YE KAHAANEE

*Славься, мать Кали

— Невестка! Невестка! Помещику теперь точно конец! Такими словами приветствовал Дургу и ее сыновей вбежавший в открытую дверь бухгалтер. Те обедали вместе с Биндией и Ленгайей, и старик, плюхнувшись на земляной пол рядом с ними, стал восторженно рассказывать о том, как все прошло. Получилось в точности как задумывали: обнаружив утром на берегу протекающей рядом с поместьем реки трупы Шамшера и Нагара с окровавленными саблями, а вокруг — разбросанные ящики с пропавшим контрабандным оружием, Дурджан и Саксена решили, что Сингхи сами перерезали друг друга, пытаясь поделить добычу; а когда на место прибыла полиция, нарочно вызванная старым слугой, им пришлось отдать и ружья, чтобы отвести от себя подозрения в соучастии, понеся тем самым многомиллионные потери. Аджей и Виджай с аппетитом поглощали простую, но вкусную еду, которую с утра, забавно, по-женски воркуя — истинные заботливая свекровь и почтительная невестка! — приготовили Биндия и Дурга, и слушали бухгалтера, с усмешкой наблюдая за его шумной радостью. Когда тот вволю попрепирался с Ленгайей, то подсел к ним, нетерпеливо вопрошая: — Скажите-ка теперь, братья, раз с Шамшером и Нагаром покончено, когда же и остальные отправятся на тот свет? — Пока Сония у них, бухгалтер, наши руки связаны, — ответил ему Виджай. Дурга недоуменно нахмурилась: — Кто такая Сония? — Мама, — с лукавой улыбкой начал Аджей; прежде чем продолжить, он весело посмотрел на брата, и их взгляды, как и всегда, сказали друг другу куда больше, чем слова, — твоя вторая невестка! — Вторая невестка?.. — радостно переспросила мать. — Да, матушка, — сказала Биндия, — но Дурджан Сингх хочет сделать ее своей невесткой… — Нет! — свет улыбки мгновенно погас на лице Дурги, сменившись холодным ожесточением. — Свадебные колокола больше никогда не зазвучат в этом поместье — только похоронные!.. *** К высокой горе, на которой стоял храм богини Кали, субботним вечером стекались и стекались люди. Сегодня, накануне праздника, здесь должна была состояться помолвка единственного наследника славного рода, сына самого богатого помещика в этих краях Дурджана Сингха. Когда прибыли в сопровождении родителей Сурадж Сингх и его юная невеста, девушка редкой красоты, священник почтительно встретил их и сопроводил к алтарю. Прозвучала первая мантра службы, и посреди храмового зала целый многоцветный хор начал под звуки ченд древний как сама земля ритуальный танец, славя Кали кровавую, Кали яростную, истребляющую всякое зло, Кали справедливую и воздающую… Со входных ступенек спустился, воспевая богиню, молодой жрец в белоснежном облачении, с покрытой белым же платком головой, лицо которого было совсем неузнаваемо — по давнему благочестивому обычаю расписано освященными белилами и киноварью. Точно так же одетый второй появился из-за окружающих алтарную часть скальных выступов. Сония в багрово-красном, расшитом золотом, баснословно дорогом наряде сидела рядом с Сураджем прямо перед священным огнем. Она не противилась больше ни отцу, ни семье жениха, механически выполняя все, чего от нее требовали — даже помолвка была лишь пустым звуком, потому что она безгранично верила тому единственному, кого выбрало сердце, и твердо знала: он спасет ее. Жрецы приблизились к статуе Кали, воздели руки в молитве, стали осыпать богиню свежими, благоухающими цветами; внезапно один из них украдкой обернулся, в упор посмотрел на девушку — и она обомлела. Это были глаза ее любимого. Виджай отошел от алтаря, но, на секунду замедлив шаг, бросил на нее быстрый взгляд. Сония поняла. Она покосилась на сидящих, затем решительно встала и спустилась с возвышения, подойдя к двум жрецам и жрице в алом одеянии. Дурджан сделал попытку подняться, намереваясь проучить непочтительную невестку, но жена умоляющим жестом удержала его: дескать, пускай — она хочет танцевать на своей помолвке, что же в этом плохого? Четверо, стоя в центре зала, переглянулись, и единодушное согласие между ними не нуждалось в словах. Затем жрецы ударили в огромные медные гонги, знаменуя начало новой пляски, и Сония запела, обратив молящий взор к статуе, кружась в традиционном танце невесты. Биндия вторила ей, и их изящные, точеные фигурки — зеркальные отражения друг друга — мелькали среди разнаряженной толпы, точно языки пламени. Саксена торжествующе смотрел на дочь, несомненно, просящую даровать ей благополучный брак. Наконец-то Дурджану удалось то, чего он, будучи слишком мягок, не смог — усмирить каприз избалованной девчонки, сломить непокорный характер, сделать ее послушной супругой нареченного мужа… Он не замечал, что полный огня взгляд Сонии был устремлен на юношу у подножия статуи — и лишь на него одного. Два жреца присоединились к танцу, и теперь в торжественной молитве перед грозной Кали склонялись четверо. Четверо детей человеческих в ритуальных одеждах, равные половины целого, единого, неразделимого… как непреложный закон мира, как суть и символ этой истории — красное и белое. Красный. Цвет крови. Белый. Цвет души. Статные юноши простирали к богине словно высеченные из мрамора сильные руки, и слова древних мантр звучали в их устах пламенным призывом, горячей мольбой, непреклонным обещанием… Бесконечная любовь и вера матери вернули их из небытия, привели их друг к другу, столкнули лицом к лицу с неизбежным, назвали прошлое и настоящее — одним именем. Невозможное стало живой, дышащей, осязаемой правдой, и для того, что когда-то было безвозвратно и страшно утрачено, снова наступил рассвет — ведь не напрасно же?.. Беззаветная искренность семнадцатилетних мальчишек, пройдя сквозь горнило ледяного черного пламени, обратилась в стальную решимость — решимость любой ценой исполнить то, что стало отныне их долгом превыше священного. Всемогущая и вечная сила победила саму смерть — ради их жизни… и жизни тех, кого они любят. Разве возможно отступить? Что бы ни случилось дальше, они были готовы к любому исходу; ибо тело смертно, но бессмертен дух, и теперь они знали это слишком хорошо. Их вело отчаянное стремление положить конец этой войне — и вдохнуть полной грудью, избавиться от свинцовой тяжести, которая тисками сжимала и мучила душу… Уже не месть — но жажда справедливости. «Если нам предстоит отнять жизнь — Если нам предстоит отдать жизнь — Мы принесем эту жертву». Грациозные девушки плели тончайшее кружево восхвалений, поверяя богине свою самую заветную тайну — о тех, кто стал дороже всего, что ни есть на свете… Смелость и благородство, упрямство и верность, неукротимая гордость и твердая воля. А еще — сияние счастливых глаз, тепло бережных рук, обезоруживающая нежность — и беззащитно-доверчивое «люблю»… Им — сражаться и воевать, им — низвергнуть гордыню и жестокость, им — наказать виновных перед богами и людьми; а тем, кто любим ими, незримо и всецело — тенью за плечом, рукой в руке, дыханием на губах, кровью в венах — быть рядом. До конца. Четыре звучных голоса пели, всем разумом, всеми чувствами вознося клятву, которую невозможно преступить. Четыре пылающих сердца просили рассудить их, направить их, благословить их, предназначенных друг другу — жизнью или смертью, любовью или ненавистью, надеждой или горем, прощением или местью… И среди огромного множества собравшихся под этими богато убранными сводами только четверо знали, чье обручение происходит на самом деле, чьи судьбы вершатся в эту самую секунду, о чьих жизнях молится сейчас, сам того не осознавая, весь старый храм. Они — да еще священник, который без колебаний позволил им участвовать в службе под видом жрецов, тем самым формально осуществив подлог. Но старик не боялся больше ни пойти против сильных мира сего, ни совершить грех. Его многолетнее служение сполна вознаградилось созерцанием истинного чуда; соизволение божества, свидетелем которого он удостоился быть на склоне лет, наполнило его благодарностью и готовностью сделать все возможное для того, чтобы исполнился великий промысел. Дурджан и его семья поднялись на ноги, готовясь принять из рук священника поднос и совершить после него аарти — самый важный момент службы. И он запел последнюю мантру, торжественно, сосредоточенно выполняя привычный обряд — и моля богиню со всем жаром своей души. Его монотонный голос гулким эхом метался между стен. Пляски, возглавляемые двумя девами в алом, стали еще неистовее, ритм барабанов захлебывался от исступления, бывший в храме народ замер в благоговении, ветер ворвался под своды, порывами хлестая тяжелый от дыма и благовоний воздух, заставляя колокола трезвонить что есть сил, и все вокруг трепетало и содрогалось, подчиняясь великому, яростному, громогласному зову: славься, Кали, непобедимая, многоликая, многоименная, Деви, Махамайя, Каларати, Дурга!.. Неожиданно Дурджана кто-то тронул за плечо. Это оказался бухгалтер, жестом предложивший хозяину обернуться назад — на вход в храм. В проеме появился силуэт в белом. Словно воплощение богини-матери, словно призрак, Дурга сошла по ступенькам, и факелы ярко осветили ее строгое лицо — но куда ярче горели ее глаза, светлые, бездонные, непримиримые. Ни боязни не было в них, ни слез, ни сумасшествия — только открытый вызов, только прямая угроза… Изумленный и озлобленный, Дурджан пошел ей навстречу, однако вдруг мельком увидел по левую руку от себя то, от чего — должно быть, в первый раз за всю долгую жизнь! — кровь заледенела у него в жилах. У правой колонны храма стоял Арджун. Не веря собственным глазам, Сингх повернул голову — у левой колонны ждал Каран. Те, кого он собственноручно убил много лет назад, смотрели на него, кротко сложив руки в молитвенном жесте; и в их смиренных взглядах, в едва заметных улыбках скользило нечто зловещее, порождая в его душе непроходящий, жуткий, душащий страх. Страх смерти. *** Под изящными резными сводами галереи второго этажа своего роскошного дома бесцельно ходил взад и вперед помещик Дурджан Сингх, окончательно запутавшийся в собственных мыслях, застигнутый врасплох никогда ранее не испытываемым ощущением — как с каждой минутой все больше и больше предательски дрожат натянутые до предела нервы. Весь обратный путь до поместья, пока машина не спеша петляла по узкой горной дороге, он молчал. Если бы его, доселе не верившего ни в богов, ни в духов, не терзали суеверные предчувствия, он бы, вероятно, заметил, что не один ведет себя необычно: Саксена хмурился и кусал губы, смотря в окно, а Сурадж, который в любой другой момент не преминул бы лишний раз дать водителю оплеуху за то, что тот едет медленно, был погружен в странную задумчивость… И теперь Дурджан уже с четверть часа мерил шагами выложенный дорогой мозаикой пол, силясь стряхнуть дикое наваждение. …Прошло уже больше тридцати лет с того дня, когда подох его двоюродный брат, избалованный выскочка, которому должно было достаться все, чем владел древний род Сингхов, все до последнего пайса! Женитьба этого добродетельного лицемера на безродной деревенской девке была как нельзя кстати — отношения Синграма Сингха с сыном и так не ладились, а уж после позорной свадьбы аккуратно убедить дядюшку отречься от наследника не составило никакого труда. Однако через какое-то время забрезжила перспектива примирения; заметивший это Дурджан вовремя принял меры, не забывая замести следы, и старший помещик вплоть до своей кончины не знал, кто стоит за внезапной смертью сына. Шли годы, его могущество росло, и когда дряхлый, выживший из ума старик вдруг вспомнил про свое нищее отродье, он поступил так, как и следует поступать истинному аристократу, раздавив змей раньше, чем они успели отрастить клыки. С той поры столько воды утекло, что он и думать позабыл о тех, кто стал однажды на его пути к богатству — и получил по заслугам. Но теперь, теперь… Тому, что случилось в храме, невозможно было дать объяснения… или возможно? Что это было — недоразумение, усталость, обман зрения, чья-то дерзкая шутка? Или… предзнаменование?.. Прояснила ситуацию беседа с сыном и будущим сватом, когда он, услышав их громкий оживленный спор, спустился в гостиную. Саксена и Сурадж, увидевшие в храме своих врагов и в первое время опешившие от страха, сопоставили факты и поняли, что под именами Карана и Арджуна скрываются Аджей и Виджай. Неожиданностью стало то, что почти родственник Дурджана после всего произошедшего струсил и завел разговор об отмене свадьбы своей дочери; однако Саксена не посмел далее перечить Сингху, снова быстро обретшему душевное равновесие и крайне разозленному, когда тот дал ему понять, что такое решение может стать последним в его жизни. * — Извиниться?.. Недоуменный взгляд дочери обратился на него с гордым недоверием. — Да, я хочу извиниться, потому что виноват перед тобой, — его плечи ссутулились, словно тяжесть вины давила на них. — Я совершил ошибку, связав твою судьбу с этой семьей; это страшные люди; человек, который может угрожать смертью своему другу, способен на все. Твой Виджай здесь, беги с ним, дочка! Я помогу тебе выбраться из поместья, я обещаю… — Саксена взволнованно кивнул, вглядываясь в нежное личико Сонии. Ее прекрасные глаза, так напоминающие ему покойную жену, наполнились светлыми слезами. — Папа!.. — она кинулась к нему в объятия, искренним, горьким плачем маленькой девочки без слов рассказывая то, чем болела ее душа все это время. Бесконечно долгие дни, которые она провела пленницей — сначала в собственном доме, а затем в огромном великолепном имении, где всё было ей ненавистно — заставили пелену упасть с глаз, и она словно видела себя со стороны — когда-то любимую, балованную дочурку, ставшую теперь не более чем игрушкой, разменной монетой в жестоких и страшных руках денег и власти. Сейчас же ее переполняло невыразимое облегчение и жгучий стыд: конечно, она была неправа, она поспешила осудить своего собственного отца, но он сам обманут Сингхами, он вовремя все понял, он желает ей счастья! Еще не все потеряно, еще не поздно… Всё еще можно исправить. *** — Братец Виджай! Братец Виджай! Запыхавшийся от быстрого бега мальчишка мчался прямиком к большому дереву, где работали вместе с односельчанами сыновья Дурги. Остановившись возле них, он выпалил, указывая в сторону поместья: — Какая-то девушка зовет Виджая… там! — Девушка? — Виджай задумался было, но через секунду в его глазах промелькнула изумленная догадка; он сломя голову бросился по дороге, ведущей к поместью. Аджей, проводив брата тревожным взглядом, быстро шепнул мальчику несколько слов, и тот кинулся разыскивать своих товарищей, которые помогут ему как можно скорее оповестить всех в деревне о том, что время настало. Было ясно как день: что бы ни заставило Сонию сбежать, это означало, что события вошли в решающую фазу и что промедление могло оказаться непоправимым. * Они встретились на каменистом пустыре, меж поросших травой развалин старого здания на самой окраине деревни; Виджай пронесся по склону со всей возможной скоростью, разве что чудом не падая на желтых валунах, и подхватил буквально влетевшую в его объятия девушку. — Сония… это ты? Ты — здесь?.. — твердил он, не в силах поверить тому, что она рядом — не в силах оторвать взгляд от ее лица — не в силах понять, как можно было вообще все это время существовать без нее… — Виджай, отец согласился! Он понял, что жизнь с этим человеком погубит меня… он принял нашу любовь! … — она говорила сбивчиво, всхлипывая, и ее взгляд сиял счастливыми слезами, и ее улыбка озаряла все вокруг — солнечным золотом. Когда до него дошел смысл этих слов, часть груза упала с души. Это был, безусловно, добрый знак, вселяющий уверенность, что все точно будет хорошо… Однако куда более важным — самым важным — было то, что они теперь вместе, что никто не сможет отнять их друг у друга. И он прижал ее к себе, покрывая поцелуями ее волосы, чувствуя ее дыхание, шепча ее имя, ничего больше не желая знать в этом мире, кроме нее — родной, любимой, единственной… Их обоих заставил вздрогнуть резкий, неприятный визг тормозов, сопровождаемый топотом лошадиных копыт. Впереди, на склоне, и справа, и сзади, на пригорке, показались джипы и наездники с саблями. Несколько ружейных дул уставились на все еще обнявшихся юношу и девушку; пассажир ближайшей машины, держащий винтовку, был им более чем знаком. — Телохранитель?.. — прошептала Сония. Они обернулись на джип позади, и Виджай, ощущая закипающую в груди ярость, увидел Дурджана и Сураджа, встающих в кабине во весь рост; он уже понял, кто сейчас поднимется с сиденья за ними, и негодование, зажженное, словно пламя от искры, ее тихим, растерянным «Отец…», отразилось в его глазах. — Видите, господин помещик? Чтобы поймать тигра, используют овцу как приманку; я же сделал приманкой собственную дочь! Сложно сказать, чего больше было в голосе Саксены — злорадства ли, надменности, мстительности — всего, что угодно, только не раскаяния. Дурджан с циничным одобрением протянул: — Я думал, Саксена, что на свете нет никого бесчестнее меня; однако оказалось, что ты в нужный момент можешь быть таким подлецом, что я тебе, пожалуй, уступлю… Его одутловатое лицо подергивалось от ненависти, и рот скривился, выплюнув фразу, как проклятие: — Я прикончу этого ублюдка так, что сам Всевышний не возобновит эту цепь перерождений! Виджай лишь слегка сощурил глаза, встречая его звериный взгляд холодным презрением. — Приведите ее ко мне! А Арджун… раз он здесь, то скоро появится и Каран, — ухмылка Дурджана больше походила на оскал. Повинуясь жесту своего господина, один из солдат стал медленно подходить к жертвам. Виджай крепче обнял Сонию, закрывая ее собой, лихорадочно размышляя, что делать дальше, и понимая, что остается по сути только одно — тот, кого со злорадным нетерпением ждал теперь Сингх, был их единственной надеждой спастись… И помощь пришла в тот же миг. Солдат, который уже почти приблизился к ним, внезапно споткнулся, захрипел и безвольно повис, пригвожденный к земле, точно бабочка булавкой, проткнувшим его насквозь деревянным колом, брошенным со страшной силой со стены развалин — — Убейте его! — под крик Дурджана свист десятков пуль прорезал воздух, но Аджей уже мчался по узкой кирпичной полосе, выиграв преимущество в какую-то долю секунды. Спрыгнув со стены, он на бегу перескочил за пригорок — и исчез. Стрелявшие обернулись, но ни Виджая, ни Сонии уже не было на месте. — Вон они! — заорал Сурадж, выпуская обойму пулемета в проем источенной временем, полуразрушенной арки, за которой начинались уже дома Малакеры; смертельные мухи пронеслись над головами убегающих влюбленных, не задев их. Поднимая клубы пыли, машины и лошади устремились в погоню… * Деревенские улицы наводнили пестрые униформы солдат. Грубые башмаки вышибали двери, копыта топтали чахлые огородики, автомобили кружили по улицам, точно акулы в поисках добычи — время шло, но к перекрестку, к ожидающим хозяевам наемники возвращались с пустыми руками, галдя наперебой: — Господин, в деревне никого нет! — Дома пусты! — Все словно вымерли! Оскорбленная гордыня кровью ударила в голову Сингху; его затопила слепая злость. — Где они?! Куда они подевались? Умерли, не дожидаясь моего гнева? Где вы, те, кто укрыли моих заклятых врагов? — все больше распаляясь, ревел он. — Никто из вас не умрет своей смертью, никому не видать погребального костра — ваши трупы останутся гнить на улицах на съедение псам! Мерзавцы! Где они? Где?! — и в бешенстве он стал бить хлыстом своих собственных слуг, всех, кто подвернется под руку, вымещая свое унижение, свое бессилие, свой страх… Вокруг была лишь тишина, и солнце, стоящее в зените, лило жаркие лучи на землю, на деревья, на крыши. На плоские крыши с высокими каменными бортами, скрывающими от взора бандитов лежащих молча жителей деревни… Вдруг безмолвие разбил — и рассыпался вокруг оглушающими осколками эха звонкий женский голос:  — Дурджан!.. Сингх и его приспешники завертели головами, безуспешно пытаясь найти источник звука, и только бухгалтер решительно подошел к хозяину и показал куда-то вверх. На крыше одного из домов стояла Дурга. — Я жива только затем, чтобы видеть твои мучения, Дурджан! — вскричала она. — Ты отпраздновал священный день кровью — но сегодня я увижу, чья кровь прольется и чьи трупы падут на землю! Помещик выхватил из рук Сураджа ружье и прицелился.  — Как ты можешь убить меня?.. — яростным раскатом грома гремели ее презрительные слова. — Смерть стоит за твоей спиной! Безотчетный, глухой ужас сковал Дурджана; он растерянно оглянулся и увидел на крыше напротив два высоких силуэта. Дальнейшее произошло практически мгновенно. Торжествующий крик бухгалтера «Помещику конец!» словно начал обратный отсчет — Сингх вскинул оружие — пущенный Виджаем из рогатки камень попал ему точно в лоб — на секунду у старого помещика помутилось в глазах — под градом пуль, взрезавших беленую каменную кладку, братья спрыгнули с крыши и пропали из виду. С оглушительным ревом вооруженная толпа бросилась вслед за ними. Настал миг последней битвы. *** «Кто бы мог подумать, что через столько лет так пригодится знание родной деревни», — эта мысль наверняка пришла бы Виджаю в голову при других обстоятельствах. Однако теперь тратить драгоценное время на размышления было некогда, и он во весь дух мчался по улицам, интуитивно зная, где надо срезать путь и куда повернуть, чтобы не подпустить гонящихся всадников слишком близко, но и не терять их из вида — они упорно следовали за ним, чтобы в конечном итоге на всей скорости врезаться в захлопнутые прямо перед носом ворота… …Стрелки, преследовавшие Аджея по пятам, были вооружены автоматами, и в отчаянном беге ему приходилось то петлять на открытом пространстве, то резко сворачивать за угол; отсчитывая повороты, он вел их в ловушку, туда, где за разветвленными корнями старого дерева притаились несколько жителей деревни, где поджидала заранее сплетенная сеть… …Мгновенно прицелиться, двумя безошибочными выстрелами свалить наемников на землю, оставив их на милость дубинок малакерцев, а затем запрыгнуть на лошадь и проделать свой излюбленный трюк — ногами держась за седло, на всем скаку подхватить выпавшее из рук очередного солдата ружье, чтобы тут же перевеситься на другую сторону и успешно обезвредить показавшихся на другом краю улицы еще троих… …Неожиданно прыгнуть с ветки баньяна прямо на всадника, внеся хаос и неразбериху. Оказавшись с голыми руками против двух клинков, вырвать у противника саблю, чтобы проткнуть его — и еще одного в придачу, не мешкая, не задумываясь — а тела тотчас же подхватит и унесет дюжина рук… Уворачиваясь от пуль, от острых сабель, каждую минуту рискуя жизнью, они были добровольными приманками, на которые, точно мотыльки на огонь, летели по улицам слуги Дурджана; так или иначе, тем или другим способом всех вражеских наемников надо было вывести из игры. Минуты складывались в часы, утро переплавилось в день, но их силы, их уверенность не угасали, потому что с ними рядом сражались их друзья и любимые. Там — Сония и Биндия успевали подать знак или позвать подмогу, там — бухгалтер спас замешкавшегося на дороге Ленгайю выстрелом из ручного пистолета, там — появлявшиеся буквально из ниоткуда крестьяне швыряли в захватчиков тяжелые медные посудины и увесистые камни. Бесстрашие знаменем реяло над Малакерой, и на древке этого знамени было начертано — сегодня или никогда. * Аджей метнул в очередного противника деревянную дубину, и тот рухнул как подкошенный. Однако второй всадник уже приближался, и не оставалось ничего другого, как подставить подножку лошади. Солдат повалился на землю, но и Аджей не удержался на ногах. Едва он успел встать, как из-за угла вывернула машина, в кабине которой стояли двое: телохранитель Сонии и тот бык, которого он когда-то — казалось, миллион лет тому назад — вздул на ринге. Убегая от их выстрелов, Аджей внезапно увидел впереди еще двоих солдат, размахивающих саблями. Мышеловка готова была захлопнуться — но вдруг, откуда ни возьмись, из проулка прямо под колеса джипу вывернула тяжелая подвода, и в короткий миг столкновения Виджай перемахнул с нее прямо на одну из лошадей, сбивая всадника с седла; Аджей одним ударом повалил с ног другую лошадь и двумя — оглушил ее наездника. Бой с прихвостнями Саксены был не из легких: и братья, и головорезы, давно точившие на них зуб, дрались не шутя. Боксер и Аджей, сцепившись, буквально смерчем разрушали все вокруг, пока громила телохранитель пытался задушить Виджая, зажав его голову в тисках огромных ручищ; с каждой секундой борьба становилась все более и более ожесточенной. Неожиданно послышался рев автомобиля. Аджей и его противник катились по дороге, поднимая клубы пыли, и ни один не мог одолеть другого, а Сурадж, стоя на капоте приближающегося джипа, озверело разряжал обойму, и пули вот-вот долетели бы до дерущихся… Виджай, которому удалось взять временное преимущество, разбил о голову врага попавший под руку глиняный сосуд… и тут рядом раздался гортанный вскрик. Он с ужасом увидел, как Аджей судорожно дернул шеей, хрипло втянув воздух, и бессильно уронил правую руку, как на рукаве его куртки расплывается темно-красное пятно, и почти задохнулся сам… Мир почернел от ярости. Машина была уже совсем близко. Разъяренный, Виджай рванулся вперед — и в тот же момент, когда Аджей, собрав все силы, вздернул верзилу на ноги, в последний момент укрывшись им, как щитом, от пуль — одним прыжком кинулся на Сураджа, повалил его на землю и, забыв обо всем на свете, отчаянно врезал ему. Джип затормозил; водитель обернулся и навел на Виджая дуло ружья, но схвативший с земли пулемет Аджей загородил брата собой и пустил шоферу пулю в лоб. Поступить так же с Сингхом ему помешал подоспевший телохранитель, чьи толстые пальцы сдавили шею — а рука немела и не слушалась… Виджай дрался с таким неистовством, что шансы Сураджа победить были, пожалуй, призрачны — однако он, сплевывая кровь, выхватил пистолет, и руки врагов сцепились на рукоятке, подрагивая от напряжения, словно ведя смертельную игру: ты — или я? Я — или ты? Наконец Аджею удалось освободиться из захвата великана; молниеносно развернувшись, он ткнул дулом в тело противника, спустил курок, и того откинуло ударной волной. Позади прогремел еще один — приглушенный — выстрел. Аджей, не дыша, обернулся… *** Время тянулось уж слишком долго. Негодяев должны были давно притащить им живыми или мертвыми — но хоть по деревне и раздавались крики, лязг металла, выстрелы, никто так и не вернулся на улочку, где ждали в недоумении Дурджан и Саксена. Постепенно звуков становилось все меньше и меньше, и когда шум практически затих, вдали наконец-то показался Сурадж верхом на бегущей мерным галопом лошади. Уже почти поравнявшись с ними, он вдруг качнулся на левый бок и тяжело свалился прямо на землю. Упав на колени рядом с сыном, Дурджан повернул его на спину и увидел огнестрельную рану в животе. — Сурадж! Сурадж, сынок, что с тобой? — оторопело, в панике повторял он. Еле слышный, сдавленный хрип вырвался из окровавленных губ Сураджа; черные глаза тускло блеснули — и погасли. — Сурадж… Сурадж! — Сингх тряс его за плечи, за подбородок, но голова лишь безвольно дергалась в ответ. — Сурадж!.. — со страшным рыданием он рухнул на грудь сына. Саксена потрясенно взирал на них. Помещик поднял голову. Его била дрожь, лицо конвульсивно дергалось, и глаза, налитые кровью и слезами, казались безумными. — Каран и Арджун убили его… они убили моего сына!.. Саксена подошел и с какой-то растерянной лаской провел рукой по волосам лежащего парня.  — Саксена, ты видишь? Эти подонки убили твоего зятя! Они убили мужа Сонии! Сурадж!.. — он снова разразился горестным воплем, который внезапно перешел в истерический смех — жуткий хохот сумасшедшего…  — Успокойтесь, господин! Держите себя в руках! — схватил его за плечо несостоявшийся сват. Увещевания отрезвили Дурджана не сразу; но постепенно он замолчал, посмотрел на Саксену, потом на пистолет, по-прежнему зажатый в руке сына… вдруг вытащил его и резко поднялся на ноги, наведя дуло на своего делового партнера. Изумленный Саксена встал следом, поднял руки в успокаивающем жесте: — Господин помещик, что вы делаете?.. Три уверенных выстрела грянули один за другим, и грузное тело упало на песок бездыханным.  — Отец!!!.. — отчаянно крича, из-за угла выскочила Сония и бросилась к ним, однако Дурджан с неожиданным проворством поймал ее на полпути, обхватив за талию такой крепкой хваткой, что все ее попытки вырваться были напрасны.  — Смотри, Саксена, я в своем уме! — заорал он. — Это лучший способ поймать убийц моего сына! Он оттолкнул Сонию и со всей силы залепил ей пощечину. — Мой сын умер из-за тебя — а теперь эти два выродка умрут благодаря тебе! Из-за тебя! Все из-за тебя! — и стал остервенело хлестать ее по лицу. В отдалении пораженно охнула Биндия, сжал кулаки с негодованием Ленгайя, нахмурился бухгалтер; жители деревни отовсюду сбегались туда, где исполненный нескончаемой злобы безумец истязал беззащитную девушку. Ей было все труднее удерживаться на ногах. После очередной оплеухи она упала, и он только наклонился, чтобы ударить снова, как вдруг наконец-то увидел… Внизу улицы стояли двое. Сингх подхватил Сонию одной рукой, второй приставил пистолет к ее виску и прорычал: — Медленно идите ко мне! И без глупостей! Ну же! Каран и Арджун сделали шаг. А потом еще один и еще. Они шли не спеша, нога в ногу, плечо к плечу, пристально смотря на него, и в их глазах полыхала мертвенно-белым огнем ненависть — такой силы, что солнечный свет тускнел перед нею, что густой воздух плыл трепещущим жаром, что сама земля, казалось, исходила дрожью… Каждая черточка их лиц была пронизана ею. Каждое движение. Каждый вдох. Дурджан отшвырнул Сонию, чтобы достать из-за пазухи второй пистолет; она ударилась о каменную стену и без единого звука осела на землю. Арджун мельком глянул в ее сторону — а потом снова перевел взгляд на Сингха. Ни одно слово, ни одно действие не могло еще больше распалить священное пламя, охватившее их души — ибо не существовало сейчас на свете ничего сильнее этого пламени, и немыслимо было уместить его внутри… Секунды падали каплями вязкой, тягучей смолы, отсчитывая удары сердца — а голова было поразительно ясной, и восприятие — нестерпимо острым, и осознание пульсировало в горле почти болезненно. Решимость — крепкая рукоять, гнев — натянутая до предела тетива, ненависть — стрела, готовая поразить… Сомнение бежало от их лица прочь, и страх не имел над ними никакой власти. Каран и Арджун остановились прямо перед Дурджаном Сингхом — безоружные. Помещик, вцепившись в пистолеты, в упор целился в них; его руки дрожали, глаза бешено вращались, безобразное лицо кривилось гримасой. Гримасой не торжества — безмерного ужаса… Вдруг в припадке безумия он испустил звериный, хрипящий вопль: — Ты видишь, старуха?! Смерть не стоит за моей спиной… это я стою перед твоими сыновьями, как сама Смерть! Он выстрелил — и одновременно с этим две ладони синхронно взметнулись вперед. Пули прошли навылет, разрывая живую плоть раскаленным железом, плеснула алым всполохом кровь — но ни один из братьев даже не дрогнул; им потребовалось всего лишь мгновение, чтобы выхватить оружие, переложить в неповрежденную руку, и лишь краткий миг — чтобы наставить его на своего врага. Сингх ошарашенно смотрел то на одного, то на другого, словно у него никак не получалось взять в толк, как это могло произойти; он неуверенно попятился назад… Арджун размахнулся — и ударил его по лицу стволом пистолета. Голова помещика с тошнотворным звуком дернулась вбок на короткой шее и тут же откинулась в противоположную сторону от столкновения с кулаком Карана. По инерции Сингх врезался в стену; машинально отступив от нее, получил еще один удар… Они били и били — прицельно, слаженно, почти грациозно, с методичностью чередуя жестокие, холодно-яростные удары — Каран, Арджун, снова Арджун, Каран, Арджун, и снова Каран… Очередной пинок — на этот раз ногой в грудь — заставил его буквально отлететь на пару метров и опрокинуться навзничь. Одуревший от побоев Дурджан неуклюже приподнялся на локтях, пытаясь то ли встать, то ли отползти от приближавшихся братьев. Те остановились в паре шагов от него. Двое в рваной, грязной одежде, все в синяках и ранах, покрытые потом, пылью, кровью — Палачи, несущие возмездие. За них — за тех чистых детей, не сделавших никому зла, никогда никого не ненавидевших, не успевших и узнать-то толком, что есть жизнь… За их мать, брошенную в ад страшной боли — на двадцать лет. За всех тех, кому этот человек причинил зло. Они подняли оружие — и прострелили ему обе руки. С криком Сингх повалился на спину, еле дыша. Но он по-прежнему был под прицелами, и, как ни мутилось у него в голове, паника заставляла его пытаться спастись. С трудом, пошатываясь, он поднялся и тяжело побежал по песчаному спуску, оставляя за собой багровые следы — сгорбленный, неловко прижавший к туловищу покалеченные конечности, напоминающий большое, уродливое насекомое… Он то и дело оглядывался, но преследователи не стреляли и не гнались за ним — только смотрели вслед. Ставшие слабыми ноги заплетались, и за углом он, не совладав с неповоротливым телом, упал и покатился по земле. У него не было сил даже на то, чтобы отереть со лба испарину, прогнать свинцовый туман, поглубже вдохнуть: боль диким зверем раздирала тело, сжигала внутренности, отнимала простреленные руки, которые когда-то, не дрогнув, занесли два меча… Но раскаленное солнце вдруг сменила спасительная тень; он открыл заплывшие кровью, воспаленные глаза и увидел, что лежит у ног Дурги. Хрупкая фигура возвышалась над ним, словно сама судьба — не та судьба, которой он был хозяином и господином, у которой всегда вырывал желаемое, не считаясь ни с чем, не та, что вознесла его богатством, титулом, могуществом до вершин самолюбования — но мстительная, неумолимая, неодолимая сила. Кое-как он встал на колени и взмолился, заискивающе глядя на нее, униженный, раздавленный, задыхающийся: — Спаси меня, Дурга! Твои Каран и Арджун убьют меня… Прости меня! Вместо ответа она высоко подняла в руке жертвенный венок. От ужаса его зрачки превратились в точки. Дурга разомкнула плотно сжатые губы и глухо, отрывисто произнесла: — Вот та гирлянда, что ты дал мне; она занозой впивалась в мое сердце до этого самого дня. Сегодня… — по ее лицу пробежала тень, и истекавший болью тихий голос вдруг обжег омерзением, — я брошу ее на твое поганое тело — и обрету покой. И твоим преступлениям придет конец! Она с силой скомкала венок и швырнула его Дурджану в лицо. — Каран, Арджун, — властный приказ прозвучал ударом гонга, — убейте этого злодея. Парализующее дыхание Смерти оголенным клинком пронзило помещика Дурджана Сингха… Одним четким, размеренным, медленным движением сыновья Дурги навели на него дула пистолетов. Сухо щелкнули взведенные курки. Их жесткие черты застыли, будто изваянные из камня, и глаза смотрели отрешенно, не зная пощады. Каран и Арджун. Орудия Матери. …Первый выстрел — в плечо. Оглушительный, исступленный трезвон храмовых колоколов мечется над Малакерой, раскалывая в невесомую лазурную крошку ослепительно светлый и бесконечно далекий небесный хрусталь. Второй выстрел — в грудь. Глазами смертной женщины смотрит на свершающееся правосудие всесильная богиня — на правосудие, обещанное страданию, вымоленное слезами, оплаченное душой… смотрит гордо, словно говоря: так будет повержено всякое зло, ибо обречен тот, кто несет тьму в сердце своем. Третий выстрел — в сердце. Возможное и невозможное, прошлое и настоящее, смерть и жизнь встречаются, сжавшись в одной точке, взрываясь всепоглощающим пожаром, электрическим разрядом сотрясая зыбкую материю. В ней — призраки несбывшегося, в ней отголоски каждой неспетой песни, каждого непрожитого дня; в ней эхо улыбок и слов, которые никогда не прозвучат, которые стайкой прозрачных белых птиц растаяли в милосердном небе столько лет — столько вечностей — назад… В ней добро и зло, сошедшиеся в битве от сотворения мира — две равные силы, два полюса, две стороны одной медали, не имеющие уже ни границ, ни различий, ни цвета, всеобъемлющие и неразрывные… Но каждый раз, неизменно, всегда преклоняющие колени перед Справедливостью. Убийца упал замертво на рассыпавшийся в прах венок. Сыновья подошли к Дурге и стали по обе стороны от нее. Все трое взглянули на недвижное тело — тело того, чья злоба, подлость, жадность, бесчеловечность предрекли ему бесславный и жалкий конец. Их глаза были сухи; боль и печаль равной мерой горели в груди, и лишь страшная, горькая усталость струилась мутной водой — так вытекает из раны яд, так русло реки выпивает полуденный жар — опустошая до самого дна. Горечь утихала, наконец-то уступая место боли физической — преходящей и исцеляющей, почти необходимой, одолевающей тело, но бессильной пленить душу. Буря отгремела, оставив тишину.