***
Чувствую себя тварью, когда подхожу к нему на парковке, когда прошу отвезти домой, когда говорю, что хочу спать, когда пытаюсь скрыть то, как сильно, твою мать, трясутся руки, губы, тело. Меня знобит. Меня ломает. Хочется кричать, хочется сорваться, не хочется жить. Почему-то. Почему-то Высоцкий лишних вопросов не задаёт. Спасибо ему за это, потому что иначе у меня не получилось бы ежесекундно проглатывать густой колкий ком в горле, потому что тогда бы я не смогла молча глотать слезы, стараясь отодвинуться от него подальше, чтобы не дай бог не взял за руку, не увидел красные опухшие глаза, не услышал глухие тихие всхлипы. Я, кажется, цепляюсь в злоебучую сумку с её непристойным содержимым так, что на ней остаются вполне видимые отметины. Я молча плетусь до подъезда, молча цепенею, едва найдя в себе силы повернуться к нему, также молча целую, ощущая лишь предательски рвущееся наружу сердце. Больно. — Доброй ночи. Даже не дожидаюсь его ответа. Захожу внутрь, судорожно хватая ртом ледяной воздух, стискиваю в ладони ключи и стою, слушая хруст снега под его ногами. Цепляюсь за реальность. Он уходит. Меня тошнит. Не помню, как дожидаюсь лифт, как залетаю в квартиру, на ходу скидывая душащие вещи на пол, залетаю в ванную, где меня раза три выворачивает. Четыре. Сил нет. Трясет так, будто я в метро нахожусь, а не на гладкой ледяной поверхности кафеля. На корточках доползаю до раковины, поднимаюсь, ощущаю, как подкашиваются ватные ноги, включаю ледяную воду, умываюсь так тщательно, что кожу начинает щипать, закусываю уже опухшую губу, вою и снова сползаю вниз. Меня режет. Меня рвет. Меня ломает. Мне больно. Меня ранили. По живому резанули. Я одна. Вот такая реальность. Хуевая и довольно болюче осязаемая. Намокшее от брызг тугое платье стискивает ребра. Судорожно дотягиваюсь до молнии и резко дергаю её вниз. Язычок с треском ломается. Блять. Сука. Стягиваю его, ногами отпихиваю куда-то в угол и обнимаю руками колени. А что делать дальше? Я не знаю. Я сверлю взглядом стену, чувствую, как снова сводит желудок, и кричу в ладони. Соседи, наверное, утром очень за это поблагодарят. Какие нахуй соседи? Мне похуй. Надо покормить кошку. Натягиваю старую растянутую футболку, выхожу в зал, по стенке, медленно. Достаю из ящика пакетик влажного корма. Роняю. Руки не слушаются. Поднимаю, открываю, снова вою, кусая тыльную сторону ладони. Со стороны все мои действия больше походят на действия больного человека, который заново учится ходить. В попытке набрать в кружку воды роняю её на пол, разбивая на мелкие осколки. Это была его, блять, кружка. Сука.***
Засыпаю я под утро где-то на кресле. Будильник звенит через минуту, по ощущениям. Открыть глаза выходит не с первого раза. В голове белый шум и обрывки вчерашних воспоминаний. Ебучая боль никуда не девается. Становится только хуже. Болит всё: голова, спина, глаза, ноги, руки. Оказывается, я где-то порезала ладонь. Вероятно, очень сильно сжимала ключи в руке. Или так хорошо собирала осколки с пола. Похуй. На всё вообще похуй. Как себя то собрать? «Доброе утро, душа моя. Как ты?» Опять режет. Больно. Как я? Не знаю. Херово, вероятно. На сообщение сразу не отвечаю – не хватает смелости. Как мне сделать так, чтобы сегодня ты меня не возненавидел? Как потом жить с тем, что я собираюсь сказать? Уехать? Улететь? Исчезнуть из твоей жизни, чтобы только не делать нам двоим больнее? Я сама себя ненавижу. За то, что не заслуживаю тебя. Ведь ты бы так не сделал? Нет, ты бы боролся, ты бы сопротивлялся, до последнего стоял бы за нас. А я слабая, видимо. Я сдаюсь. На работе я выгляжу так хуево, что меня отпускают на час раньше. Придется потом отрабатывать. Похуй. За смену я скуриваю примерно половину пачки сигарет, за что старший админ грозит лишением премии, потому что воняет на всё заведение. Похуй. Три посетителя откровенно грубят мне за то, что я забываю принести приборы. Похуй. Выкидываю дурацкий фартук и вызываю такси. Сил идти до метро нет. Звонить Высоцкому откровенно не хочется. Хочется оттянуть момент с нашим разговором настолько долго, что можно было бы забыть об этом совсем. Таксист что-то говорит по поводу пробок, но в моей голове все его фразы звучат так размыто, так обрывисто… Наушники забыла дома. Черт. Вот бы сбежать. Раствориться. «Я приеду через полчаса. Цветы забрал, уже выдвигаюсь с универа. За тобой заехать?» «Не нужно, я почти дома, меня отпустили пораньше» Тишина. Примерно минуты на четыре. «Ты в порядке?» «Нет» – стираю почти сразу. Блокирую телефон, кидая его в дальний угол сумки. Мы подъезжаем к дому. Зайти внутрь не хватает духа. Сделаем всё здесь. Я сажусь на запорошенную снегом скамейку и роняю голову на ладони. Идея сдохнуть здесь от холода кажется не такой уж плохой. Как настоящий психопат, я слежу за временем каждую минуту и эти минуты колотят изнутри, бьют нещадно. Звуки заезжающего на парковку авто заставляют дернуться. Высоцкий, как и всегда, останавливается на своем любимом месте. Капитан стабильность, блять. Сделай что-нибудь. Я не встаю – скорее подрываюсь. Спокойнее. Надо быть спокойнее. — Ты чего тут сидишь, Платонова? — хмурится он, открывая заднюю дверь. Ебучий букет. — Замерзнешь же, дурочка. Молчать. Не улыбаться, не плакать, не дрожать. Просто взять и сломать. Любовь, отношения, человека, нас. Как, оказывается, легко это сделать. Чувствую себя так, будто у меня в руке пистолет, заряженный одной пулей. Она предназначена для него. Второй для меня, к сожалению, нет, так как я уже почти сутки как мертвая. Куда уж хуже. — Пойдем внутрь. Сколько ты уже тут… Останавливаю его быстрые шаги коротким взмахом руки. Стой там. — Нам надо поговорить, — выдавливаю из себя, на удивление, достаточно холодно. Букет в его руках как-то осторожно и медленно опускается. Я не могу позволить себе смотреть в его глаза слишком долго, потому что от того, как они в моменте стекленеют, становится ещё больнее, чем было. Оказывается, хуже может быть. Мелкие хлопья снега очерчивают воздух, создавая между нами невидимую стену. Такая ли она невидимая, если я её даже физически уже ощущаю? — О чём? — хрипло произносит Лёша, пряча одну руку в карман пальто. Боже, ну не сверли ты меня взглядом. Не заставляй снова закусывать щеку до ебучей крови. — Ты в порядке? — Нам надо расстаться. Выстрел. Звук битого стекла. Поразительно то, как мозг сам материализует происходящее внутри. Я не слышу, что сейчас сказала, осмеливаюсь только поднять глаза и посмотреть на него. Стараюсь игнорировать то, как он в секунду бледнеет. — Не смешно, Платонова, — голос его, надломленный, тихий и вполне серьезный. — Я не смеюсь. Нам нужно разойтись. Я так решила. Прости. — Что ты опять себе накрутила? — шаг вперед. Я осекаюсь и дергаюсь. Ничего. Просто уйди. Развернись и уйди. Не говори больше ничего, я не вынесу. — Лёш, прошу тебя, — вытягиваю вперед ладонь. Не заставляй тебе врать, не заставляй ранить ещё сильнее. — Нет, Платонова, не неси чушь. Я знаю, что что-то случилось вчера. — Ничего не случилось. Не подходи. Не трогай. Между нами только моя рука, а как будто целый ров, и я не хочу рыть его глубже. — Ты мне вчера в любви признавалась. Отчаянно. Надломленно. Еще шаг. Я пячусь назад. Ладонь ударяется о бедро. В горле ебучий ком. Опять. Мотаю головой. — Мы не можем быть вместе. Уходи, пожалуйста, — звучит как скулеж бездомной собаки. — Нет. Пока не объяснишь, какого хрена тут происходит, я не… — Я целовалась с Пашей. Вчера. Удар. Один удар сердца и я доламываю то, что так монотонно разрушала последние несколько минут по кусочкам. Аплодисменты, занавес. Алексей Михайлович стоит и смотрит мне в глаза, кажется, не дыша совсем, мечется взглядом по моей фигуре, пытаясь схватиться хоть за какую-то видимо соломинку. Выдыхает. Рвано. Прости меня. Пожалуйста. На куски порви, ударь, накричи – я заслуживаю. — Врёшь. Да. — Нет. Спроси у него. Букет выпадает из его рук. Он осекается, словно от пощечины, и неуверенно шагает назад. Это самая подлая ложь в моей жизни, хотя бы потому, что тема измен для него самая болезненная, а я стою и нагло ковыряю эту почти свежую рану. И он не спросит, нет, ему уже это не нужно. Моя боль в том, что я все это понимаю и, блять, продолжаю топить нас ещё глубже, пока пятками дна не начинаем касаться. Взгляд Высоцкого меняется. Если до этого он пытался что-то найти, что-то понять, то сейчас он смотрит сквозь меня, в нем ничего уже нет, кроме пустоты и холода. Когда преподаватель разворачивается и уходит, когда машина резко выруливает со двора, я понимаю, что всё прошло по плану, но это не тот, сука, план. На снегу лежит ебучая гортензия. Я захожу в дом.***
Три пропущенных от Кати застают меня на полу в ванной. Не хочу отвечать. Не могу. Голоса почти нет. Может, это психосоматика, а может я просто достаточно навылась. Похуй. «Ты, Платонова, имеешь прямое отношение к моей жизни» Меня выворачивает. Выворачивает от мерзости, от лжи, от жалости к себе. «Ты мне вчера в любви признавалась» Глотаю две таблетки валерьянки. «Врешь» Потом ещё одну, и ещё. Со стороны выглядит так, будто я к открытой ране подорожник прикладываю. Смешно. Что мне Синицыной ответить? Как вообще всё объяснить? Станет ли мне легче от разговора с подругами? От шквала вопросов, на которые я не смогу нормально ответить? Сильно сомневаюсь. «Приезжай ко мне, если не занята» Отправлено. Прочитано. «Через час буду» О ноги мягко трется Гренка. Тепло. «Нам нужно расстаться» Холодно. Внутренний голос во всю орет о том, что нужно набрать Высоцкого, рассказать ему всю правду, извиниться, встать на колени, молить о прощении, и наплевать на то, что будет после этого. Он поможет, он решит, он поймёт. Поймёт ли? После того, что я сказала – вряд ли. О таком не лгут. Такое не дозволено, даже мне. Даже во благо. Подруга приезжает раньше. — Господи, — пораженно и взволнованно как-то вздыхает она, осматривая сначала меня, потом зал. Да, всё хуево. — Что случилось?