Сказка о Пташке

Вместо того, чтобы покорно склонить голову, Долли позвала дядю по имени и протянула потерянные очки. Он принял озябшей рукой, поднес их к самому носу и разглядел наконец обвисшую дужку и выбитую линзу. Не помогут ни скрыть свой взгляд, ни спрятаться от чужого. Не помогут и разглядеть: та ли девчонка вышла из леса. Она, верно, потерялась так давно, что припомнить её худенькое личико было сложно и даже болезненно — глаза резало, ладонь обжигало. Она всё ещё держала его за руку горячей птичьей лапкой, и, впрочем, потеряйся она двадцать лет назад или вчера днем, не могло быть у неё, продрогшей, вымокшей до нитки, до пряди на белом темени, таких цепких и живых рук. Не могло быть и такого живого голоса. — Я нашла их под двумя елями. Вы знаете? Две скрюченные ели под большим гнездом… Вот прямо под ним и нашла. Я, правда, не хотела их вам относить. Вы бы все равно расстроились, верно? Помнится, еще пару дней назад Себастьян проклинал этот бойкий голос — как запросто он, светский бубенчик под церковными сводами, рвал тишину и тайну. Как только девчонка задышала ровно, так затрещала без умолку и без умысла. И, не забывшая еще бездомных повадок, оттяпала бы руку лишь за палец — молчание — у своих губ. Теперь же, то ли вслушиваясь в гром, то ли ожидая ответного слова, она признавалась в чем-то урывками и смотрела пронзительно и будто бы насмешливо. Говори, говори! О, если бы говорила она много, как прежде, могло бы еще показаться, что в словах ее — одна только детская ужимка. Она что-то поняла. Что-то поняла. Не почувствовала — укрепилась в мысли. И не обманулась. Ненавидела? Презирала? Её отец умел радоваться победам, не оборачиваясь с плевком к проигравшим, но, впрочем, он никогда и не подавал им руки, оставляя за спиной и зачастую — на краю пропасти. Зачем же она, жадная до отцовского примера, вернулась? Как сложно было поверить в простоту мгновения! Потому во взгляде её мерещилась ухмылка, потому меж пальчиков, теребящих его рукав, закралась издевка. Чертёнок! В смятении Себастьян ещё вертел перед собой сломанные очки, будто бы был слеп из-за них и только из-за них. — Разбились… Ну, зато вам их теперь не искать. — Я тоже кое-что нашёл. Как раз под этими двумя елями, — он неловко сунул очки в карман и извлек вместо них аляповатую шпильку. — Как думаешь, как это там оказалось? — Что, под самым гнездом? — Долли поджала губы. — Наверное, птица выронила? Знаете, из тех, что любят блестящее… — И из тех, что прячутся в чужих гнёздах, — он старательно улыбался, пусть знал, что от озноба и неуместной шутки все, что было сказано, прозвучит угрозой. Губы мелко дрожали. Дрожала мокрая прядь у виска. — Ну и как, тебе оно приглянулось? Почему же ты не осталась там, смелая пташка? Неспешно протянул руку, неспешно разомкнул ладонь — вот он, твой драгоценный бантик! И всё же напугал — девчонка втянула голову в плечи. Пока была она настырной и храброй, пока ей двигал порыв воли — что, наверное, даруется только безгрешным детям да людям особенной силы, — Себастьян не мог оторвать от неё взора. Теперь же её круглая большая голова, облепленная мокрыми реденькими волосенками — все, что удалось спасти от заразы и жгучих мазей, — показалась будто бы кукольной, из дрянной глины слепленной, дурным мастером обожженной. Покусанная воспаленная губа, неравные скулы, бровки-черточки. Она отвела взгляд. И, право, теперь, чтобы узнать её, Себастьяну пришлось бы встряхнуть её да повернуть к себе лицом, так, чтобы обозленная, возмущённая, она сверкнула глазами вновь. — Я шла к папе, — Долли всё же вскинулась и отчаянно шмыгнула носом. — Зачем же мне было оставаться там? Его там нет. И если бы я не встретила вас, дядя, я бы вернулась к папе, понимаете? Всё-то из-за вас! В грозовом свете личико девочки показалось мертвенно-белым. И из-за этой неприступной белизны невозможно было разобрать, насмехается девчонка или плачет. Себастьян осторожно вложил в её скользкие непослушные пальцы заколку. — Из-за меня, из-за меня. Я тебя никуда не отпущу, — убеждая больше себя, нежели племянницу, он доверительно сжал её ладони в своих. — Твой папа сказал тебе, верно? Сказал оставаться со мной. Быть теперь со мной. Здесь. Долли осуждающе фыркнула. — Ничего подобного! Он говорил, что вы заберете меня, но про оставаться с вами — ни словечка ни говорил! — она ловко выскользнула из его рук. — Совсем-совсем ничего не говорил. Он… Духу не хватило спросить, что требовал мёртвый наследник от крови своей и плоти, что шептал вместо красочной сказки на ночь, о чём кричал в хмельном бреду, к чему взывал на пороге гибели. Девчонка тоже не могла сладить с теми дерзкими и страшными обещаниями. Должно быть, оба они, и дядя, и племянница, знали за этими словами свою вину — сколь надуманную, столь и мучительную. Наконец, неумело вплетая шпильку в волосы, Долли промычала под нос: — Знаете, я думала добраться до него на поезде. Но совершенно не помню, как и куда. Совершенно не помню. Гром разорвал небо над самыми головами, и почудилось ли, что продрогшая, измученная пташка сама далась в руки? Себастьян помертвевшими пальцами вцепился в плечи племянницы. Отстранить бы её да отчитать хорошенько. Взглянуть вновь не в сверкающие глазки, а поверх белого темени. Но вот она, живая — как теплятся ручки и тощая шейка! — но вот она, выбравшая меньшее из зол. В её порыве не было его заслуги — её вынудили горе и страх. И потому сладостной ложью было завернуть её в стылое пальто и принять на руки. Пальто, право, весило побольше ее полых птичьих косточек. — Долли, нам пора. Поспешим. Смолчала, зажевала то ли обмерзшую губу, то ли лацкан дядиного сюртука. — Долли, — он легонько потрепал её по плечу. — Будешь плакать — я совсем простыну. — И умрёте? — Может, и так, — Себастьян усмехнулся и уже без толики смеха прокашлялся в ворот. Не без опаски — верно, стылые улицы показали не раз, как крепко хватает зараза всех, кто окажется близко, — Долли отпрянула. Недоверие, сожаление, запоздалая ухмылка — забавная калька отцовских ужимок. И всё же, в каких взрослых чувствах скорчилось её зарёванное личико! И как похорошело оно, стоило девчонке всхлипнуть в последний раз, повелительно показать в сторону леса и, будто бы невзначай, предложить: — Тогда я вас спасу, дядя. Доведу вас до вашего дома. Вы только тоже не плачьте — а то не увидите дорогу. Лукавая — знала бы она хоть верную сторону света! Впрочем, возвращаться с нею на руках, возвращаться потрепанным и уставшим, убегая от ненастья по болотному бурелому, отчего-то оказалось проще, чем идти по лесу еще при очках и дневном свете. Долли не винила ни за дрожащие руки, ни за нещадные объятия, пусть, верно, весь он — от тяжелого табачного смрада, его окружавшего, от плоти — костлявых плеч, притязательных рук, — до взгляда и духа был ей ненавистен. И это, и это — ещё нота в гимне её маленькой победы. Удел проигравшего — вырваться с рук. Осталась с ним. И оставила в дураках. Право, это распаляло немыслимо, и, если бы не сорванное горло, если бы не треклятый гром, Себастьян не признал бы своего поражения. И если бы — о, она сама, верно, не ведала, что творила! — девчонка чудным образом не наградила и его. Грянул запоздалый ливень, и Себастьян Дроуэлл, не думая больше — для неуемных мыслей будет еще целая ночь впереди, — заторопился к дому. Он ждал, что, еще из-за деревьев разглядев очертания поместья, Долли если не соскочит с рук, то вновь уткнется носом за воротник, заскулит, оцарапает коготками плечо, будто бы дикий зверек, не терпящий человеческого жилища. Но девочка разве что чуть вздрогнула. Или это кочка подвернулась под ногу? Живая изгородь, облетевший стылый сад, скользкий порожек перед дверями. Прочь пальто, прочь наглотавшиеся воды ботинки, прочь навалившуюся усталость. За лестницей и дверями в спальню — прочь детские ручки с плеч. И прочь из комнаты, до того, как малышка придет в себя от безумной храбрости и от храбрейшего из безумств, до того, как, обессилев, растянувшись по покрывалам в мокрых юбках, зайдётся плачем. Из-за дубовых дверей да каменных стен не будет слышно. И ей не будет слышно — чужого раскаяния. — Ты наказана, — Себастьян еще возился со связкой ключей у порога. Кабинет, заброшенная спальня, архивный шкаф; куда запропастился ключик от детской? — Приведи себя в порядок и ложись спать. Я позову к тебе миссис Блабрдок, если она ещё не ушла. Девчонка всё ещё стояла в паре шагов, и глазки блестели — верно, от обиды. Обманулась, доверчивая пташка? Что ж, вот ещё одна неуместная выдумка: — … Нет, нет, не стану звать! Наша миссис ещё, чего доброго, накроет тебе стол из сластей, что остались с чая. Я сам принесу тебе ужин, — Себастьян постарался улыбнуться. — Изволите парочку сушёных крыс? — Тех, что Квэртон выловил в погребе? — прошептала Долли поражённо и охнула: — Я думала, вы травите их мышьяком. В «Ланцете»… Я взяла у вас почитать, когда у Аманды болел живот — помните, она ещё лежала на подушках в холле и хваталась то за голову, то за бренди? — так вот, я взяла, чтобы узнать, истерия это или холера. В том номере была колонка — мелким шрифтом — про гигиену в доме, про мыло, пасту с бетелем, крыс, соседей и мышьяк… — Я как раз оставлял страницу с историей болезней… — Там только про известь в шторах, фосфорную челюсть и «парижскую зелень» … Но ваша фосфорная девица, кстати, вышла куда уродливее, чем на журнальной картинке! Я теперь даже в зубах поковыряться боюсь. А как вам миссис Туберкулёз? Её вы почему-то не тронули. Вы думаете, что такие глазища на выкате и беленькое личико — это красиво?.. И тут она задохнулась от второй, не менее страшной догадки: — Это всё потому, что вы вампир, дядя! Вы… вы тоже бледный и больной, но… — сжала ручки в кулачки, — но если вы отравите меня, как потом будете пить мою кровь? — И вправду. — … Вправду? Неужели вы уже… Как неосмотрительно! Наверное, вы заразились от меня воспалением! Себастьян то ли кивнул, то ли мотнул головой и поторопился закрыть дверь. До чего же старательно девчонка прогоняла страх! Разговорилась — значит, отогрелась немного. Отогрелась — значит, вот-вот пожалеет себя да предастся девичьим слезам, которые лучше не видеть постороннему, мужчине — и подавно. Себастьян для виду пощёлкал замком; ключ, должно, оторвался от цепочки и остался в кармане пальто. Впрочем, не задумает ведь уставшая, сбившая ноги, сбившаяся с пути племянница новый побег? Прежде, чем спуститься к кухне за обещанным ужином, Себастьян Дроуэлл припомнил бледную красотку со страниц «Ланцета», плачущую белладонной по цинковым щекам, и снова мотнул головой. Выразительное личико?.. Возможно, стоит в другой раз разукрашивать дам с иллюстраций ещё изощрённее, прежде чем отдавать книжку в дотошные девичьи ручки. И снова лестница, снова сумрачный холл и занесённая с улицы сырость. Столовая и кухня же не успели остыть за прошедшие часы — значит, миссис Блабрдок, видно, решила заночевать в господском доме. Но увидеть и хозяйку в столь поздний час было в новость. Розовый пеньюар метался по обеденной зале, и пришлось поостеречься — надолго остановиться у входа, ожидая, пока Аманда, оставив смятение и оправив прическу, вновь усядется у тлеющего камина. Однако Мюррей вконец лишилась обыденной вечерней неги. Потрясала аптечной сумой и полотенцем, пару раз вбегала на кухню или требовательно окрикивала старую миссис. И нетрудно было догадаться, кто именно разбередил больное материнское сердечко. Маркус, уже сменивший рубашку, уже примеривший большеватый халат, аляповатый и явно предложенный матерью, всё порывался подняться с кресел, но Аманда вновь и вновь, прихорашивая его мокрую голову, подталкивая то блюдо с кипятком — под ноги, то блюдо с тыквенными кексами — под руки, присаживала его обратно. В её щебете было не разобрать и слова. Но чудом каким-то в эти мгновения заботы он не казался назойливым. Маркус улыбался и кружке ненавистного молока с имбирем, и колючему халату, стоило мачехе отвернуться. Любому герою эпоса, стало быть, нужна была своя Аманда Мюррей, хлопочущая над его мирской жизнью бестолково, но от всей души. Завидев брата в дверях, Маркус боязливо вжался в кресло. Аманда же будто бы и не заметила нелюбимого пасынка, пытаясь разговорить своего второго, ненаглядного, и вызнать о дневных похождениях. Мальчишку такая беседа не тяготила — девица Мюррей осуждала только прописную тетрадь и отцовскую охотничью куртку, которую Маркус повадился таскать в лес — от неё разило нафталином. Если же Аманда и журила за проделки, то не без должного восхищения: «Как миленько, что ты ослушался» и «Как же мой мальчик позабыл свою бедную мамочку? Мамочка все слезы выплакала, милый Маркус!» Сколь проста и непринужденна была беседа юного Дроуэлла с возлюбленной мачехой, столь трудно было Себастьяну вернуться к разговору с Долли. Быть может, есть ещё пара дней на бесплодные думы. А может, завтрашним же утром племянница пронесётся по дому с зовом к отцу. В какой он прячется комнате? Как жаль, что для неё его точно не спрятать. К разговору с братом не был готов ни один из братьев. Потому Себастьян поторопился на кухню, потому Маркус, оправляя молочные усы, поспешил расцеловать мачеху в обе щеки. Блабби охнула что-то про девочку, и даже убедившись, что малышка цела, ещё долго, пока кипело молоко, то сочувствующе, то осуждающе оборачивалась на господского сына. Напротив, другой взор, бесстрастный, дарила старшему брату Билла. Девчонка, как и её братец, не осталось безутешной: кухарка пожаловала ей и пуховый плед, и горячую травяную настойку, и вязанную накидку поверх извечной ночной рубахи. Должно быть, за этой лаской Сибилла уже вовсе позабыла бурю, и вот теперь недобро хмурилась лишь оттого, что на кухню явился он — промокший, угрюмый и недовольный. — Мы думали, вы ушли в лес, — Сибилла задумчиво водила пальцем по пиале с настойкой. — Мы думали, вы не хотите возвращаться. Срывая с молока пенку, Блабби согласно закивала: — Мастер Себастьян, девочка так долго пропадала! Я хотела уже бежать к вашему отцу, просить за неё и за вас, — её раскрасневшиеся щёки дрогнули, и она прошептала почти испуганно: — Но господин сегодня не в духе. Опять не вышел к чаю и ужину, никого, кроме Квэртона, к себе не подпускал. Ну, мастер Себастьян, он, как ни погляди, опять за старое… Кто бы его успокоил! Беспомощность, с которой кухарка говорила о своем господине, эта человеческая беспомощность, заправленная искренним гневом, подпитанная искренней женской жалостью, изводила Себастьяна больше, чем собственное чувство. Старая Блабби, ни словом ни упрекнув, побуждала, подгоняла и наставляла. Разве что поверить ей было сложно — она единственная во всём доме ещё умело прятала разочарование, оборачиваясь к господским сыновьям. Один не добрал ещё зрелости и ума, второй — глядишь, растратил и ум, и молодую стать — так высоко ценимую женщинами деревенского толка — раньше времени. И сейчас миссис Блабрдок, верно, ждала, что этот самый средний сын, бросив распоряжение, скроется с глаз. Однако, давясь кухонным паром, Себастьян дождался подноса с молоком и кексами. Прибор на одного — сегодня малышка погорюет в одиночестве, заест печаль корочкой кекса да подумает над своим поведением. Наверх, наверх. Неплохой идеей было оставить двери открытыми — теперь, чтобы войти, оставалось лишь толкнуть створку плечом и втиснуть поднос перед собой. И убедиться — постель нетронута девичьими рыданиями, а комната, конечно же, пуста. Чашка с молоком дрогнула. Куда? Как? Снова? Себастьян обернулся в тёмный коридор, вслушиваясь и всматриваясь — не успела бы девчонка, как ни старалась, далеко уйти. Точно: меж дверей библиотеки, которые сомкнуть и взрослому доставило бы немалого труда, лился рыжий свечной свет. Нарочно возвещая о своём присутствии стуком, Себастьян вошёл. Долли переминалась у стола, нетерпеливо переворачивая страницы книги — не читала, но пробегала строчки в поиске нужной. Плечи и руки её подрагивали — бедняжка мёрзла, даже перебравшись в шерстяное платьишко и высушив волосы. Камин тлел, и металась её продрогшая, растянутая от пола до потолка тень в пляске сомнения и робости. На звук Долли повернулась не сразу и даже не поспешила захлопнуть книгу и спрятать за спиной. Впрочем, взгляд её быстро занялся вездесущей насмешкой. — О, вы принесли мне моих крысят? — она с наигранным любопытством заглянула в вазочку с кексами. — Знаете, я подумала, что одного пожалую вам. Того, что с длинным хвостом. Взгромоздив поднос на стол, Себастьян уставился на проклятые кексы, будто бы и впрямь мог вычислить, у которого хвост будет длиннее. Но как неуместно было бы продолжение шутки! Особенно теперь, когда он застукал её напротив того самого окна, с той самой книгой в руках. Трепетали свечи, трепетали девичьи пальцы на корешке с оттиском, трепетало сбитое дождем и бегом дыхание. Что ж, ждать лучшего времени можно было и не думать — это было лучшее время. — Долли, что ты читаешь? — «Холодный дом», — она вздрогнула, но, как показалось Себастьяну, лишь для вида. — Помните Диккенса? Себастьян был дружен с мистером Диккенсом с юношества, но теперь, под пытливым взглядом племянницы, он только и мог, что признаться, что никогда ещё до сегодняшнего вечера не встречал именитого гостя. Представит ли юная леди их друг другу? Долли зарделась, но тут же побледнела и с видимым усилием протянула дяде книгу. — Я хочу узнать, что сталось с той девочкой, — призналась она не без труда. — Почитаете мне? Почитайте! Вы ведь тоже хотите знать. Не ошиблась; пусть Себастьян лет пять назад прочел книгу дважды, а лет десять, только-только взгромождаясь на университетскую скамью, много, много больше раз, теперь он и впрямь не знал, чем же должна была закончиться эта история. Хотел ли знать? В этом знании было что-то мучительное, но пленительное и необходимое. Девчонку лихорадило той же мыслью. Прозвучит отказ — осмелится ли дочитывать в одиночку? — Долли, — Себастьян рассеянно качнул головой. — Видишь ли, мои очки… Спохватилась; но, право, ни мгновения не растратила на раскаяние. Прижимая к себе увесистый том, Долли Дроуэлл решилась: — Тогда я почитаю вам. Они уселись у камина. Себастьян не решился подбросить ни щепки — треск пламени, верно, заглушил бы девичий шёпот — и только развернул кресла к свету. Однако Долли было не по душе тонуть в огромных пыльных подушках, и вот она устроилась на полу, ближе к свечам и каминной решётке. Тень её, пусть ей самой невидимая, стала воистину весомой. Себастьян спрятался в ней, опустившись в одно из кресел. И вот Долли отыскала нужную строчку. Долго она не могла сладить со своим голосом — он то звенел отчаянно, то шелестел вслед за страницей книги. Нет, не была она из тех ангелочков, что поют на паперти за каждую земную душу. Пусть встала она на ноги, похорошела, как только могла похорошеть в тепле и довольстве девочка, лишь полгода назад ничем не отличная от шелудивой дворовой кошки, она не лепетала — сипела, не ворковала — кашляла. Себастьян терпеливо ждал, когда же она почувствует силу каждого своего слова. И какое проклятие тогда свернется на её языке? Да, наверное, он ждал и жаждал перевоплощения. Книга, которой он вверял себя и свои беды, божественное слово, прочтенная ею, явит второе лицо. Девять долгих глав — девять долгих лет — прошло, прежде чем Долли возвестила: «…Входная дверь с грохотом распахнулась!» Нельзя было не узнать тот, другой голос, разом затмивший хрупкий детский голосок, стоило девчонке приступить к следующей строке. Чуть приподнимаясь в кресле, Себастьян слепо уставился во мрак. Вот-вот свершится встреча: Он, несомненно, уже поднимался на этаж — как всегда, прыгая через две ступени, и, с последним щелчком каблуков — через три. Ступеней было ровно сорок пять, сорок пять — вниз, и сорок пять же — наверх, и только Он, Он никогда не мог этого запомнить, но, вместо того, чтобы сбиться с шага и запнуться на самой последней, без труда взлетал. Буднично вертя в руках шляпу, Он уже входил в комнату. Он больше не прятался. «Нас обманули, Долорес!» — выкрикнул мёртвый наследник с порога. — «Обманул какой-то отпетый мерзавец! Свет не видывал такого отъявленного негодяя! Ясно, что и отец его был самым бессовестным из злодеев, если у него такой сын. Я бы его пристрелил, и — без малейших угрызений совести!» Да, да, Энтони Дроуэлл никогда не бросал слова на ветер; но никто иной во всём Девоншире не умел так чутко прислушиваться к этим самым буйным осенним ветрам, поднимающим на крыло селезня из камышей. Но — Себастьян унял дрожь в груди — Энтони Дроуэлл, конечно, никогда не знал и угрызений совести. Как же бог дал жизнь двум самым бессовестным злодеям и отъявленным мерзавцам? Негодным? Ненавидящим? Неприкаянным? «Он сделал это нарочно?» — спросила Долорес. О, слишком неосторожный вопрос для двух разгневанных душ, ведь любая загремит: «Ничуть не сомневаюсь!» Но Себастьян Дроуэлл только заломил пальцы и в упор уставился на тлеющие угли, тогда как брат его, брат возлюбленный, брат низвергнутый, вдоволь смерив шагами библиотеку, выплюнул, наконец, проклятие. «Мошенник всю свою жизнь только и делает, что сбивает проезжих с пути!..» Нет, нет, единственное, что Себастьян позволял себе — наставлять на путь правильный, путь праведный. И только одного, только одного он не спас, спасая многих. Не спас того, кого никогда и не было нужды спасать — любимца богов и судьбы. Но Энтони, бедняга Энтони, стало быть, так и не научился сносить ответственность: назвал свою собственную добрую волю чужим злодейством. И уже не просто угрожал — потрясал кулаками. «… Хорош, хорош — стоял лицом к лицу с подобным прохвостом и не выбил ему мозгов!» В ярости он преобразился; уже не блестели против огня золотые запонки, уже вместо шляпы, что кроили на заказ в Вест-Энде, трепетал в огрубевшем кулаке потрепанный кепи. Глаза его, правда, всё еще пылали жарче углей — ненавистью. Энтони Дроуэлл весь неминуемо сгорал в агонии, но, будучи не приучен к боли, не мог сдержать пламя. «Могу поклясться, что он еще мальчишкой являл собой такое мрачное воплощение коварства, трусости и жестокости, что мог бы торчать пугалом на поле, усеянном подлецами!» «Не сомневаюсь!» — бойко откликалась Долорес. Как хорошо, что она сидела к креслам спиной — прямо за нею, в шаге от брата живого, стоял брат мёртвый. И он не причитал, не взывал о помощи, не раскаивался в предательстве — ждал раскаяния, готовился выбить и вой, и мольбу. Себастьян хватился за лацкан сюртука, силясь нащупать помертвевшее сердце, и, если в нём посеялась дрожь, тотчас его унять. Прав, прав, прав тот, кто одержал победу. В самом деле, сколь многое подтверждало эту веру: сколько было сделано, сколько было просчитано, за сколько было заплачено кровью, и за что-то — сердцем, что теперь не знало иного чувства, кроме меланхоличной грусти. Почивший наследник выдохнул дым и гарь и закусил дрянную сигарку. Молчание. Себастьян уже почти не мог его признать — Энтони Дроуэлл, обладая дьявольской сущностью, ничего не смыслил в дьявольском терпении. Он принимал решения в единственное роковое мгновение. За себя. И… За других? «Я ни в коем случае не позволил бы себе столь дерзкой вольности», — сказал наконец мёртвый наследник, гася сигарету о мокрый лацкан чужого сюртука. — «Я скорей уничтожил бы сам себя… гораздо скорей!» Потом он распрямился, вытащил из-за пазухи хорошенькую Вест-Эндскую шляпу и оправил поля. С минуту ещё смотрел на огонь и на девочку за увесистой книгой, вслушиваясь в каждое слово с горделивой усмешкой. Но когда брат протянул к нему дрожащую руку, не заметил её вовсе — как плотское существо не заметит не упокоенный дух, — и, не раскланиваясь, вышел из комнаты. По обыкновению, он хлопнул бы дверью, если бы не столкнулся на пороге с другим человеком. Прежде, чем вприпрыжку сбежать в холл, Энтони Дроуэлл передал своему преемнику пять слов прерывистым шёпотом. И тот, морща лоб и подбородок, болезненно кивнул. Дверь не прикрыли — вошедшему не от кого было таиться. Неслышно он встал перед камином, заслоняя свет, и обвёл взглядом библиотеку, полный той высокой мысли, с которой только и стоит ступать в подобные залы. Удостоверился, что и девчонка, отложив книгу, поднялась с пола, и сын, оправляя сбившийся сюртук, вскочил на ноги. Оба вздрогнули, но, не стыдясь той близости, за которой их застали, лишь плотнее прижались друг к другу. Если он прятал — она согласна была прятаться. Если ей трудно было бороться со страхом, он — о, загубленная мужественность, о, насмешка над геройством, — собирался её защищать. –… Отец! — Себастьян встрепенулся запоздало, и в одном этом уже чуял свою оплошность. — Тебе пора ложиться. И мы уходим, не уследили за временем… Отцовская тень была непоколебима. Под нею, будто бы на самом ярком дневном свету, было не укрыть ни единой тайны. Долли было не спрятаться, Долли было не спрятать. — Подойди, — повелел Корнелиус Дроуэлл; и прежде, чем Себастьян успел выступить вперед, откликаясь на зов, лорд поманил к себе девчонку. — Тебе хорошо в нашем доме? — Папа сказал, что это мой дом, — выпалила Долли на едином духу, поглядывая на лорда недоверчиво. — Хорошо, хорошо, — старик улыбнулся иссохшими губами, — Это очень хорошо. А как тебе нравится жить с твоим дядей? Себастьян не обижает тебя? Никогда ещё его имя не звучало из уст отца так испытующе — на нём будто бы ещё не значилось постыдного клейма. Но Себастьян не расслышал имени; вперёд он, конечно, оглох от правды, впервые произнесённой вслух. Как давно отец раскрыл её — и только ли её раскрыл? — Мне с дядей очень хорошо, — искренне закивала девчонка; и вот Себастьян заметался взором меж её — золотой — и отцовской — серебряной — головами. — Он спас меня, как и говорил папа, представляете? Он, правда, сам в это нисколечко не верит. Вновь улыбаясь улыбкой всеведущего, старик переспросил учтиво: — А что ещё говорил твой папа? –… Про дом? Или про вас? — Ну, пусть и про меня. Старый лорд забавлялся, но, видно, даже добродушием своим пугал неимоверно, и прежде чем ответить на следующий вопрос, Долли всё же поостереглась и отступила на пару шажочков. — Он говорил, что вы — сам Дьявол во плоти. И я так думала тоже. Она не успела прикусить язык, Себастьян не одёрнул её за руку. И только грянул гром сильнее грозового — Корнелиус Дроуэлл, что вечное мгновение оставался мрачен, слеп и поражен в самое сердце, вдруг разразился то ли хрипом, то ли хохотом, и, наконец, спрятал иссушенное лицо в платке. Промокнул глаза. Однако, вновь бесстрастны они не стали — в них закралось какое-то земное, трогательное чувство, которого Себастьян так противился. Это чувство обычно распаляло в отце гнев или приводило его, некогда всемогущего, в смертное уныние. — О, верно, твой отец как мог, берёг тебя от меня, — согласно кивнул Корнелиус; теперь его улыбка, ранее — от лукавого, была полна горечи. И такую, горькую, он и преподнес Себастьяну. — А вот тебе он, стало быть, доверился. Не дрогнуть лицом, каким бы ни был вопрос, не дать и повода на несправедливое решение. И надеяться — а смел ли он ещё на что-то надеяться? — на единственный благой исход. Твёрже и бесстрастней! Но вырвалось будто бы у провинившегося мальчишки: — Энтони никогда не был в Индии, отец. Эта ложь… За неё сложно простить. За неё невозможно простить. За неё не следует прощать! Корнелиус устало прикрыл глаза и молвил: — Но я прощаю: и его… И тебя. Ты привел девочку — а я, право, не верил уже и не думал даже… Но есть тот, кому этой лжи прощать не следует. Этим я и буду доволен. Он ушёл так же, как и пришёл — степенно и не говоря ни слова, погружённый в непонятную, недосягаемую думу, и лицо его просветлело лишь на тот краткий миг, когда он прощался с Долли. Правильнее — залюбовался Долли. Эта блаженная отцовская улыбка перепугала Себастьяна — кого видел в то мгновение отец и кого так жаждал увидеть? О, отца не обманула бы плоть! О, он признал бы Энтони по одним лишь словам и взгляду! Мысли топили, и долго ещё Себастьян не мог вздохнуть спокойно. Впрочем, когда он остановился у злополучного окна, когда разбуженное сердце перестало кровоточить, и когда забылись оба видения — а отцовский всепрощающий образ показался столь же эфемерным, как гневный дух старшего брата, — Себастьян понял, что никогда с этого момента не сможет дышать, как прежде. Другие… Отец — хватит ему месяца или года? — присмотревшись к Долли, избавится от морока возлюбленного сына, и оттого привяжется к девчонке ещё сильнее. Долли же, обогретая, обученная, как распахнуть крылья, несомненно справится и с полётом. И он один, Себастьян Дроуэлл, камнем останется на дне. Камень-ложь. Ложь — во благо? Правда подрезала бы крылья и отцу, и несчастной маленькой Долли. «…Клянусь небом, это самая замечательная птичка в Европе!» — устроившись на окне, Долли прочла нараспев и с нескрываемым наслаждением. — «Удивительнейшее создание! Эту птичку я не отдал бы и за десять тысяч гиней. В своем завещании я выделил средства на ее содержание, на случай, если она переживет меня. Прямо чудо какое-то, — так она разумна и привязчива. А ее отец был одной из самых необычайных птиц, когда-либо живших на свете!» Ведомый её дивным голосом, Себастьян опустился рядом, но слушать не стал и легонько прикрыл книгу ладонью. Девчонка оглянулась почти ревностно — разве не заметил он, как эта книга, когда-то доведшая до слёз, воодушевила и осчастливила? И как всё это было славно — позабыть и страх, и боль, и утрату за доброй книгой? Как удивительно! Себастьян спросил: — Он умер у тебя на глазах? Она не двинулась. Но что-то невидимое — слово? — пронзило её с головы до пят. Себастьян ожидал встретить в её глазах отчаяние, заметить в её руках сковывающее бессилие, во всей её скорбной фигурке признать нищую сиротку, скулящую по-звериному. И если бы было так… Если бы было так, он в одном лишь намерении опустился бы отцу в ноги и рассказал всё, всё, всё, что тот должен был знать твёрдо, а не догадываться, за что должен был карать со всей жестокостью, а не упускать из виду, всё, на что он, Себастьян, положил свою никчемную жизнь. Долли только ответила: — Да. Это простое слово удивило и оставило в молчании. Девчонка отмерла первой и вновь потянулась за книгой, вновь зашуршала старыми листами, вновь забубнила под нос неразборчиво, хлюпая остывшим молоком. В молоке и книге она прятала слёзы. — Долли, — нет, не мог он приласкать её так же, как ласкала Аманда негодника Маркуса! Но что-то… было кое-что, что могло ещё утешить. — Долли, давай сочиним сказку. — Про Пташку? — она почему-то совсем не удивилась. — Сказку про Пташку, — повторил Себастьян уверенней. — Ты мне расскажешь о ней. А я нарисую картинки, хорошо? — Вы нарисуете Пташку, — Долли увлеченно закивала. И вдруг — доверчиво улыбнулась. — А я… Я всё-всё вам о ней расскажу.