Чай "Со слоном", или Мера беспорядка

      — Да нет, старый ты дурак! — вскрикнул Игорь.       Пётр Львович почесал затылок.       — Так ты лучше объясняй, — возразил он.       — Да сколько можно-то? Сто раз уже говорил. Это у нас Лосихин — как будто предок какого-нибудь охотника на лосей или лосепаса, а у них фамилии другие.       Пётр Львович махнул рукой, дескать, болтай больше.       — У нас Ломкин от слов лом, ломать, сломанный, а у них это существительное, непереводимое. Как мороженое. Существительное же! Вещь. Не чей-то и не кто-то, а просто факт. Грубо и понятно. Понятно?       — Да ни хрена непонятно! — гаркнул Пётр Львович. — Чушь какую-то мне впариваешь, а ещё «филолог, филолог». Хренолог ты. Вот ты кто!       И быть бы на кухне хорошей драке, так как Игорь вскочил и ухватился за табурет, а старик за кувшин, как дверь распахнулась.       — А ну сядьте!       Павел обвёл единственным глазом обоих и прошипел: «Развели тут, мать-перемать». И приказал поднять с пола рассыпанные крышки и ручки. Погрозил кулаком, больше для порядка, но и так ясно: за каждую потерянную мелочь шкуру спустит как за бриллиант.       — Как у зазаборных дела? — тихонько спросил Игорь, переводя разговор в мирное русло.       Зазаборными они называли тех, кто за границей их лагеря. Хотя для кого лагерь, для кого квартал — долгий спор.       — Устроились там, йети недобритые. Так, хлопцы, у нас запасы вот-вот прикажут долго жить. Я тут кое-что обмозговал, прошу любить и жаловать.       За спиной Павла помаячил новенький. Будь обстановка другой, покрыли бы Павла по батюшке и по матушке, так как салажонок явно был пуст. И лишний рот всегда лишний. Вон руки в карманы засунул и стоит, смотрит. Чего смотришь? Но Игорь с Петром Львовичем помалкивали, вернув на законные места табурет и кувшин.       — А вы что принесли сегодня? — как бы между делом спросил Павел и сощурил глаз, закуривая и пуская дым по кухне.       Дурной знак начинать разговор с этого боку. Так и самому недолго окриветь, особенно если ответ старшему не понравится. Хотя он добрый малый, зря руки не распускает, да и по делу тоже. Словом подденет как вилами, тут уж не обессудьте, сэры. «Ну?» — подтолкнул он мужиков.       Ну что «ну»? Арматуру голыми руками гну. Мешочек консервных крышек, всяких: и целых, и давленых, и золотистых, и крашеных. У некоторых на внутренней стороне цифры и буквы, а другие чистые. Ещё значки какие-то попадались, треугольники, например. С жестянками сложнее, чем с пластиковыми. Пластик отмыл в ручье, отморозил руки по самые ноги, но отмыл. Жестянки сами по себе холодные, да ещё и хрен ототрёшь от грязи, надо со щёткой и мылом. Ну, или с песком, мыло-то жалко, его в хорошие времена можно выменять на что-нибудь полезное. Баночку газировки. Без крышки и этикетки, это само собой.       Поэтому железки встают как золотые, а оцениваются как кукиш без масла.       Вот пуговиц и кнопок — завались. Хоть жарь, хоть так жуй, хоть весь ушейся и обвешайся ими вдоль и поперёк. Вот с ручками проще: их много, и они ценятся пока ещё. Со стержнями и без, только неси, главное.       Павел приказал запасать всего впрок, так как никогда не знаешь, кем ты проснёшься завтра: богачом или нищим олухом, и останется только утопиться в рукомойнике. Пока везло, пусть и не всегда, но голодных дней случалось мало, так, пяток в месяц. А раз хлеб на столе есть каждый день и горькая папироса стережёт карман, значит, жить будем.       А салажонок всё топтался в проёме.       — А это кто? Новенький? — спросил Игорь и шмыгнул носом.       — Ну насмешил! Да это наш Семён, с ТЭЦ, журналист который. Побрился просто, — ответил Павел и глянул на салажонка. — Где бритву-то раздобыл, Аристотель, мать тебя ети?       — С бритвами нет проблем, Павел Михайлович. — Мягкий голос Семёна и говор без акцента подкупали и лились сладкой речкой.       Салагами они называли всех, кого или никогда не видали на промысле, или кто не приспособлен для оного дела от слова совсем. Пока не доказал обратное, быть тебе козликом отпущения, а значит, что все шишки и тумаки тоже тебе впрок и про запас.       — Зачем нам журналист? Сёма, мы нонче пояса затянули по самые гланды, нет для тебя лишнего ничего. Самим бы не окочуриться. Без обид, но скатертью дорожка.       Гнев Петра Львовича был ясен, как чистая и незаражённая вода. Пока вас трое, получай каждый по пайку, а пришёл четвёртый, вот вам по две трети, и не жалуйтесь, а то и это отберём и поделим ещё раз. Журналист может языком чесать, мух гонять, ветер пинать, а работник из него какой? Руки он запачкать боится, ему же ещё карандашик вечером держать да бумажонку белую марать. Труд ведь. Паскудыши, ей-богу. Семён, конечно, мог и помочь, язык у него длинный, но на промысле он только мешался бы. Слыхать о нём слыхивали, издали видали, но от себя держали подальше.       — Бухгалтерию пусть ведёт. — Павел неопределённо пожал плечом. — И ещё он знает, где чем можно разжиться. Не это ли нам как раз нужно?        «Какая на хрен бухгалтерия, ты, Павлик Морозов недоделанный?!» — читалось в глазах Петра Львовича и Игоря. Игорь уже и руку занёс, чтобы ударить по столу, но почесал затылок и с досадой отмахнулся. Нет, люди они хорошие, приличные, насколько это возможно, но и старших так просто внезапно в землю не закапывали. Вот попьёт крови, посидит на чужих шеях прилично, а потом всё равно ответит. Павел пусть и не такой, но на ус все истории мотал. Так, на всякий случай.       Ох, закопать бы вас обоих с этим Семёном. Рядышком.       А лучше дать Семёну под зад и спустить с лестницы, со всех девяти ступенек подгнившего крыльца, чтобы впредь боялся представляться журналистом.       — Дай ему, Паша, хлеба и гони отсюда, — мягко, дружелюбно и почти по-отечески предложил Игорь. А в глазах так и горело: «Закопаю».       Семён, чуя, что хребет ему перекусят злые дядьки на раз-два, спохватился и достал из рюкзака два пакетика: один с кофе, второй с десятком пустых бутыльков из-под йода. Сёма с пустыми руками никогда не приходил и знал, кого и чем можно умаслить.       И сейчас это тоже сработало.       Пётр Львович смерил взглядом товар и нетерпеливо раскрыл первый пакет, пока внезапно подобревший Игорь ставил чайник на газовую горелку. От кофе пахло жареной рыбой, но никто не возмутился. Продукт капризный, тем более от растворимого никто большего и не ждал. Пей и причмокивай, неблагодарная зараза.       Не дожидаясь приглашения, Семён сел за стол.       Павел вздохнул и посетовал, что коньячка бы, Игорь покивал кудрявой головой, а Пётр Львович улыбнулся беззубым ртом. Не успел Семён протянуть руку для приветствия, как в дверях появилась совсем юная девчушка, школьница или первокурсница. В прошлом.       — Сёма, я там карты какие-то нашла. А ещё у меня батарея разрядилась.       Она повертела стареньким «Никоном».       — Катя, потом, — озираясь на мужиков, ответил Семён — выгонят, теперь уж точно. — Это Катя, то есть Екатерина Владимировна.       — Да мы уж поняли. Тоже журналистка?       Семён не успел ответить на ухмылку Игоря. Катя затараторила, что училась в каком-то вузе, престижном и важном, на педагога, но всей душой всегда горела за более подвижные профессии. География, геология, биология, даже химия или физика на худой конец. «Или астрономия, хотя математика ну совсем не мой конёк». Она расписывала прелести каждой отдельной науки, увлечённая рассказами о себе и о Семёне, как они познакомились, как ездили на Алтай, как под Нижним ввязались в какую-то космическую авантюру с поиском неких забытых цивилизаций. И прочее, и прочее.       На слова «Не быть тебе, Катерина, партизанкой» она сначала смутилась, а потом засмеялась, согласившись. И поправила, зардевшись: «Екатерина Владимировна». Наверное, ей и гестапо мыслилось чем-то таинственным, а вовсе не страшным и пугающим.       — Ой, чего это я? А хотите чаю? Настоящего, а не этого вашего суррогата? — Катя поморщилась, когда Игорь протянул ей рыбный кофе с полушутливым предложением: «Селёдочки барышня не желает?»        Катя догадывалась, что и в этом доме пьют какую-нибудь дребедень из хвои и прочей шелухи, и достала из вытертого кожаного рюкзака початую пачку листового индийского чая. Со слоном.       Пётр Львович чуть не прослезился, Игорь подавился своей «селёдочкой», а Павел заулыбался. Пронесло. Всех пронесло.       Красивый нарисованный слон сделал своё дело: болтливую Катю слушали и не перебивали.       Как хорошо, что ещё остались люди, с которыми можно найти общий язык. За это они и подняли по кружке горячего, настоящего чая. С паром в воздух поднимались воспоминания о былых временах, когда и воздух был чище, и вода не заражена, и рыбы хоть лопатой греби. Окунька бы сейчас или щучку да под рюмочку горькой.       Между делом обсуждали планы на вечер и на ближайшие дни. Куда идти, где что искать, в чём нести. Семён слушал хозяев дома, но со своими предложениями вперёд паровоза не мчался. Сначала надо выслушать, а потом уже делать то, зачем позвали. «Веди нас, Сусанин, то есть Сёма, в лучшую жизнь».       — Возьмите нас с собой, — прощебетала Катя, когда знакомство перевалило за черту смущения и «вот мы вам щас покажем, граждане журналисты». — Говорят, не все полигоны ещё штурмовали. Это же теперь такая жила, почти золотоносная!       Семён явно не разделял её энтузиазма. В нём уже умирал юный романтик, и на смену ему просыпался матёрый скептик, домосед и прагматик. И одиночка. Наверняка совсем скоро их пути со студенткой разойдутся, и каждый пойдёт своей дорогой. Катя — набивать шишки и разочаровываться в людях, а Семён — укрепляться в нелюбви ко всему двуногому и более или менее разумному. Вот он бережно пересчитал крохотные скляночки и передал их Игорю, а Катя другая. Пока что. Она без интереса рассмотрела несколько крышек и небрежно бросила их на стол. Одна крышка звякнула о край стола и укатилась по полу в дальний угол под старый комод.       — Как скучно стало жить, — вздохнула она, наблюдая, как Пётр Львович вылавливает драгоценность шваброй.       А потом пожала плечами и ушла дальше рассматривать пыльные книги и пластинки. Ей, наверное, хотелось совсем другого: сорваться с насиженного места и уйти в закат. Дышать приключениями, переживать их и выбираться из каждого с улыбкой и вдохновением. Под лозунгом «Всякое видали и это переживём». Бедная дурочка. Бедный Семён. Дурни и будущие жмуры — Игорь глядел в будущее менее оптимистично. Ещё одни лишние люди, не более того, а вот если выживут… Жалко Катю.       — А вот книжный император со всамделишним совершенно разные люди, я об этом читала. — Катя вертела в руках книгу «Анна и король».       Наивная девочка, ох и трудна же будет твоя жизнь. Но все тактично промолчали, попивая чай. Катин, между прочим, поэтому и молчали до поры до времени.       — Посмотреть бы на него хоть одним глазком, — мечтательно проворковала Катя.       Дурында она и в Африке дурында.       — Нет, — трезво отозвался Семён, — на полигоны нельзя. Не мы одни такие умные, другие туда рванули в первую очередь, там и полегли, а оставшиеся в живых оскотинели. Да и что там искать? Туда тянут домыслы и сплетни, нельзя обманываться. Ну, нельзя, не те времена, Павел, понимаете?       Павел задумался.       Игорь хмыкнул и погладил густую рыжую бороду. А и правда, какого чёрта лысого там делать? Гильзы собирать? Так их днём с огнём по самые уши, бери не хочу. Не стреляет только безрукий и мёртвый, остальным жизни дороги. Ко всему прочему, гильзы ещё ни разу не объявляли разменной валютой. Вот петли от консервов уже два раза были в ходу: какая бестолочь догадалась до этого? Поговаривают по углам да закоулкам, что пора уже бунт поднимать, что кто-то не слишком умный сверху просто-напросто издевается, а люди, как бараны, блеют и ведутся. «И мы, стало быть, бараны», — нахмурился Игорь.       Нет бы свергнуть эту гниду, так ведь не всё так просто. Это лидера найди, который так просто не согласится стать козлом отпущения. С него же спустят десять шкур, а своя шкура она всегда своя, любимая и единственная. Второй, извините, нет.       Пётр Львович однажды предложил собирать всё подряд, для подстраховки и на чёрный день. Сегодня ты шикуешь, потому что «барин головотяп» объявил фоторамки «десять на пятнадцать» валютой номер один, единственной и неоспоримой, а у тебя этих рамок как раз хоть жарь, хоть так жуй, потому что отвоевал супермаркет на окраине города, а там как раз остались проклятые фоторамки, крышки для консервирования и плесени полна коробушка. Во удача, во залёт! Хоть бы сушек пакет оставили, что ли.       А всё потому, что один дурень утверждал, что именно в этом контейнере перевозили золотые слитки, ведь он сам видел. А когда украденный из-под носа у других лагерей золотой короб вскрыли в отвоёванном у других неудачников супермаркете, умник и слова сказать не успел: на месте схлопотал пулю в лоб, царствие ему небесное, Олегу.       Николай, сволочь импульсивная, Андреевич был неправ, никто не спорил. А нечего хвататься за оружие, чуть что не по тебе, вот его и изгнали. Одни говорят, жив до сих пор, другие — что канул в какой-то разборке, третьи — мелют третье. Было пятеро, осталось трое, вот и вся арифметика.       В общем, на полигон никто не хотел идти, кроме Кати. Её подношение к столу и в казну было значительным, но мысли мыслями, а здравый рассудок пусть останется при деле. Вот Семён прав, хоть и дурак, он журналист, его дело анализировать, даже если он писал про всякие обрывы электропередач и прогнившие трубы. Не он бы в прошлые времена, так и жило бы население города П в неведении, что там у них с трубопроводом, что певичка А выходит замуж за певца Б, а ещё… Как, в общем, и жить-то без таких вестей? Тут дело в пробиваемости, в связях, а где это есть, там и ума-разума набираешься от других людей, которые поумнее будут. Семён учился, выживал и вертелся как мог.       — Ну, Сём, — хныкнула Катя, не сдаваясь до последнего.       Семён покачал головой.       — Клянусь своей сединой и кривым глазом Петруши, что Семён, собака такая, прав, — поддержал журналиста Игорь.       Катя прислонилась к шкафу, не выпуская книгу из рук, и печально шмыгнула носом.       — Можно в гаражи сходить, — виновато предложил Семён, будто оправдываясь.       Катя пожала плечами.       Гаражный кооператив когда-то отождествлял богатство, добычу и щедрые запасы тысячи и одной мелочи. Там тебе и крышки, и бутылочки, и бегунки, и прочие скляночки, и ручки, и шарики с роликами. И всё, что может прийти на ум старому, главному, верховному дураку на букву «м». Если завтра он объявит главвалютой свечи зажигания, то вот он, «край ты мой родимый, край ты мой родной». Ходи и собирай как грибы.       Только не единой группой Павла жили ближайшие районы, кварталы и улицы. Человек человеку первый враг. Глотку перегрызёт и полезет за следующей, сверкая бешеными от вкуса наживы и крови глазами. Но, с другой стороны, гаражи — неиссякаемые залежи барахла, то есть хватит на всех, ещё правнукам останется. И находятся они, гаражи, недалеко, рукой подать.       Чёрт его знает, почему гаражи обходили стороной. Может, банды или собаки правили там бал. Никто туда особо не совался, Павел со товарищами на всякий случай тоже. Здоровее будешь. И живее. Байки-загибайки всякие на слуху были, а на деле…       …А на деле в кооператив они ещё не совались ни разу. Места для них новые, необжитые. Через неделю-другую всё равно пошли бы туда не с голодухи, так с дуру, а вот сегодня попадут.       Потолковали, подумали, порисовали план и на бумаге, и в уме. Ещё чаю заварили. Опасная авантюра соваться в такое место, но кто боится и не рискует, тот сидит голодный и с пустыми карманами.       Игорь с досадой хлопнул себя по колену.       — Молодец, Сёма! Под носом золотая жила, а мы на полигон чуть не полезли. Хорошо, что не прогнали тебя. Катюша, айда с нами.       Катя всё ещё дулась, но к столу вернулась и поправила:       — Екатерина Владимировна.       Уже после, когда ужин из говяжьей тушёнки и рожков улёгся в животах, Игорь кое-как вылез из-за стола, а Пётр Львович грузно развалился на освободившемся месте. Катя хлопотала на кухне, пыталась оттереть плиту от жирного, жёлтого налёта, по которому уже пора определять, сколько эпох сменилось и как далека от человечества мезозойская эра. Отмывала кружки и тарелки от копоти, самодельной заварки и пёс знает чего ещё. И добродушно ворчала себе под нос.       Июль принёс в город небывалую жару. Одуревшие от дневного зноя комары как ополоумевшие бросились кусать всё живое, когда вечером стало немного прохладнее. За чаем Павел и команда ещё раз обсудили план, отмахиваясь от кровопийц.       — Катенька, — Игорь улыбался, как мартовский кот.        «Екатерина Владимировна», — в очередной раз проворковала Катя.       — Екатерина Владимировна, — задорно ответил Игорь, — решила с нами всё-таки пойти или за старшую останешься, вон как хорошо с делами справляешься?       — Обижаете, Игорь Константинович.       Катя нахмурилась. Война войной, а в домохозяйки она не записывалась, и в декабристки тоже, поэтому потянула Семёна за рукав. «Сём, я с вами пойду», — пискнула она.       Павел Львович пронёс живот под столом и вылез весь наружу. Его грузность обманывала потенциального врага. Да, наперегонки он не мастак, зато нож пустит промеж глаз быстрее быстрого, а если под рукой есть пистолет, прощайся с жизнью, всяк руку для членовредительства поднявший.       — Пускай идёт, — буркнул он. — Игорь позвал, Игорю и нянчиться.       Кате отвели роль тихой мыши: смотри, но не суйся. Она согласилась. Расставила блюдца и кружки по цветам, формам и размерам, сняла старенький болоньевый фартук, зачесала русую красоту в хвост и дала добро отправляться в путь. Чистенькая, в наглаженной одежде, хлопающая голубыми глазищами, она шла в середине, охраняемая со всех сторон.       Игорь не спускал глаз с Семёна. С пигалицы нечего взять, а парень хоть и тощий, но всё-таки мужик. Павел тоже поглядывал, примечал всё по сторонам, нет ли засады. Семён и когда-то давно не подводил их, но то дела минувших дней, а на дворе — сегодня. Июль. А Семён из желторотика давно мог перебраться в «морского волка». Или пустынного. Пойди разберись ещё, какие нынче волки.       Может, зря согласились? Даже уговаривать не пришлось, того и гляди — сами в петлю залезут, затянут и табурет из-под ног тоже сами выбьют. Ещё спасибо скажут. Красота. Как в сказке.       Засады не было. И чужаков не было. Только где-то далеко разносился заливистый собачий лай: или загрызали кого-нибудь, или их убивали. Мир таков, кто кого, кто первый, тот и прав, а в придачу сыт и жив. До каннибализма люди пока не докатились, но это до поры до времени. Вот протухнут консервы, будет съедена последняя в мире пачка печенья, порастут полынью и мокрицей огороды, вот тогда покумекаем.       Игорь смотрел в затылок Семёну и размышлял: Павел хоть и старший, но иногда чересчур доверчивый. Ладно Екатерина Владимировна — тьфу ты! — Катя, её саму кто хочешь обманет. Вон как на Семёна смотрит, чуть ли не в рот заглядывает, каждое его слово глотает и к сердцу прикладывает. Дурёха же какая. Ничего, они её в обиду не дадут.       — …и бабушка всегда любила повторять каждое лето: сначала распускаются жёлтые цветы, в июне приходит пора белых, а в июле царствует разнотравье, — громче, чем следовало, щебетала Катя рядом с Петром Львовичем.       Он кивал, усмехался и иногда просил говорить потише. Катя ненадолго переходила на шёпот, а потом опять забывалась и снова звонко болтала. Она то и дело срывала цветы: васильки, ромашки, ветви рябины, сплетала венки, примеряла, а потом раскладывала то на бетонные площадки, то на кирпичные сколы от стен. Игорь шёл следом, собирал венки и закидывал на крыши гаражей. Пусть тешится, глупая, а следы за собой оставлять нельзя.       На рынке помимо прочего в ходу автоэмблемы. «Опель» или «Жигули» — самые дешёвые, на них много не выменяешь, а самые дорогие днём с огнём не сыщешь. Но если карман приятно оттягивает кругляшок от «Мерседеса», волей-неволей почувствуешь себя баловнем судьбы. Боковые фары тоже принимали, но не везде: они уже отходили, но кое-кто барахтался как мог на плаву. От них сейчас многие спешили избавиться, поэтому новые и старые рынки ими завалены. Кто поумнее — или поглупее, те охотно принимали старую «валюту». Будет время, она снова вернётся в оборот, вот тогда люди посмотрят, у кого дырка в кармане, а у кого огого и даже больше, приходи меряться.       Когда всё украдено до нас, из нор и из щелей осторожно показывают носы те, кто говорят о себе примерно так: «Мы люди маленькие, нам и этого хватит». Павел и команда носы не задирали, сливки не снимали, зато живы, здоровы — и на том спасибо. Все эмблемы до них поснимали? Погоди отчаиваться, люд честной. Под капот загляни, по углам пошурши, по полкам поскреби, и будет тебе счастье.       Пётр Львович где-то разузнал, что грядут перемены. Года три назад вообще телефонами расплачивались. Неработающие служили копейками, кнопочные рублями, старинные дисковые и проводные только дураки принимали в уплату. Работающие — это полтишок, ну и дальше своя система по размерам, моделям и прочим приблудам. Игорь с Петром Львовичем отнесли телефоны в чулан и бережно сложили и по-отечески укрыли покрывалом. Кто знает, когда взбредёт в голову верхам вернуть их в оборот. Сплошные трудности и бардак в прямом смысле с валютой, тьфу.       Наручных часов немерено лежало в советском чемодане. Старом, с ремешками вместо замков. Ухо приложи к нему — весь тикает наперебой, точно живой организм, а не хлам. Ждёт своего часа.       В незапамятные времена главвалютой были шахматные фигуры, а ещё раньше бутылочки из-под йода. Маразм чистой воды что то, что другое. Шизофрения накрывала медным тазом раз за разом всё крепче. Следи только, чтобы своя крыша не уехала восвояси. Пакетики, шуршалки, скрипелки, свителки, блестяшки, баночки, скляночки, шкатулочки, крышечки, непонятные детали… Всего не передать без крепкого словца, что уже отслужило срок на рынке. Вот книгами пока не расплачивались, хоть за это спасибо. И таскать тяжело, и нельзя так с ними, несчастными.       А Катя всё не умолкала. Игорю она уже и не мешала вовсе, старый проныра улыбался до ушей, вытеснив Петра Львовича.       — Катя, то есть Екатерина Владимировна, — Игорь кашлянул, — надолго ли вы у нас?       Катя беспечно пожала плечами. Розовощёкая, юная, девушка-мечта и девушка-загадка. И вся не для этого мира. Всё-таки преступление вести девчонку в гаражи, столько в этом пошлости и грязи. Да только особо и некуда приглашать: приличные кафетерии раскатали под фундамент, от неприличных и его не осталось. Всё скатилось до вульгарщины, теперь романтика — это банка тушёнки на двоих и полторашка сомнительной мутноватой воды. Так что и в кустах, если что, тоже бок о бок сидеть, держась за руки. Сплошные мир да любовь.       Самое время для мужественного плеча, да только с цивилизацией и храбрость рассыпалась. Трусливые и плешивые собаки и те порой смелее, чем человек с трясущимися коленками.       Пока Игорь играл в джентльмена, Семён вёл группу Павла по гаражам. Игорь протягивал Кате руку и мурлыкал: «Пожалуйте, Катенька… Катерина Владимировна». И они переступали через покрышки, шли по жестянке, хрустели рассыпающимся от солнца пластиком и шуршали пакетами из-под чипсов и прочей дряни. Из-под всего этого безобразия нахально тянулись жирные тычины осота и стеснительные веточки ясеня обыкновенного. Что он обыкновенный, это Игорь от Кати узнал. Она всё щебетала, щебетала, щебетала.       А Семён уверенно маршировал по мусорным завалам, и Павел с Петром Львовичем без устали шли следом. Мародёры давно оставили многострадальные гаражи в покое, потому что, как им казалось, они вынесли отсюда всё, что плохо приколочено. А что не приколочено, вынесли ещё задолго до всяких злодеев. Ещё каких-нибудь пару недель назад здесь даже собственной тени было опасно маячить, даже её умудрились бы вогнать в гроб; а пока до поры до времени страсти улеглись, главари и главвраги друг друга вдоволь нахоронились, а заодно и простой люд тоже. В общем, гуляй не хочу. Пока.       Тупик встретил безвестностью и тишиной. Под ногами не хрустело, не шуршало, не хрюкало и не хлюпало. Зато по стенам живописно расплылись бордовые брызги — дело рук лиходеев-экспрессионистов. Покопаться в земле и мелком мусоре, можно не один скелет собрать с запчастями, было бы желание. А желания не было. И надобности тоже.       — Как-то спокойно слишком, — засомневался Пётр Львович.       — Сюда мародёры в последнюю очередь заглядывают. Совесть и жуть отрезвляют будь здоров, — задумчиво ответил Семён, ковыряясь в замке одного из гаражей. Рыжая дверь скрипела, постанывала, но всё-таки сдалась. — Да и времена такие… сами понимаете…       Катя разглядывала бурые от клякс стены.       — Катя, стой там, — скомандовал Семён.       Его девушка-ромашка не поправила. Уважала и боялась. Пусть журналист в очках, но мужчина всё-таки. Да и глупо бунтовать везде и всюду без разбора, жизнь у каждого одна, запасной нет, чтобы так просто пускать её на глупости.       Игорь оставил Катю перед дверью, как за чертой между тем и этим миром и скрылся за Семёном в гараже.       А вокруг всё поросло осотом, полынью и мокрицей. Клочки сорной травы торчали то тут, то там, острые тычины тянулись из недр мусора, гордые и непоколебимые. Без пяти минут хозяева тёмных уголков планеты. Травяная мафия одним словом. Помойка помойкой.       Пётр Львович первый вышел из гаража, уселся на каменном обломке и закурил. Ему поручили охранять вход, Катю и просто бдить.       — Петька… — полушёпотом позвал Павел. — Петро…        «Да что б тебя, собака ты злая», — выругался он, угодив лицом в растянутую паутину и смахивая её с себя.        «Зараза», — ещё раз выругался Павел, ухватился за скрипучую дверь и неуклюже навалился на неё. Сопел, кряхтел и пускал красные пузыри. Проехался носом по шершавому, ржавому железу, осел на бок и замер. Умер тихо и быстро, как и подобает хорошему человеку, но безвестно и неправильно. И страшно. Ох, как глупо погибать и знать, что всё, это конец. Пора к праотцам, костлявая, заводи мотор. А та в ответ что-то вроде «от заразы слышу».       Катя вытерла нож о штанину Павла и отошла от двери.       Пётр Львович уставился в стену и не моргал, не двигался, не дышал. Не жил. Липкая и яркая кровь тоненько стекла по грязным кирпичам и напоила сорные травы. Такие же жадные, как убийца. Сколько ни пои, им всегда мало. Крови мало. Собака подохнет? Выпьют. И грязного голубя тоже, гнилого и мерзкого. Вот вам манна небесная, заразы зелёные.       Вокруг летали мухи, громко жужжали и праздновали пиршество.       — Ну что вы там, оглоеды, передохли все, что ли? — задорно пробасил Игорь и вывалился из ржавого проёма, потирая руки и стряхивая пыль с куртки. За спиной приятная тяжесть рюкзака обещала хорошее настроение и безбедную жизнь как минимум на неделю-вторую.       Довольная улыбочка сползла с лица Игоря. Павел неестественно разлёгся вдоль двери, будто переигрывал роль в плохоньком спектакле, а Пётр Львович чересчур свободно развалился на отвале каменной стены. Словно плохие актёры ненатурально сыграли смерть.       Как же сильно надо не любить ближнего своего. Обманули. Завели в ловушку и сгубили.       За гаражами отчаянно гавкнула собака, и всё снова стихло. Бежать. Куда бежать? В былые времена заорал бы во всё горло: «Скорую! Скорую, мать-перемать!» или «Пожар, сукины дети!» И на уши поставил бы весь район, глотку бы перегрыз сволочи, натворившей это. А сейчас ни «скорой», ни телефонов. Ничего.       Одни только сволочи.       — Катя… — удивился Игорь.       — Екатерина Владимировна.       От хохотушки и веселушки Катеньки не осталось ни завидной наивности, ни птичьего тонкого голоска. Ничего не осталось от недавней Кати. Зато из кокона притворства вылезли наружу ехидство и злоба. Холодные, липкие, расчётливые. Катя сложила губы в тонкую линию и зыркала глазищами, словно расстреливала Игоря.       Семён бесшумно вышел следом и, как верная собака, сгорбился и поплёлся к Кате, разве что преданно не скулил. А был бы хвост, непременно поджал бы. От уверенного в себе журналиста осталась жалкая горстка покорности. Он и выглядел как побитая дворняга, которой объедки — пир горой.       Катя кивнула ему, и Семён вытащил из рюкзака пистолет. Ирония нынешнего времени: оружием разжиться раз плюнуть, а еды не добудешь, не найдёшь.       — На колени встань, Ромео, — без тени шутки приказала Катя. Какие уж там шутки-прибаутки, когда эти скоты застали врасплох трёх мужиков и как пустолайки беспризорные и трусливые покусили исподтишка всех по одному. Знали, что в открытую не победили бы. Знали и хвосты поджали. Чтоб вас.       — Сёма… — Игорь поперхнулся. Очень много ему хотелось сказать, и оттого слова застряли в горле. Как горько во рту. Как паршиво на душе. Гадёныш журналюга отравил обещаниями, умаслил сказками, влил в уши гнилые басни.       Семён толкнул Игоря в плечо. Он снял рюкзак, поставил его рядом с собой и встал на колени. Празднуй победу, крыса. Измывайся, избивай, гогочи. Хотя нет. На Семёна без слёз смотреть невозможно, сам бы, наверное, рядышком встал на колени и заскулил. Землю бы грыз и выл.       Пашка, Пашка, какую ж беду привёл в дом. И никто ничего не заподозрил, вот что обидно. Уж какой тёртый калач Павел, царствие ему теперь небесное, Михайлович, а смогла его провести вокруг пальца какая-то пигалица. Как мелкая собачонка; большая-то псина сразу в горло вцепится и на колбасы любительские разделает, а мелкое зубастое недоразумение словно концентрированная желчь на тоненьких лапках. Переломать бы этой Екатерине Владимировне её ножки да ручки.       — Стало быть, покойничков в округе из-за тебя прибавилось, Катюша? — мрачно спросил Игорь.       — Стало быть, из-за меня, — ласково ответила Катя. И так сахарно улыбнулась, будто вернулась прежняя хохотушка. — Только я для тебя, Игорёша, Екатерина Владимировна.       Она кивнула, и Семён огрел чем-то тяжёлым Игоря сзади. В спине больно хрустнуло, в ушах громко булькнуло, а в глазах ненадолго помутнело. Чем же так насолить надо человеку, чтобы мучить его было наслаждением? Или это от природы некоторые живодёры? Рождаются ими? Может, Павел кому-то дорогу перешёл? Пётр Львович? Да упаси боже. Они хорошие люди, добросовестные, сердечные, если на то пошло. Были. Эх, Пашка, не спасла тебя совесть.       Все под одним небом ходят, под одним солнцем греются, выстраданные у смерти каким-то чудом. Мёртвым хорошо, им уже ничто не страшно, а живые мучайтесь, бойтесь, тряситесь. Какое уж там «живи и радуйся». Да не радуется, вот в чём дело. Есть-пить нечего, недуг на хворь накладывается да немощью сверху укрывается. Сирые и убогие ходят по свету и ищут покой, счастье, дом. Ведь жить ох как хочется! Некоторые умирают, а всё равно хватаются за призрачные надежды выкарабкаться, рвут зубами форс-мажоры и подыхают, думая: «Ну, ещё чуть-чуть, совсем маленько, давай, Игорь, давай, живи, сукин ты сын».       Очухавшись, Игорь взял себя в руки и спокойно, с расстановкой, будто интервью давал, произнёс:       — Ты, милая, ошиблась. Со всеми бывает. — Игорю очень хотелось выплюнуть обоим в лицо всё, что он о них думает, каждое слово затолкать в их аккуратные уши и на десерт двинуть промеж глаз, но вместо этого он вздохнул и покачал ещё гудящей головой. — Дорогу тебе никто из нас не переходил, твоего не брал, зла не чинил и вообще в глаза тебя не видел. Кто на нас наговорил лишнего, с того и спрашивай, а мы люди честные. Семён, ты ведь знаешь, что это так.       Катя махнула Семёну, отвернулась и пошла обратной дорогой.       — Пустая болтовня. Сёма, рюкзаки забери, не забудь.       Вот и весь ответ Катеньки. Скромницы и пигалицы.       У Игоря в голове нёсся табун мыслей от «Сёмушка, родненький, что ж ты делаешь, поганец ты этакий?» до «Убийцы, ироды, таких людей погубили, мать-перемать, так вас растак». Не бывает хорошего времени для смерти. Умереть всегда успеется, вы пожить дайте по-человечески. И без вас, кровопийц, тошно. Оглянитесь, сколько вокруг домов, стоят горемыки, пустые глазницы распахнули, рты пооткрывали, ни живые ни мёртвые. Ни огонька в них, ни жизни, ничего. Люди поживут ещё чуток и повымрут все, а эти так и останутся, сироты убогие, голубям на радость. Хоть всё вокруг обгадьте, никто не обругает и не прогонит.       Вечер наклонился ещё ближе к городу и обнял страдальца. Вот только Игорю не осталось места в нём, тесно Семёну и Кате двоим в мире. Тесно городу с ним. Жил да был человек, и вдруг стал лишним, ненужным. Сирота.       — Что же ты, Семён, делаешь? На что хоть променял нас, а? За кусок пластика продал, на эмблемы копеечные. Сёма, хороший человек даже кошку хитрожопую не предаст, а ты… Ты людей убил. Хороших людей, между прочим. На два, а глядишь, и на три хороших человека стало меньше, а это, Сёма, значит, что вам с Катей жить и тужить в мире, в котором перевес за гадами и гадинами похлеще вас.       Мёртвые не осуждают. Мёртвые вообще ничего не делают. А всё равно стыдно перед ними, в мутные глаза лишний раз не заглядываешь, потому что боишься, что померещится недоброе. Совесть она такая, даже перед тумбочкой может быть неудобно, ходишь извиняешься перед деревяшкой как дурак. А Сёма легко так глядит на тех, кто его приютил, на тех, чьи двери всегда были для него открыты, даже в голодные и холодные времена. Сёма, ты хуже тумбочки распроклятой.       И отчего-то совсем не страшно. То ли пришло время уходить с грешной и многострадальной земли, то ли он, Игорь Анатольевич Сухарёв, как пить дать стал сухарём. Чёрствым и никому не нужным, даже себе. Ну чем не трагедия?       — Грустно это всё. И паршиво. Ловко, ох как ловко придумал, плешивая ты сволочь, — а на душе всё равно горько.       Семён беззаботно улыбнулся, будто речь шла не о предательстве, а о завтраке в Париже, и покачал головой.       — Нет, это Катя. Если бы не она и не её выдумки, давно бы с голоду скопытился. Я ведь тоже сначала был «юноша бледный со взором горящим». Катя и голова, и исполнительница, вот и готова наживка. Понимаешь теперь? Никакого секрета. Ничего, мы и сволочей раскулачиваем, были бы только сволочи.       — Теперь понимаю.       Лиходеи. Кто заподозрит девчонку в заговоре и преступлениях? Вот тебе, человек, и штампы. Кто поверил, тот мёртв, а кто раскусил, уноси ноги, пока целы. Вот и Павел с товарищами попались, к Семёну приглядывались, следили за ним, шаги его просчитывали, а Катя в это самое время купалась в ярлыках «дурочка, мышь несмышлёная и пигалица».       Юноша бледный, дать бы тебе сапогом по роже. Мёртвый не встанет, живой не научится. Павел сочинял странные поговорки, ему одному понятные. Кажется, одну из них Игорю пришло время уразуметь. Он, считай, уже жмур без пяти минут как, а Семён… А Семён — прости, Господи, — так дураком и негодяем и останется. Как в воду глядел Павел, Нострадамус недовылепленный.       — Стреляй уже, что ли, чего время тянуть. Пожили — и хватит с нас.       И ни к чему лясы точить, слова пусть останутся сильным и умным. Бороться? Да чего ради? Чтобы сожалеть, что жил себе добрым человеком, правильным, честным, а потом — бац! — и пойти по протоптанной этими кабысдохами дороге? Нет, уважаемые злодеи, не видать вам такой радости. Вкусившего человечьей крови зверя стреляют, потому что не бывать ему больше прежним Шариком или Тузиком. Отныне он людоед, а человеку с этой тварью на земле тесно и страшно. Так что стреляй, Сёма, нам с тобой терять больше нечего. Жизнь у нас у каждого одна, и та негодная.       Не мучил бы только зря, жизнь и так поиздевалась будь здоров.       Катя, Катюша, Екатерина свет солнце Владимировна, кто ж с тобой такое сотворил, что из юной девочки ты обратилась в людоеда? И Сёму в свой омут утащила, чертям на забаву, себе для успокоения. Сгноила ли ты со свету того душегубца? Такую девушку погубили и запустили механизм мести всем и всякому. Или это ты, Сёма, её не уберёг?        «Поздно я тебя повстречал, Катенька. Я бы уберёг».       — Последнее слово, Игорь Анатольевич? А то и правда затянули, устал я, ещё поклажу вашу тащить.       Игорь немного помолчал, нахмурился и сказал строго, как отец сыну:       — Катю береги.       Тяжело на сердце от потери друзей и в то же время легче, что не оскотинился.       Игорь вскрикнул и завалился на бок, схватился за простреленную ногу и как ошпаренный завертелся, заскулил, завыл, зарыдал. «Что ж ты, гнида де…» Семён выстрелил второй раз, в голову, и Игорь разлёгся на земле, будто пришёл на закатном солнышке погреться. Как живой. Садись и картину маслом пиши.