Фотографии. Сплошь и рядом: на стене, на доске, на столе – куда я только не взгляну. Мы в машине на парковке в тот вечер, когда я впервые призналась ему. Поцелуй. Больше, чем поцелуй. Мы у моего МОЕГО дома, обнимаемся, светимся от радости. Мы у кафе, в котором я работаю. Мы, мы, мы.
Господи. Как же мы объебались, Высоцкий.
Как такое вообще могло произойти? Кто это сделал? Зачем?
Не знаю.
В голове набатом звенит голос, приказывающий убрать это поскорее, пока никто не увидел.
Кто это видел?
Твою мать.
Как остервенелая я хватаю с пола сумку, подлетаю к доске и срываю всё, что только попадется под руку, царапая кожу о края бумаги.
Дыхание сбивается.
Это шок или истерика? Не знаю. Не знаю. Не знаю.
— Не ожидала, что ты первая сюда зайдешь. Но так даже лучше.
Скрип двери. Щелчок замка. Я забыла закрыться.
— Сука, — сквозь зубы, тихо. Я оборачиваюсь. Слишком резко.
Светлана, мать её, Владимировна. Кто бы сомневался. Она стоит спокойно, уверенно, твердо, даже не улыбается почти.
Убила бы.
Я догадываюсь, чего она добивается, вариантов не так много. Я даже представляю как это будет дальше происходить. Но не понимаю зачем. По спине пробегают мурашки от приходящего потихоньку осознания всего пиздеца ситуации.
— Чего ты хочешь? — опираюсь руками о преподавательский стол, случайно смахивая на пол две, три – сколько их тут вообще блять? – фотографии.
— А ты сама не понимаешь, да? — ухмыляется она, подходя ближе.
Стой. Сука. Там. Не подходи – убью, задушу своими руками прямо здесь нахуй. На сколько меня посадят за это?
— Тебе то какое дело до нас? Какое ты право, имела ходить за нами по пятам? Ты в курсе, что я посадить тебя могу за распространение подобных фотографий?
— Милая, ты не должна с преподавателем так разговаривать, — её лицо озаряет улыбка. Триумфальная. Хочется очень сильно эту улыбку стереть нахер. Содрать ногтями и размазать по стене.
— Я ещё и нахуй послать могу такого преподавателя.
Мы обмениваемся долгими тяжелыми взглядами, будто ожидая, кто первый кинется в бой.
— Я спала с начальником отдела полиции. Уж поверь, мне мало что светит в случае, если эта история всплывет. Да и вряд ли ты докажешь мою виновность.
— Вау. Твоё умение раздвигать ноги прямо-таки вызывает восхищение, — пытаюсь язвить, несмотря на всю трагичность ситуации. Аж от самой себя страшно. — Мне похлопать?
Что тебе надо? Ты уже разведена. Ты уже все сделала, чтобы ваши отношения были разрушены. Зачем тебе понадобилось рушить наши? Это месть? Зависть? Что?
— Ты понимаешь, что я могу сделать с этими фотографиями на руках? — она будто смеется, издевается, наслаждается. — Где они могут оказаться завтра, послезавтра?
— Шантажируешь?
— Считай, что так.
Вау.
— Высоцкого уволят отсюда с таким позором, что ни в один институт или колледж не возьмут даже в качестве младшего преподавателя. А ты просто переведешься с отличной рекомендацией – уж поверь, я её сама лично распишу.
И так ты благодарна человеку, который всё ради тебя делал? Который был рядом, когда думал, что ты убиваешься горем от потери вашего ребенка?
Тварь.
Она прямо-таки каждое слово произносит с особым садизмом. Режет по живому, бьёт и знает, что Высоцкий бы с легкостью поставил её на место. Но я не Высоцкий. Я больше всего переживала всегда за него, и факт того, что он может оказаться без работы, без всего, чего добивался так долго, убивает. Я не могу так им рисковать.
В ушах стоит какой-то протяжный надоедливый гул.
— И что ты предлагаешь? — утыкаюсь взглядом в парту. Наверное, выгляжу я достаточно жалко сейчас.
— Брось его, — предсказуемо, сухо, банально, больно. Прикрываю глаза. — У тебя два выходных. Запись вашего разговора отправишь мне, как доказательство. Сделаешь всё до понедельника – оставлю вас в покое.
Нас? Разве будем какие-то мы после этого?
— Тебе то это зачем надо?
— Мне? — она смеется, отворачивая голову в сторону стены. Они бы с этой стеной неплохо смотрелись вместе. Штукатурка под цвет брюк. — Если коротко, вся семья от меня отвернулась. Знаешь благодаря кому я не могу приехать к родителям в гости? Благодаря кому на мои звонки не отвечают уже несколько месяцев?
Сопоставить кусочки пазла оказывается не так уж трудно. Что он сделал? Рассказал как ты наврала всем о том, какая страшная произошла с тобой ситуация? Как тебя ударила жизнь под дых? Или как ты изменяла ему на протяжении всех отношений? Очень легко скинуть ответственность со своих плеч на другого.
Сволочь.
— Почему мне стоит верить тебе на слово? Мы это переживем, а ты что? Потешишь своё раздутое эго? Это вернет тебе связь с близкими?
Она на секунду будто задумывается, останавливается. Небольшая надежда расцветает внутри меня. И почти в ту же секунду меркнет. Светлана Владимировна подходит ближе. На три шага. Всего три шага, а я уже задыхаюсь от её уверенности.
— Ты не представляешь, видимо, что для Высоцкого означают серьезные отношения? Давай я объясню, что с ним будет, — она даже не улыбается больше. В груди нарастает тревога.
Она несет какую-то чушь про то, как он будет страдать, как разочаруется, как вернется в прежнее состояние очень надолго, а я не слушаю. Я это и без неё знаю. Знаю, как он будет зализывать раны, как будет пытаться вывести меня на эмоции, будет отрицать, злиться, метаться, а потом перегорит. И я должна буду забрать тот последний проблеск света между нами, потому что не смогу иначе, потому что если это будет не она, а мой отец, обстоятельства не смогут сыграть в нашу пользу. Все будет хуже, жестче, больнее.
Может ли вообще быть больнее?
Вибрация в сумке в одно мгновение возвращает в реальность. Трубку я не беру. Только не в таком состоянии.
— Надеюсь, мы друг друга поняли.
На этом она уходит. Звон каблуков отзывается неожиданной головной болью. Дыхание перехватывает.
Надо взять себя в руки и собрать все фотографии.
Опускаюсь, а скорее падаю на корточки и судорожно собираю остатки доказательств с пола, вытирая руками вмиг нахлынувшие обжигающие слезы. Мерзко. Мне просто мерзко от произошедшего, от фотографий, от себя.
Что делать дальше?
Что мне теперь делать?
Тепло его кабинета, кажется, потихоньку начинает испаряться, рассеиваться, превращаясь в колкие мелкие льдинки, впивающиеся в кожу, ломающие все надежды, слова, воспоминания. Это можно сравнить с тем, как человек разжимает горячие объятия и тебя уносит в зимний мороз, в метель, в пургу. Я промерзаю до костей, пытаясь не разбиться прямо тут.
Закрываю сумку, стараясь ещё раз осмотреть все максимально тщательно, а потом выключаю свет и на ватных ногах выхожу за дверь.
На первый этаж я спускаюсь долго. Долго и жутко сложно, впиваясь пальцами в перила, потому что мутная пелена перед глазами до чертиков мешает увидеть ступеньки под ногами. Не в силах ползти на своих двух дальше облокачиваюсь о стену. Пустой темный коридор. То, что надо сейчас.
Не по-детски горит в груди. Телефон уже разрывается от звонков.
Сколько я вообще тут нахожусь уже?
Пытаюсь найти сотовый в сумке. Не получается, руки трясутся бешено. Вновь смотрю на фотографии. Как их много…
Как можно это перечеркнуть?
Как она может так бездушно поступать?
Как я могу опуститься до её уровня?
Как? Как? Как?
— Платонова? — тихий голос впереди отрезвляет как пощечина. — Это ты?
Афанасьев. Сердце начинает колотиться ещё сильнее и громче, словно делает, чтобы его кто-то услышал в этой мрачной пустоте.
— Что ты тут делаешь? — давлюсь слишком глубоким и резким вдохом. Выходит какой-то странный нелепый всхлип. Блять.
Паша подходит ближе, пытаясь рассмотреть моё лицо. Вот только не надо, пожалуйста. Не смотри.
— Что такое? — его голос кажется немного встревоженным.
Спасибо за этот вопрос. Вы успешно продлеваете подписку на долгий скулеж у стены университета.
Что такое? Ничего такого.
Так, хуйнюшки, справимся как-нибудь.
Меня скручивает. Ком в груди с силой сжимается, будто в кулак, и бьет, бьет, бьет.
Я задерживаю дыхание. Надолго. Чтобы этот ком выдохнуть в застывший воздух.
— Эй-эй-эй, — Паша хватает меня за плечи – оказывается, вместе со вздохом я весьма быстро начинаю оседать вниз. — Что с тобой, Насть? Третий раз спрашивать не буду. Это Высоцкий?
Не упоминай его. Только не сейчас. Пусть эти мысли исчезнут, уйдут, растворятся.
Отрицательно мотаю головой и, опираясь на его вытянутые руки, поднимаюсь с колен. Попытки отвернуться или отодвинуться наглым образом игнорируются. Я поднимаю голову, зажатая между массивной фигурой и стеной, и смотрю на него, кажется, впервые за эти несколько минут. Взгляд одногруппника серьезный и хмурый.
— Паш, пожалуйста…
— Расскажешь?
— Нет. Не сейчас, в крайнем случае.
Он вздыхает и отстраняется. В этот момент я точку опоры куда-то теряю, едва не падая навзничь.
— Не обязательно так меня шугаться. Я ни на что не претендую, просто хочу помочь, если смогу. У тебя телефон звонит. Ответишь?
Вдох. Глубокий. Он не должен заметить моё состояние, поэтому говорить нужно быстро и коротко.
Лёша. Мой – уже почти не мой – Высоцкий. Волнуется. Даже смешно становится. Он не знает, что тут происходит. И не узнает. Эта мысль въедается под корку черепа.
Не узнает.
И вот так все закончится.
Вру. Я нагло вру ему. Уже сейчас начинаю потихоньку погружаться в пучину отвратных ощущений. Что ж, пробую воду перед прыжком, так сказать.
Вешаю трубку, прерывая разговор.
— Давай я помогу тебе дойти, — Паша не комментирует никак мой откровенный пиздеж, а просто протягивает вновь свою ладонь.
Не думаю, что у меня сейчас есть выбор. Я хватаюсь за единственную тростинку, которая не дает упасть.
— Спасибо, Паш.
***
Катя слушает меня, не перебивая, даже когда я молчу. Иногда меня глючит, по всей видимости, ибо в процессе рассказа я зависаю и смотрю в стену, на пол, на руки. Не знаю, что сказывается больше – недосып или общее состояние организма. Когда я ела последний раз? Сутки уже прошли вроде.
Меня больше не тошнит, но только потому, что нечем. Желудок все же сводит до острой боли. Зато эта боль притупляет моральную. Забавно как я за день успеваю стать мазохисткой. Даже приятно. Вот как это работает, оказывается.
Зато я больше не ору, не вою, не кусаю губы и щеки. Наступает момент тотальной какой-то пустоты.
— Что будешь делать теперь? — Катин голос возвращает меня в серую густую реальность. Это заставляет поморщиться.
Снова отрешенно пожимаю плечами, сжимая в руках полную и почти остывшую кружку чая.
Сказал бы мне кто, что со всем этим делать…
— Можно было попробовать забрать у неё телефон. Хоть силой отобрать. Явно же всё в нём.
— Не знаю, — тяжело вздыхаю. — Были бы это будние дни, чтобы можно было в её кабинет зайти, а тут… что тут сделаешь?
— Ты отправила ей запись?
О да, я достаточно профессионально спрятала телефон в кармане перед тем, как всё сломать к херам собачьим. Саму запись, к слову, я не слушаю. Не хватает смелости пережить этот момент снова.
— Нет. Ещё нет. Это унизительно, Кать. Я просто сплясала под её дудку и своими руками разрушила все, что мы строили. Я так отстаивала нас перед отцом и сдалась перед ней. Ты бы видела его взгляд. Я не…
Я не смогла бы жить, если бы смотрела на него тогда хоть чуточку дольше. Глаза снова намокают. На щеках вырисовываются три соленые дорожки. Я тихо всхлипываю, вытирая их рукавом лонгслива. Ничего уже не вернуть.
— Я сомневаюсь, что он тебе поверил, — успокаивает подруга, аккуратно сжимая мою ладонь в своей. — Если всё, что ты рассказывала, правда, он тебя очень сильно любит. Расскажи ему о произошедшем.
Что это изменит? Я расскажу, что произошло тем вечером, если Высоцкий вообще слушать меня захочет, потом он пойдет к ней разбираться, потребует удалить фотографии и что? Неужели она не найдет способ сделать новые? Или не придумает что-нибудь похуже. Нам придется прятаться по углам и обходить друг друга стороной в стенах учебного заведения? Звучит как ебучий бред.
Может он и узнает правду, но…
— Я уже испортила всё, что могла. Ещё и Пашу сюда приплела зачем-то.
Понятно зачем. Лёша и так недолюбливал его, постоянно косился, подозревал в чем-то. Это был лучший вариант сделать побольнее.
— Ты пойдешь на пары в понедельник?
Понедельник. Ебучий дурацкий понедельник, в который конечно же, по закону подлости, поставили пару у Высоцкого. Практика. Ещё и вопросы нужно будет подготовить, встать за кафедру сбоку от него, прочитать всё с листка, не отвлекаясь на очертания его лица, спины, рук, которые совсем недавно касались меня.
Про исследовательскую я вообще не думаю больше. Послезавтра первым делом напишу отказ от поездки.
— Он в Рязань с ней поедет. На три дня. Если найдут студента какого-нибудь вместо меня, — горько усмехаюсь. Финита ля комедия, сука.
— Думаешь, она попробует снова с ним что-то закрутить?
От этой мысли хуево. От этой блять мысли больно и хочется загнуться с новой силой.
— Ему это не нужно, Кать. Даже назло мне.
Остается в это поверить. Все-таки есть какие-то границы, которые, если пересечь, обратно не вернуться, а семья и правда для Высоцкого всегда будет стоять на первом по важности месте.
— Я приду в понедельник, — закусываю губу. — Не знаю как. Он не должен видеть, что я сбегаю, иначе начнет сомневаться в моих словах.
Придется держаться, искать в себе силы вставать с кровати, переступать порог универа, заставляя себя не искать его среди толпы по утрам, не касаться, не смотреть неотрывно в его лицо.
Интересно, как он будет реагировать на меня? С презрением? Разочарованием? Холодно и отстраненно?
Запись я отправляю примерно через час.
— Уверена, что правильно поступаешь? — подруга обреченно смотрит на меня, мельком переводя взгляд на телефон.
— Нет, но только по отношению к нему. Тем не менее, я не хочу портить его жизнь, даже если желаю поступить сейчас совершенно иначе.
Осознавать то, что я прямо в этот момент ставлю жирную точку во всем произошедшем, ощущается как удар под дых. Ответ на сообщение не приходит. Оно висит прочитанным.
Что ж…
Нужно купить много валерьянки.
Намечается грандиозный карнавал. Осталось подготовить маску.
Не помню толком, что происходит, когда уходит Катя. Она настойчиво твердит, что может побыть со мной, остаться с ночевкой, приготовить вкусный завтрак и так далее по всем пунктам. Завтракать не хочется, как и ужинать, и спать. Хочется сначала закурить, а потом просидеть на балконе до утра. Первое желание я исполняю как только за подругой закрывается входная дверь. Курю я недолго, так как сильнейшая метель грозит превратить в ледышку за пару минут.
Морщусь от резкой смены температуры, заходя в спальню. В попытках найти что-то теплое зарываюсь в шкаф и в моменте застываю. Его свитер, привезенный достаточно давно, чтобы забыть про него, висит в самом конце. Домашний, старый, синий, крупный, он почти достает мне до колен, а про длину рукавов я вообще молчу.
«— Ты замерзла, душа моя. На вот, надень»
А я думала, сегодня уже хуже не станет.
Надо бы его убрать, спрятать, вернуть или выкинуть, но вместо этого я аккуратно натягиваю единственную его вещь, оставшуюся в этом доме и напоминающую о тех моментах, которые не повторятся. Он ещё едва пахнет ароматом тех самых духов, сигарет и чем-то до боли родным. Я ведь обещала его постирать, потому что поставила дурацкое пятно от кетчупа, когда мы заказывали пасту.
«— Платонова, хватит так расстраиваться из-за дурацкой капли на дурацком свитере. Она же отстирывается»
Не постирала. Вот и хорошо, вот и отлично.
Оседаю на пол, обнимая колени, и слишком рвано вздыхаю. Внутри меня словно сидит паразит, нагло ковыряющий всё в груди. Он сдавливает сердце, царапает изнутри ребра, не давая впустить в легкие достаточно кислорода, он ранит всё больнее и больнее, пока наконец не остается зияющая дыра.
Я стараюсь не думать о том, что происходит с Высоцким в эту секунду, но мысли сами сменяют друг друга, не давая возможность их контролировать. Может он пьет до беспамятства, или разносит свою студийку к чертовой матери, а может выкидывает мои вещи, попавшиеся под руку также неожиданно, как его свитер. Не знаю, чего из этого хочется меньше всего.
***
Понедельник наступает слишком быстро. Я бы даже сказала, он начинается сразу после субботы, не давая мне возможности привыкнуть к ощущению тотального одиночества. Безусловно, я не сижу одна все воскресенье. В гости снова приходит Катя, если быть точнее, забирает меня сразу после очередной смены на работе и силой тащит на улицу, ибо:
«— Ты уже на зомби становишься похожа, давай погуляем».
Не знаю, на кого я там похожа, но отказать ей в этом не представляется возможным, поэтому приходится сухо плестись рядом, пропуская мимо ушей весь поток последних новостей. В этот день я почти не ем и не пью. В горло не лезет уже и валерьянка. Кажется, что легкое дуновение ветра способно сейчас сбить меня с ног и унести к черту на кулички.
«— На улице холодно, Платонова. Увижу без шарфа – отправлю домой»
Ненавижу носить шарфы, но ради одного его голоса надела бы без промедления. Из всех блаженств в мире я выбрала бы его присутствие рядом, прикосновение его теплых пальцев к моему лицу, ощущение на себе одного лишь взгляда.
Только бы…
Воспоминания растворяются где-то в раннем утре со звуком будильника. Ебучий мрачный понедельник.
Находя в себе последний остаток сил встаю с кровати. В ту же секунду меня начинает трясти. В абсолютном забытие собираю со стола подготовленную за ночь практическую работу, распечатанную почти готовую исследовательскую и какой-то учебник, предоставленный мне в пользование Высоцким. Я не представляю, как буду это всё возвращать ему, поэтому принимаю решение отдать работы Владимиру Николаевичу. Всё-таки этот проект его идея.
Дабы скрыть следы бессонных ночей и осунувшегося лица наношу неприлично большой слой косметики, которой уже давно не пользуюсь вообще-то. Интересно, заметит ли он натянутую мной маску хладнокровия и безразличия? Высоцкий всегда смотрит глубже, читает по глазам так, будто у меня лицо с субтитрами. Чтобы обмануть его нужно быть признанной актрисой. Грубой и жестокой. Я такой никогда не была, к сожалению или к счастью.
Гренка мягко трется о ноги, тихонько мяукая на прощание, а я одеваюсь, наматывая посильнее шарф на шею, и выхожу в подъезд. У дверей университета приходится надеть наушники, чтобы хоть немного успокоить свои потрепанные нервы и переступить порог. Его машины ещё нет, что не удивительно. Я прихожу слишком рано. Пустые коридоры встречают тусклым светом потолочных ламп и запахом хлорки. Воспоминания того вечера, когда я столкнулась со своим худшим кошмаром наяву, поглощают, душат, вызывают отвращение и тошноту.
Не в силах дойти до его кабинета плетусь в сторону аудитории Владимира Николаевича. Все-таки, чем раньше я разберусь с исследовательской, тем лучше будет всем. Не думаю, что Высоцкий вообще захочет продолжать работать над ней со мной, так что убью двух зайцев одним махом.
Усаживаюсь на ледяной подоконник, кидая рядом сумку.
«Я пришла»
Короткое, но довольно ёмкое сообщение улетает подруге.
«Скоро буду. Ты как?»
Я никак. Я хочу спрыгнуть на пол и убежать отсюда со всех ног, чтобы пятки сверкали. Я хочу блять сжечь кабинет этой грымзы, а потом придушить её своими руками, хочу вернуться на несколько дней назад и отчислиться, чтобы все стало проще. Но, к сожалению, в данный момент я лишь могу сидеть тут и ждать, когда спустится курок. Количество возможных исходов этого дня меня пугает.
— Платонова, вы бы там не сидели, простудитесь ведь, — доносится из глубины коридора голос преподавателя, осторожным шагом передвигающегося в полумраке.
Я встряхиваю плечи, ощущая пробегающие по спине мурашки.
— Доброе утро, Владимир Николаевич, — пытаюсь улыбнуться, что, судя по недоуменному лицу мужчины, не особо получается, и спрыгиваю на пол. — Я бы хотела с вами поговорить, если можно. Это касается моей работы.
— Проходи конечно.
Он неловко открывает дверь ключом, попадая в замок лишь с третьего раза, и пропускает меня внутрь.
— Что такое? В чем вопрос? Алексей Михайлович тебя совсем наверное замучал со статьями? Это он любит. У меня же учился.
Мужчина смеется, а у меня внутри все холодеет от упоминания Высоцкого. Забавно, что ещё два дня назад он был для меня просто Лёшей. А теперь…
— Если честно, — неловко начинаю я, доставая из сумки белую папку с учебником. — я бы хотела отказаться от исследовательской.
Лицо преподавателя резко меняется. Не могу точно сказать, в шоке он сейчас или просто расстраивается.
— Что случилось, деточка?
— Я в дни поездки, к сожалению, не смогу присутствовать, но работа доделана, её может представить другой студент. Я не буду против.
Владимир Николаевич Скворцов устало вздыхает, забирая из протянутой мной руки готовую работу, и аккуратно садится за стол, пролистывая страницы.
— Что ж, — хрипло произносит он, натягивая очки на морщинистый нос. — Я не могу тебя уговорить поменять свои планы, но, возможно, все ещё изменится. Да?
Едва заметно киваю, ковыряя от стресса сгрызенные под ноль ногти. Вряд ли что-то поменяется. Разве что случится какое-то чудо.
— Я поговорю с Алексеем Михайловичем, может у него есть кто на примете для замены.
«Для замены» звучит очень двусмысленно и больно отзывается в груди. Как же все-таки херово.
— Извините, что так получилось, — тихий шепот, вряд ли донесшийся до ушей преподавателя, растворяется в воздухе, когда я топаю обратно к двери.
К двери, которая в ту же секунду скрипит и открывается. К двери, у которой я теряю опору под ногами к чертям. К двери, в которую заходит мой-не мой Высоцкий Алексей Михайлович.
— О, ты как раз вовремя, дорогой мой. Тут твоя студентка от готовой исследовательской отказываться собралась. Может сможешь её переубедить.
Голос Скворцова эхом разносится по воздуху, которым я захлебываюсь, кажется.
