Последний?

      Массивный зверь, взмахивая из последних сил крыльями, летел в никуда, сквозь облака, над бескрайней, как могло показаться, синевой моря. Боль от копий, вонзившихся в бок, становилась всё более и более непереносимой, обжигая, словно целая куча муравьёв–огнёвок, решивших в одночасье полакомиться свежим мясом. Кровь, густыми каплями стекавшая по древкам, медленно капала вниз, разбиваясь на тёмно–вишнёвые брызги, рассыпавшиеся веером посередь облаков. Тишину небесной глади огласил клёкот пернатого, смешанный с тоской и болью, тело на несколько секунд замерло, паря, а затем камнем понеслось вниз, но зверь опомнился, титаническим усилием слабеющих крыльев оборвал стремительное падение, с трудом выровнялся и снова продолжил полёт, теперь уже над самой водной гладью.       От неудачного рывка влево одно из копий сдвинулось, и тело грифона изогнулось дугой, а сам он издал протяжный стон, перешедший в жалобное мяуканье. Мальчик… Из крупных глаз, на секунду прикрытых, потекли слёзы, и в голове полуптицы назойливым роем закружились воспоминания. Похищение, обратный полёт, удар молнии, лишивший его воли Хозяина, падение. Странный человечий детёныш, который, казалось бы, должен был бежать от него, от монстра, чудовища, но вместо этого вытащивший обломки копий. Совершенно его не испугавшийся, ставший для того, кто лишь благодаря слепому случаю не стал причиной его… Нет, не гибели, кое-чего гораздо хуже. Тот, кто едва не превратил этого двуногого в сгусток странной энергии, запечатанной в бочонок, в пищу для некогда свободно паривших в облаках крылатых гигантов, ставших безвольными слугами аморфного комка, скрытого в недрах белоснежной башни, стал для своей неудавшейся жертвы другом. Другом ли? Горло существа содрогнулось, издав очередной стон-визг.       Воспоминания о мальчишке не давали покоя раненому, заставляя с каждым взмахом крыльев кричать от непередаваемой словами боли, пронизывавшей всё его тело, той самой боли, которая причиняла страдания, исходя из самой глубины души. А была ли она у него, эта самая «душа»? Был ли он сам? Существовал ли когда-нибудь, или всё это было просто кошмарным сном, а на самом деле он спокойно спал в родном гнезде? Грифон зажмурился, короткие усы-вибриссы задрожали, и израненное тело содрогнулось от очередного крика. Зверь хотел лишь одного — улететь, скрыться от всех, пусть даже и погибнуть, только не вспоминать ничего и не сожалеть ни о чём. Он и не надеялся ни на что другое, когда этот детёныш снова оказался у него в желудке, на этот раз не для того, чтобы быть съеденным или превращённым в странную субстанцию, а для того, чтобы быть спасённым, возвращённым в родной дом. Клюв раскрылся и захлопнулся с сухим треском, массивное тело издало тонкое, плаксивое мяуканье. Счастье, возможность иметь кого-то дорогого — всё это, увы, было не для него, его уделом стала ненависть со стороны людей, тех, чьего ребёнка он украл, а затем вернул, тех, кто не смог простить ни ему, ни его собратьям пережитого. Да, он заслужил эти копья, что торчали у него из боков, он был виновен и понимал это, как понимал и то, что если бы тот мальчишка не отпустил его, не сказал улетать, то он остался, пусть его ждала бы смерть, но…       Три’ко… Такое, кажется, имя дал ему его друг. Протяжно застонав, полузверь-полуптица открыл глаза и увидел вдалеке знакомые очертания. Дом, его дом, бывший когда-то родным, а теперь ставший лишь источником тягостных воспоминаний, куда не доплыть, лишь долететь. Грифон впервые чувствовал себя одиноким, никому не нужным, будто лишённым смысла в жизни, опустошённым и обездоленным. Совсем скоро он смог расслышать шум прибоя и даже разглядеть белёсые барашки волн, накатывавших на берег и деревья. Вконец обессилевший, он снизился, пытаясь приземлиться, но могучие прежде крылья, нёсшие израненное тело, отказали, и грифон полетел камнем вниз. В последний момент ему удалось перейти в планирование, и почти потерявший сознание зверь, оставляя за собой след из поваленной растительности, окончил своё путешествие посреди свежей просеки.       Сколько времени он находился без движения, было непонятно, но, открыв наконец глаза, исполин понял, что место это было ему знакомо, это была их с мальчиком отправная точка, откуда они начали своё восхождение к белой башне, лежавшей сейчас грудой обломков. Издав странный каркающий звук, напоминавший вой, грифон пополз вперёд, не обращая внимания ни на боль, ни на голод с жаждой. Начало смеркаться, когда окровавленное существо добралось до пролома и, тихо простонав, рухнуло в пролом, без надежды и желания остаться в живых. Перевернувшись на бок, Три’ко удовлетворённо окинул пещеру взглядом и закрыл глаза, погружаясь в забытье, изуродованный хвост дёрнулся несколько раз, вытянувшись, обломанные зеленоватые рожки-наросты в последний раз блеснули изумрудной искрой, и вскоре ничто не нарушало тишины, кроме хриплого дыхания одинокого зверя, медленно погружавшегося в свой последний, как он думал, сон.       Массивное тело лежало, не шевелясь, не реагируя ни на звуки осыпавшейся кладки, ни на плеск воды, доносившийся до него словно сквозь странную пелену, плотную, как толща морской воды, бездонно-чёрные глаза были подёрнуты будто какой-то плёнкой, немигающие, страшные… Покрытые бурыми пятнами бока гиганта медленно поднимались и опускались, словно говоря, что находившийся в полубессознательном состоянии грифон всё ещё был жив.       Послышался шорох, и в пролом в стене просунулась голова, увенчанная небольшим хохолком, прикрывавшим такие же, как у неподвижного грифона, только целые, зеленоватые рожки. Глаза, моргнув, закрылись, оперённая шея втянулась обратно, а затем из проёма, настороженно поглядывая на раненого, вышел сородич Три’ко, более светлого окраса и не такой крупный. Осторожно переступая птичьими лапами по земле, прижавшись к полу так, что перья на брюхе скребли по нему, незнакомец приблизился к своему «гостю». Почуяв запах крови, он издал тихое шипение, оперение вокруг шеи вздыбилось как воротник, а хвост с кисточкой на конце напрягся, разбрасывая небольшие фонтанчики искр. Однако, поведение его изменилось, стоило только ему увидеть торчавшие древки копий. Жалобно мяукнув, он осторожно коснулся клювом куска дерева, но никакой реакции не последовало, тогда зверь перехватил обломок и, немного напрягшись, дёрнул. Копьё вышло с противным хлюпающим звуком, и из раны потекла тёмная кровь, лежавший глухо застонал и попытался повернуть голову, чтобы рассмотреть того, кто решил избавить его от острых палок, торчавших у него из боков. Не вышло. Глухо рыкнув, он снова обессиленно опустил голову на землю и зажмурился, так как посетитель уцепился за очередную «занозу».       Боль пронзала грифона каждый раз, как очередная острая деревяшка выходила из израненного и избитого при неудачном приземлении тела. «Мальчик. Мальчик вернулся? — мелькнуло в голове. — Как? Нет, нет, нет, это точно он. Он…» Три’ко хотел вновь посмотреть на этого маленького человека, но тут последнее, самое глубоко засевшее копьё потянули, голова гиганта запрокинулась в приступе боли и после вырвавшегося из горла воя снова опустилась, а её обладатель провалился в пустоту.       Его плеча осторожно коснулись, послышалось похрустывание перекатывавшихся камней и сухих веток, а затем кто-то, издав звук, напоминающий низкий утробный стон, опустился прямо перед ним. Втянув воздух, крылатый ощутил странный, немного пряный запах, что-то смутно ему напомнивший. Тихо заскулив, он открыл глаза и столкнулся взглядом с молодой самочкой, лежавшей прямо перед его мордой так, что её клюв почти касался его. Хвост незнакомки подрагивал, а сама она, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, поскуливала, разглядывая его, смешно топорща усы. Послышался шумный выдох, а затем — громкое шипение, хохлатая головка дёрнулась, и её хозяйка осторожно отползла в сторону, не понимая причины, по которой тот, кого она только что избавила от, вне всякого сомнения, мешавших ему странных палок, сердился на неё.       Гигант снова прикрыл глаза, но на этот раз боли он не чувствовал, наоборот, появилось ощущение свободы от вонзившихся в плоть копий. Уши зверя дёрнулись, прислушиваясь к окружавшим его звукам: сопению, а затем осторожным шагам. Раны на боку коснулось что-то тёплое и влажное, заворчав, полу-птица повернулся и увидел, что незнакомка, поглядывая на него, зализывала одну из почти переставших кровоточить ран. Лишённый сил сопротивляться, пернатый в изнеможении отвернулся, предоставив странной грифонихе заниматься делом.       Справившись с задачей и удовлетворённо пискнув, она легонько толкнула лбом массивное тело, послышалось сдавленное мычание, самочка отошла подальше, фыркнула, приподняв крылья и отошла к стене как раз под отверстием в потолке. Не обращая внимания на возню позади себя, она принялась деловито осматривать гладкую, казалось бы, поверхность, заметив небольшую трещину, хохлатка просунула в неё коготь и потянула на себя. Вековой давности кладка подавалась с трудом, но вскоре на заваленный сухой травой и сухими веточками пол выпал каменный блок, послышалось радостное курлыканье, и птичьи лапы принялись с остервенением скрести дыру в стене. Пыль стояла столбом, но неугомонная всё скребла и скребла, время от времени прерываясь, чтобы разбросать вываливавшиеся куски кладки. Сколько она так, не отдыхая, занималась землеройными работами, провела времени неизвестно, но внезапно послышался громкий треск, крылатая фигура, взвыв, отбежала к раненому, а стена осела, подняв тучу пыли; часть потолка задрожала, рухнула на пол, и двух грифонов через образовавшийся пролом осветил тусклый свет луны.       Вздрогнув от грохота, Три’ко, слабо вздохнув, вяло повернул голову к пролому и с совершенно безучастным видом посмотрел на груду камней и земли. Кто-то слабо зашевелился рядом, покосившись, он смог разглядеть пристроившуюся у него под боком незнакомку. Послышалось нетерпеливое поварчивание и она, недоумённо взглянув на спасённого ею сородича, отползла чуть в сторону. Чёрные как смола глаза грифона вновь закрылись и массивная голова опустилась на запорошенный пылью пол; боль медленно проходила и скоро провалившийся в развалины уснул.       Утренняя прохлада заставила зверя проснуться и, как ни странно, удивиться, но не тому, как он здесь очутился, а кое-чему другому. Не обращая внимания на слабость и саднящие ощущения, гигант повернулся к тому месту, где прошлой ночью трудилась странная самочка. Груды обломков не было, каменные блоки были свалены в две кучи, а грунт вперемешку с мелкими камешками был тщательно выкатан в подобие трамплина. Голова с обломками рожек несколько раз мотнулась из стороны в сторону и, тихо поскуливая, грифон подполз к непонятно для чего воздвигнутому сооружению. В пролом просунулась взволнованная морда незнакомки, и вскоре она, повизгивая, спустилась к своему «гостю», снова принявшемуся ворчать. Осмотрев травмы, грифониха с довольным видом громко протрещала и вернулась к выходу из подземелья, и, издавая тихое воркование, стала звать Три’ко следовать за ней. Только вот он и не думал идти за хохлатой, лёжа внизу, он просто смотрел на неё и что-то бубнил, топорща усы. Бойкая самочка, склонив голову, уселась в проходе и принялась посвистывать, то поднимая голову, то снова её опуская. Никакого действия это не возымело, тогда она, припадая к насыпи и извиваясь всем телом, спустилась к лежавшему. Гигант недовольно промычал, когда его зад самым наглым образом приподняли, не забывая при этом ещё и подталкивать его самого вперёд. Промяучив, выражая тем самым протест, пернатый попытался снова лечь, но неугомонная не сдавалась, самочка принялась толкать массивное тело сородича к выходу, совсем не обращая внимания на протестующие вой, скрип и щёлканье его клюва. Три’ко всё-таки уступил назойливой незнакомке, оттолкнув её, он стал медленно взбираться всё выше и выше, пока наконец не выбрался из «подземелья».       А снаружи уже вовсю светило солнце, свежий ветер ерошил перья и трепал вибриссы стоявшего перед проломом массивного зверя. Сбоку послышалось нетерпеливое стрекотание нежданной спутницы и, глянув налево, грифон столкнулся с взглядом двух таких же как у него чёрных глаз.        — Мр-р-р?! — дёрнулся вопросительно хохолок. — Чр-и-р-р?        Ответом чириканью послужило лишь раздражённое фырканье и оборванный хвост шлёпнул надоедливое создание. Самочка отскочила в сторону, обиженно мяуча, но не ушла, а продолжила так же стоять, только стрёкот стал немного потише. Поведя ушами, короткохвостый прошипел и побрёл вперёд, сопровождаемый незваной спутницей, державшейся на расстоянии, но не выпускавшей его из поля зрения. Хоть бок уже и не жгло, как днём раньше, но усталость и слабость взяли своё, заставив прихрамывавшего пернатого опуститься на полянке посреди зарослей. Отбросив клювом самые крупные ветки и камни, полуптичье тело с шумом опустилось на импровизированную подстилку и безрогая теперь голова спряталась под крылом.       —Пьи-иь? — стоявшего торчком уха что-то коснулось. — Фьи?!        Заворчав совсем по-собачьи, грифон сердито уставился на назойливое создание, решившее зачем-то поразвлечься с его ухом. Устроившаяся было прямо рядом с ним хохлатка встала и, вороша брюхом листья, отползла чуть подальше, но, едва устроившись, тут же вскочила.        —Пьи?! — чирикнула она. —Фр-р, фьир-р!        Вопросительно протрещав и не дождавшись ответа, она скрылась за деревьями и Три’ко остался один. Впрочем, это самое одиночество не так уж долго и продлилось, прошло около получаса, когда послышались шаги мамочки, сопровождаемые треском ломавшихся веток и она, держа в клюве какую-то тушку, с победоносным видом положила её перед хмурым сородичем, подтолкнув добычу к его морде.        — Ы-у-у?! — бездонно-чёрные глаза, моргнув, уставились на охотницу. — Ы-ы?!       — Пи-йу, пи-йу, — закивала она, притопывая на месте. — Пи, пи-й! Пи-йй!        Осмотрев окровавленное тело животного, грифон ощутил почти напрочь позабытый запах, которым он когда-то в прямом смысле упивался. Глядя на безжизненную добычу, он вспоминал как когда-то давно охотился вместе с такими же как и он сам, как он, пикируя сверху, хватал когтями не успевавшую даже ничего понять жертву. Осторожно лизнув стекавшую на листву кровь, зверь внезапно осознал, что очень голоден, ведь заменивших привычный рацион бочек не было, а организм требовал какой-никакой, но подпитки. Боязливо, будто бы ожидая, что тушка вдруг оживёт и скроется из виду, он прижал её левой лапой и заурчал, косясь на притихшую фигурку. Ещё раз обнюхав недвижно лежавшую еду, Три’ко, не отпуская тела вяло, словно нехотя, оторвал заднюю ногу и проглотил. В желудке воцарилось странное ощущение, давно уж позабытое, донельзя приятное ощущение сытости; глаза грифона широко открылись, а клюв несколько раз щёлкнул, выражая недоумение и одновременно с этим удовольствие. Помогая себе лапой, он затолкнул ещё не остывшую тушку в клюв и только после этого краем глаза увидел, что незнакомка смотрит на него, не отрываясь. Выплюнув заднюю часть, он подцепил её когтем и, привстав, подтолкнул к грифонихе.       — Ф-фр-и-и, — фыркнул он, тут же отвернувшись. — Ф-ф-и-и! Ч-чак-к!        Хохлатая головка тут же схватила любезно оставленное «подношение», подбросила его вверх и, поймав, проглотила, а смешно изогнув шею. Подумав, что незнакомец, вызволенный ею из подземелья, настроен благосклонно, она решила вновь к нему подойти, но ответом ей послужило лишь прежнее сердитое ворчанье. Пискнув, она снова улеглась на прежнее место и с обиженным видом отвернулась.       А Три’ко всё лежал, чувствуя как начавшийся было голод стал понемногу утихать, нет, он не исчез совсем, просто пустота внутри стала не такой ощутимой. Глухо пробубнив, гигант осторожно, чтобы не беспокоить раны, переваливаясь с боку на бок, развернулся к накормившей его хохлатой фигуре. Самочка лежала, прикрыв голову крылом и подёргивая распушившейся кисточкой на кончике хвоста. Грифон попытался привлечь её внимание, громко каркнув, но эта его попытка не увенчалась успехом, лишь уши, прижатые к голове встали торчком и тут же опустились.Послышался тихий вздох, напоминающий шорох листьев, и голова с обломками рожек опустилась на землю, пернатый вздохнул ещё пару раз и стал медленно погружаться в дремотное состояние, пока, наконец, не уснул.       Так с того дня и началось странное соседствование Три’ко с грифонихой. Поначалу, короткохвостый теперь зверь, принимал помощь хохлатой незнакомки лишь потому, что сам был ещё слаб для того, чтобы самостоятельно добывать пропитание, да и отправься грифон на охоту один… Слишком много он позабыл, чтобы вот так, в одиночку охотиться. Первую неделю его регулярно снабжала провизией самочка, которой оно ставят самые лучшие и жирные куски туш. Где она их добывала? Нет, над этим он голову не ломал, лишь, ворча, отфыркиваясь, а порой и раздражённо порыкивая, рвал плоть и торопливо глотал. Чем больше и чаще он ел сырое мясо и рыбу, тем яснее и чётче становились воспоминания о былых временах, когда он, тогда ещё свободный, парил в небе и никто не боялся ни его, ни его сородичей. Раны на боках затягивались, щемящие ощущения постепенно проходили и вскоре гигант смог ходить, совершенно при этом не хромая. В один прекрасный день, принеся очередную тушку, самочка не обнаружила своего подопечного, бросила добычу и, расстроенная ворча, бросилась на поиски.        Зря. О Три’ко беспокоиться не стоило, ему просто хотелось побыть в одиночестве и поэтому как только голова с хохолком скрылась за деревьями и до его ушей перестали доноситься треск сучьев и её протяжное бормотание, он медленно поднялся, пару раз взмахнул крыльями и, почувствовав, что боль прошла, шумно выдохнул и отправился на поиски места, где его никто бы не тревожил. Такое место нашлось довольно быстро, каким-то чудом уцелевшая башня с вёдшим к ней мостом предоставила пернатому вполне просторные апартаменты: прохладный подземный зал с покрытым мхом каменным полом и широкую обзору площадку, увенчанную зубцами. Со всех сторон строение окружал широкий ров, наполовину заполненный водой и лишь тот самый мост был единственным способом попасть в его новое жилище. Пробыв целый день в одиночестве, грифон выбрался из подвала и уселся на краю моста, нахохлившись и прижав уши к голове.        Солнце медленно садилось, придавая теням по-настоящему поразительные и порой нелепые очертания, вдруг, повинуясь странном порыву, пернатый выпрямился, распахнул крылья, словно в первый раз пытаясь взлететь, помахал ими и, издав удовлетворённо мычание, поднялся в воздух. Подниматься ввысь он не стал, вместо этого, планируя меж утёсов всё кружил и кружил в воздухе, то поднимаясь, то вновь снижаясь, а порой совершая немыслимые пируэты. Вдоволь накувыркавшись, обезроженный зверь развернулся и полетел к морю, выискивать рябь от плескавшихся рыбину заметив блеснувшую в свете почти закатившегося солнца чью-то серебристый спину, он, сложив крылья и выставив вперёд лапы, спикировал вниз и тут же взлетел, держа в когтях огромную трепыхавшуюся рыбину. Хлопая крыльями, Три’ко приземлился на мост, одним ударом клюва проломил добыче голову и стал рвать её на куски, с жадностью глотая окровавленное мясо. Однако спокойно поесть у него не вышло, проглотив почти половину туши, он услышал тихие стоны, доносившиеся откуда-то из-за деревьев. С торчавшим из клюва рыбьим хвостом он повернулся и, поморщившись, увидел, что к нему, стелясь по земле, приближается его таинственная спасительница.        — М-м-м? — вопросительно блеснули её глаза. — Мь-ю-у? Йю-у?        — Мр-р, — проворчал он, придвинув к ней остатки ужина. — У-у…        Грифониха поначалу покосилась на неотрывно глядевшего на неё сородича, время от времени крутившего головой, но затем осторожно подцепила «угощение» и тут же его проглотила. Ухнув, сидевший на мосту снова отвернулся, просидев так минут пять, поднялся и, продолжая ворчать, побрёл в башню, оставив хохлатку сидеть на прежнем месте. Ощущение сытости, настоящей, не того голода, что гнал его годами на поиски всё новых и новых жертв, приятно согревало желудок зверя и вскоре он провалился в глубокий и спокойный сон. А вот самочка далеко уходить не стала, после того как спасённый ею пернатый ушёл, она, посидев с полчаса, тихо мяукнула и, оглянувшись на тёмный силуэт башни, направилась в лес. Вытоптав поляну, она набросала в самый её центр сучьев, закидала сооружение дёрном с листьями, устроившись посередине. Взглянув в последний раз на едва видневшуюся над пальмами верхушку башни, она глухо простонал и сунула голову под крыло, тоже вскоре заснув.Так и повелось с того вечера: Три’ко жил в облюбованной башне, а его «воздыхательница» рядом в лесу, прямо на поляне. Грифон не особо обращал внимания на следовавшую за ним везде по пятам самочку, пока она не перешла своеобразные границы дозволенного, вторгнувшись в его распорядок самым что ни на есть наглым образом.        Прошёл почти год с момента его возвращения на остров, мысли о мальчике, первое время не дававшие покоя, превратились в своего рода ностальгию, перестав ранить, они стали в какой-то мере успокаивать, ведь детёныш был со своими и ему ничего не грозило.Обустройство жилья шло полным ходом, пернатый без устали трудился всё свободное время. Вышвырнув весь крупный хлам из подземелья, он натаскал туда мелких веток и сучьев, сложил всё аккуратно посередине, разровнял верхушку, елозя брюхом и работая лапами. Вышло неплохо: гигантская куча крупных веток снизу, сверху прикрытая слоем сухой травы и веток поменьше. Довольно загоготав, зверь ещё раз оглядел своё шедевральное, как он думал, творение, поднялся на смотровую площадку, расправил крылья и взлетел, направляясь в дальнюю часть острова, где водились на редкость вкусные и аппетитные козы.Не заметил он только одного: из-за деревьев, проводив его взглядом, вышла хохлатка и чуть ли не галопом метнулась к башне, скрывшись в проломе.        Вдоволь накувыркавшись в воздухе и всласть поохотившись, почистившись от налипшей крови, гигант просидел весь остаток дня на единственной уцелевшей стене какого-то циклопических размеров сооружения, некогда бывшего, вполне возможно, дворцом или храмом. Окинув долинку взглядом, курлыкнув, он взмыл в небо, направившись к своему жилищу. Только приземлившись у входа, его ноздри уловили хорошо знакомый, чуть пряный запах незнакомки; заворчав от такой наглости, массивный зверь вошёл в свою «обитель» и от увиденного уселся на пол, часто моргая. Его лежбище было самым наглым образом испорчено: с заботой уложенные ветки были выложены аккуратным бортиком так, что места теперь явно было более чем достаточно даже для двоих, подстилка из прелого мха и листьев была заменена на совсем недавно высушенную траву, ещё сохранившую свой запах, а в оставшиеся сучья, служившие «фундаментом», были вплетены обрывки лиан с цветами. Просидев, таращась на это самовольство, минут двадцать, грифон принялся с яростью ломать постройку, круша её лапами. Управившись, пыхтящий от злости Три’ко, победно протопотал и бросился вон из жилища, чтобы покарать негодницу.       Однако весь его гнев мгновенно улетучился, когда виновница происшествия, тихо повизгивая, едва ли не стелясь по земле, подползла к рычавшему и гневно подёргивавшему хвостом сородичу, принявшись тереться о его бок. Почувствовав прикосновение хохлатки, грифон вздрогнул, замолчал и отошёл на пару шагов.        — Р-ру-у?! — протянула самочка. — У-у-у…        Проурчав что-то маловразумительное, короткохвостый покачал головой и молча ушёл, напоследок несколько раз щёлкнув клювом и одновременно показывая вытянутой шеей на башню. Его бывшая «опекунша» расстроенно нахохлилась, развернулась и с опущенной головой побрела обратно к себе.        С того дня и начались её регулярные «набеги» на жилище бывшего подопечного, каждый раз превращавшего плоды её трудов в прежнюю кучу хлама с сучьями. Упорные попытки привлечь к себе внимание цели не достигали; каждый раз сердитый грифон, шипя и рыча, прибегал к ней на поляну, но, сталкиваясь с кротким поведением вторженки, отступал, чтобы через пару-тройку дней снова вернуться. Впрочем, один день послужил толчком к более близкому, даже можно сказать, тесному соседству.        С самого утра небо затянули иссиня-чёрные тучи, дул пронизывающий ветер, пробивавшийся даже сквозь плотное оперение. Добыв пару коз и выудив несколько крупных рыбин, короткохвостый отнёс всё это к себе, с трудом обсушившись после начавшего накрапывать дождя, он забрался на ставшее ещё более нелепым сооружение, сунул голову под крыло и попытался уснуть. Удалось. Только вскоре его разбудил ветер, теперь не просто раскачивавший верхушки пальм, а по-настоящему ревевший и завывавший с ужасающей силой. Вдалеке прогремели раскаты грома, шум дождя перешёл в какое-то неистовое клокотание, как будто невидимый зверь с хлюпаньем пытался выпить всё море разом. Спустившись, грифон схватил тушку козы, вернулся к себе и принялся с наслаждением отщипывать кусочек за кусочком. И тут очередной кусок в прямом смысле застрял у него в горле. Кашлянув, Три’ко выплюнул его на подстилку и уставился на пролом. Ухнув, он отвернулся и схватил кусок мяса, но раздавшийся раскат грома вновь заставил его повернуться и посмотреть на вход.        — Мью-ю-у-у, — блеснули обломки рожек. — М-м-фш!        Зверя охватило странное беспокойство. Незнакомка, выхаживавшая его, носившая ему еду и упорно перестраивавшая раз за разом его кучу. Проурчав, гигант будто нехотя спустился и пошёл к пролому; выглянув, он не смог узнать местность — всё кругом заполнила вода, лившаяся с небес. Сгорбившись и прижав уши к голове, грифон прошлёпал по мосту и бросился в лес к той самой полянке. Естественно, никого там не оказалось; завыв, гигант, не разбирая дороги и не обращая внимания на ливший дождь, бросился в заросли. Поиски продлились около часа, пока весь перепачканный и озябший, он не наткнулся на небольшой холм. Незнакомка сидела под небольшим по её меркам выступавшим камнем, ссутулившись как старушка, и лишь когда её сородич, подойдя, толкнул её в бок, выпрямила шею.        — У-у-у-ш! — уши грифона встали торчком. — У-у-у, У-у-у-ш!        Поднявшись, она пошла следом за поманившим её Три’ко, как и он, шлёпая по размокшей земле. Перед мостом самочка остановилась, вопросительно чирикнув, но впереди идущий только требовательно защёлкал клювом, позвав её за собой. Застав владельца жилья вовсю отряхивавшимся и хлопавшим крыльями, хохлатка скромно пристроилась в самом дальнем углу, но, стоило ей только начать чиститься, как она получила лёгкий толчок в плечо. Перед ней стоял, переминаясь с ноги на ногу, пернатый и показывал вытянутой шеей на кое-как расширенную кучу. Пискнув, она вновь последовала за ним; забравшись наверх, грифон молча положил перед ней тушку, а сам, поворочавшись, отвернулся в сторону, странно сопя. Приняв угощение, проголодавшаяся самочка быстро с ним расправилась и тоже легла, робко прижавшись к Три’ко. К её удивлению, возражать он не стал, даже не зашипел, лишь крыло приподнялось и сразу же опустилось. Уже засыпая, грифон наконец почувствовал тепло, исходившее от уснувшей гостьи, что-то шевельнулось у него в груди, заставив сердце биться чаще и чаще. Странная самка мирно спала, привалившись к нему, даруя ощущение необъяснимого спокойствия. Тихо замычав, грифон вытянул шею, вытащил из-под соседки ветку, отбросил её в сторону и тоже в свою очередь уснул, на этот раз не один.        Вот так со следующего дня и началось улучшение отношений двух полуптиц-полузверей, встретившихся самым странным и неожиданным образом, двух одиночек, казалось бы никому не нужных. Хохлатка «прописалась» на постоянной основе у своего бывшего «пациента»; Три’ко поначалу терпел, ну или делал вид, что терпит такое соседство, однако выгонять её не торопился, наоборот, когда она появлялась во время его трапезы, он, поварчивая, всегда выделял ей самую жирную часть туши либо самую крупную рыбу. Самочка принимала всё как должное, только взяв гостинец, уходила в дальний край их жилища, где молча проглатывала его, не оставляя ни единого кусочка.        Грифон всё чаще и чаще замечал, что отношение его к соседке стало меняться, отфыркиваясь, он лишь тряс головой, стараясь отогнать назойливые мысли, где он вместе с ней… Одним словом — он считал, что ему об этом думать было пока рановато, да и воспоминания о том детёныше двуногих, с которым он прошёл свой путь, ещё были достаточно свежи. Так и жили они вдвоём: охотясь, подновляя и обновляя гнездо, а порой даже совместно поедая добычу. Годы шли, образ мальчика, отнюдь не тускнея, как бы отошёл на второй план, уступая место робкой грифонихе, ставшей уже чем-то большим, нежели просто соседкой, прижимавшейся к нему по ночам и никуда от него не отходившей. Порой она даже позволяла себе подшучивать над ним, вплетая в перья на шее пучки травы вперемешку с цветущими лианами, отчего Три’ко иногда становился похожим на цветущую клумбу с торчащими усами-вибриссами. Но и это не вызывало никакой негативной реакции, вместо этого он, оглядывая очередное «художество» теперь уже подруги, урча и издавая звуки, напоминавшие хохот вперемешку с почти совиным уханьем, принимался носиться за убегавшей от него негодницей, тоже в свою очередь «хохотавшей».        И вот, в один прекрасный день их отношения перешли давно приблизившуюся черту… После очередной совместной охоты, наевшись и вычистившись, самочка сидела на том самом мосту, служившим им двоим дорогой к дому, когда из леса послышалось призывное грифонье курлыканье. Вздрогнув от неожиданности, не веря, что это наконец-то произошло, она откликнулась на зов и направилась в глубину зарослей, откуда и слышалось нетерпеливое «пение». Посреди вытоптанной поляны высилась куча веток, а на ней, весь подрагивая и изгибая шею, сидел грифон, хлеставший куцым хвостом по бокам.        — Уы-ы, уы-ы, уы-ы, — хвост встал торчком. — У-у-у, у-у-у…       Увидев, что возлюбленная откликнулась и пришла, гигант ловко спрыгнул со своего насеста, припадая к земле осторожно приблизился к усевшейся у самого края поляны самочке и стал осторожно поглаживать её клювом по плечам, тихо воркуя как обычный голубь. Хохлатая головка уткнулась ему в бок, ткнув при этом рожками и стала перебирать перья, одновременно с этим всё сильнее и сильнее прижимаясь к покрытому литыми мышцами телу тихо принявшегося постанывать Три’ко. Затем они оба, потешно повизгивая, разбежались в разные стороны, несколько минут смотрели друг на друга, а потом, громко «хохоча» и хлопая крыльями, принялись носиться по вытоптанной лужайке, оглашая окрестности радостным скулежом и тявканьем; вдоволь набегавшись, звери в изнеможении опустились на землю, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза.Принявшись глухо постанывать, грифон поднялся, подошёл к замершей в ожидании хохлатке и бережно прижал её шею к прелой листве, обнимая крыльями; по лесу пронеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что, спустя казалось бы бессчётные года, одна пара грифонов стала полноценной семьёй.        Изменилось ли в жизни пары что-то с того момента? Да, и при чём серьёзно. Поначалу всё шло своим чередом: охота, совместные дела по уборке и подновлению жилища, но спустя четыре месяца после знаменательного события, вернувшись вечером из облёта окрестностей, Три’ко обнаружил хохлатку сидевшей на гнезде. Вопросительно ухнув, он подошёл к самочке, тут же поднявшейся и с гордым видом продемонстрировавшей ему два снежно-белых яйца, которые она пододвинула к опешившему отцу. Моргнув, грифон встопорщил усы и, склонив голову, осторожно коснулся клювом хрупкого сокровища. Не веря до конца в происходящее, он тут же отпрыгнул в сторону, громко взвизгнув, затем снова подошёл к удивлённо на него посмотревшей подруге и вновь притронулся к яйцу. Издав громкое мурчание, зверь улёгся на пол, не отрывая глаз от своего будущего потомства, точнее оно, это самое потомство, уже лежало перед ним, но, увы, только в виде двух яиц.        Весь период насиживания, продолжавшийся месяцев семь, поначалу незнакомка, а теперь полноправная спутница жизни, была окружена всесторонней заботой, заставлявшей порой злиться, ведь Три’ко старался не выпускать её, дабы яйца не остыли. Так что отлучки, в которых самочка разминала лапы с крыльями были сопряжены с риском наткнуться на не в меру заботливого папашу, тут же загонявшего «благоверную» обратно. Отфыркиваясь и раздражённо ворча, она возвращалась на своё место и со страдальческим видом, нахохлившись, принималась прожигать взглядом грифона.       Но всё рано или поздно подходит к концу, вот и высиживание потомства закончилось, вызвав бурный восторг у короткохвостого гиганта. Однажды днём, едва успев приземлиться, до чутких ушей зверя донёсся громкий писк вперемешку с воркованием. Войдя, перед его глазами предстала долгожданная картина — на гнезде, возле которого лежали белёсые осколки, с гордым видом восседала его благоверная, а возле неё копошились два грязно-серых пушистых комочка. Прижав уши к голове, Три’ко подполз к куче веток и, вытянув шею, принялся разглядывать двух слепых ещё детёнышей. Неестественно голенастые, с прикрытыми плёнкой глазками, крохи яростно толкались и пищали, всем видом желая показать и доказать, что грифоны отнюдь не вымирающий теперь вид.        А потом началась счастливая, пусть даже и сопряжённая со значительными изменениями в сложившемся распорядке, пора. Потомство росло не по дням, а по часам, громкими воплями требуя всё больше и больше еды, которой оба родителя снабжали подрастающее поколение. Через некоторое время мучения наконец-то прекратились: малыши, к этому моменту выросшие до размеров крупной собаки, стали охотиться сами, истребляя в окрестностях жилища мелких зверьков, да и регулярные заплывы в реках и порой даже море, заканчивались всё чаще и чаще их удачной «рыбалкой». Всё бы ничего, но возникла совсем уж нежданная проблема, заставившая пернатых покинуть ставшую родной башню: каменная кладка стала почему-то рассыпаться, грозя когда-нибудь обрушиться. Три’ко принял единственно верное решение: переезд, точнее переход туда, где всё и началось. Отец с матерью трудились, не покладая лап, выгребая кучи мусора и земли скопившиеся за долгие годы в подземелье, куда, казалось бы так давно, приполз, теряя сознание, грифон. Работы были закончены и в распоряжении семьи оказалось просторное жилище, уже не грозившее рухнуть им на головы.        Дети росли, жизнь шла своим чередом, пока однажды не произошло нечто, заставившее пернатого вспомнить о своём друге. Внезапно посреди ночи его словно обожгло, перья задрожали, вставая торчком, а сердце затрепыхалось в груди: неизвестно как, но гигант почувствовал исходивший издалека зов, странное, полузабытое ощущение призыва, как-то, когда мальчик пользовался тем обсидиановым диском. Почувствовали это и мирно дремавшие молодые грифоны, тут же встрепенувшиеся и взглянувшие на отца; зашевелилась, просыпаясь, мать, тоже, в свою очередь, принявшаяся взволнованно оглядываться по сторонам.        — М-м-м? — рогатая головка коснулась плеча, стоявшего у выхода из жилища грифона. — Ы-ыу-у?!        Успокоительно промурчав, зверь погладил клювом самочку по спине, гоготнул на прощание и, выйдя из жилища, присел, взмахнул крыльями и взлетел, отправляясь в полёт, к другу, которого не видел уже очень давно…