ну, так ты тоже сумасшедшая. Прежде чем Долли метнулась к нему, прежде чем схватила за руку или, что было бы вернее, за ухо, он спрыгнул и захлопнул люк. Как осталась совершенно одна, Долли Дроуэлл и не успела понять. Вот дядя-не-дядя и тётя-не-тётя ещё разжигали под деревом фонарь, вот они уже шли по проторенной тропе прочь от крепости, вот уже остался от них один лишь далёкий огонёк. Потом он исчез. Потом, заваливаясь в блюдечко с водой, потухла последняя свеча. Долли Дроуэлл, кутаясь в покрывало, замерла напротив занавешенного окошка. Сквозь дыру, проеденную молью в шторе, на неё двигалась тяжёлая ночная туча. Но пока туча не встала над самым гнездом, пока не дотащила до него хвосты холодного осеннего дождя, вокруг повисла необычайная тишина. Долли всегда много думала и подмечала – так делал отец, и потом, собрав подмеченное в одну горсть, лепил забавную шутку или занятную историю. Но этот день никак не сбирался воедино. И вместе с тем Долли как будто бы уже видела его раньше, чувствовала его раньше, боялась его раньше. Сквозняк скользил под ногами, у опухшего горла осел больной жар, колючее покрывало пропахло клопами и сыростью. И кто-то невидимый дышал в темноте. В приюте Долли Дроуэлл решила, что это сама смерть. Однако теперь она была совершенно одна, и только страх бился в виски, и вот он уже не просто дышал – вторил чужим словам. Сколько ни зажимай уши – будет слышно. Маленькая Долли Дроуэлл никому не была нужна. Маленькую Долли Дроуэлл терпели, от маленькой Долли отводили взор. Вот теперь, в разгар бури, она, пташка, не научившаяся летать, осталась в гнезде одна-одинёшенька. Названные дядя и тётя натешились и обманули – не вернутся. Названный дядя лучше пусть и вовсе её не ищет! Но неужели папа, папа тоже оставил её? Неужели оставил на растерзание и гибель? Зачем же он повторял изо дня в день – живи? Жить было тяжело и больно. Всем ли, кто опозорил, всем ли, кто предал и потерял надежду, так тяжело и больно жить? Утыкаясь носом в колючее покрывало, Долли в первый раз за день расплакалась в голос, в первый раз в голос, так, что встрепенулось всё, что было в её жалком тельце, позвала отца. Право, она насытилась бы даже отзвуком близкой грозы или шелестом ветвей над головой. Закусив губу, поперхнувшись от слёз, она вслушалась, всмотрелась, чтобы зов ответный не заглушить новым рыданием. Позвала снова. И снова расплакалась. Может, мешают глухие доски? Может, стоит высунуться в окно, может, стоит спуститься в лес? И если уж феи не вывели её, заблудшую сиротку, в свою страну, то, может, она сама вернётся в далёкий городок? Всего то и стоит – вспомнить, где начинается окраина, где шумит кабак да где там – за каким деревом? – приоткрыто окно на втором этаже. Её окно тоже было приоткрыто. Возле него, у блюда с прогоревшими свечами, дрожала на ветру подбитая птичка. «Зачем ты? Зачем? Ты ведь не можешь лететь, – подумалось Долли. – Ты маленькая и слабенькая. И ты уже умерла». Умерла, умерла, умерла! Но Долли, Долли была живая и Долли могла лететь, куда бы только ни пожелала! Люк поддался с второй попытки. Мокрые руки по мокрым ветвям, платье – в клочья, дух от высоты – в клочья. И, вдруг, под ссаженной рукой – битое стекло. Неужели Маркус опрокинул-таки фонарь, когда спускался с дерева? Ощупью Долли отыскала в траве продавленную дужку и выбитую линзу. Выбросить дядины очки прочь, как только прикоснулась! Вскочить на ноги, оглядеться, отыскать его тень за деревьями и сердце удержать, пока не рухнуло под ноги! Из-за тумана и первой мороси было не разглядеть и края поляны. Омертвевшей рукой Долли стряхнула с целой линзы болотную грязь. Как же он плутает по лесу, не видя перед собой ни шагу? И впрямь дурак. А ведь Долли не ждала от него ничего, кроме ловушки – тут, под деревом. Неужели он, не верящий искусному слову поэтов, внял шутке двух глупых детей? Да как так сталось!.. Конечно, он пошёл к дому, чтобы поджидать её, сдавшуюся, с повинной вернувшуюся, сидя в тепле и довольстве! Что ж, не бывать этому. Бряцая сломанными очками, Долли Дроуэлл кинулась в лес, не разбирая дороги. Нет, она не плутала – шла по зову сердца. Порой, перекрикивая надвигающуюся бурю, она звала, и, чудилось, ей отвечала сотня голосов за деревьями. Её встречали; где-то в цветущей Аркадии её возвращения ждал отец. Как славно, что он ждал там, в дивной долине зелени и довольства, а не на этой грязной, страшной земле! Осталось только из тысячи отголосков эха собрать его единственный голос, его любимый голос, и тогда не останется сомнений, куда держать путь. «Долли!» Впереди, за пролеском, где уже неистовствовал гром, метался человек. Услышать его зов за разгулом стихии – чудо. Или злой рок. В один миг вопль, полный отчаяния, указал – в этой стороне не найти дороги в край блаженства и мира, в этой стороне – адские муки, угнетение и боль. Всем ли, кто опозорил, всем ли, кто предал и потерял надежду, так тяжело и больно жить? Всем ли, дядя Бастьян? С дрожью у сердца Долли выглянула из подлеска. Хоть в том Маркус и Билла не лукавили, что к западу от поместья лес прорезал глубокий овраг – каменные кручи, скользкие уступы, гнилая вода на дне. Дядя неровно стоял на краю. Огромной птицей он взирал со скалы в поисках падали – ждал, пока пучина вынесет на камни что-то, что сокрыла в глубине. Ил, мел, скол гранита, сломанную ветку, розовую рюшку платья. Но не видел – тёр слепые глаза. Скинув мокрое насквозь пальто под ноги, он готов был уже спускаться в овраг, и Долли чувствовала, как клокочет в его костяной груди озноб, как белые пальцы сбираются в кулаки. Ему оставался шаг, но он, не в силах пошевелиться, будто бы ждал, пока кто-то толкнёт его в спину. Заметил? Долли не знала, какой её различат его чёрные, полные воды глаза. Ненавидит ли? Презирает ли? Долли не задумалась об этом, когда, ласково, но неловко, отводила его за руку от края. Вместо того, чтобы покорно склонить голову, Долли позвала его по имени и протянула потерянные очки. Вместо того, чтобы проглотить её, доверчивую пташку, дядя вернул ей дурацкий бантик на шпильке.