Профилактика счастья

Высоцкий выглядит почти невозмутимо, твердо, отстраненно и совсем немного шокировано. Не ожидал меня тут увидеть? Я тоже не думала, что так получится. Он всё также одет в свою белую рубашку под черный свитер, всё также не причесывает с утра волосы, оставляя их небрежно взъерошенными, всё также… Всё не так. Осунувшееся бледное лицо, синяки под глазами от недосыпа. Что я с тобой сделала? Не в силах произнести ни слова глупо пячусь назад и опускаю голову, взглядом утыкаясь в пол. Выгляжу наверное как нашкодивший ребенок. Меня прожигают его серые ледяные глаза, съедают на месте, оставляя пепел и дым. — Мне нужно зайти к декану, так что подождите немного, я вернусь, — на этом Владимир блять Николаевич удаляется из аудитории, оставляя блять нас с Высоцким стоять тут вдвоем. Хочется убежать вслед за Скворцовым. Руки, опущенные вдоль туловища, начинает трясти так сильно, что приходится сжимать их в кулаки. Только бы он не увидел, только бы вышел в коридор, оставил меня тут крючиться от желания извиниться, все рассказать, обнять его. Но мужчина не уходит. Мой-не мой уже Высоцкий зачем-то походит ближе, заставляя упереться и врасти в парту за спиной, мой-не мой Высоцкий останавливается на расстоянии вытянутой руки и также как я упирается в стол, сбивая мои мысли и тихое дыхание окончательно. — Мне лично сказать об этом смелости не хватило? — от его голоса по спине пробегают мурашки. Абсолютно ледяной, жесткий и злой тон. — Или думала, я стану отговаривать? Хочется заскулить или заорать от неизбежности разговора, но вместо этого проглатываю противный ком в горле, поднимая-таки на него свой взгляд. Кажется, его эта секундная смелость даже восхищает. — Это не совсем твой проект, так что не увидела смысла, — бью наотмашь, защищаюсь, прячу животный страх за искусственной холодностью, хотя на самом деле внутри всё дрожит, кричит, воет. Высоцкий всего этого отчаянно не замечает будто бы. Он так сильно пытается что-то понять и разглядеть во мне, что не видит очевидных деталей. Мне это на руку. Мы стоим как два идиота, потерявшие любой смысл в окружающем мире и в друг друге, сбитые с толку и переполненные эмоциями. Что с тобой происходило эти два дня? Что ты чувствовал и чувствуешь сейчас? Что делал? Как зализывал раны? Как убегал от своих демонов, рвущихся наружу? Потому что я от них до сих пор бегу, до сих пор стараюсь пить по две таблетки валерьянки, а не все блистеры, так заманчиво переливающиеся в аптечной сумке. — От чего ты так старательно бежишь? От меня или от себя? — тон Алексея Михайловича немного смягчается, ровно до той степени, что больше не сквозит злобой или раздражением. Он зачем-то выпрямляется, настойчиво сокращая мизерное расстояние между нами. Я дергаюсь слишком поздно, осознавая, что уйти не получится. Преподаватель осторожно смыкает ладонь вокруг моего запястья, легонько встряхивая. У меня от этого прикосновения искры из глаз летят и губа предательски подрагивает. Блять блять блять. — Ты мне соврала? Что тогда произошло? — он хмурится, обводит меня взглядом, что-то непонятное для себя подмечая. — Платонова, прошу, просто расскажи мне, что случилось. Это твой отец? Он с тобой поговорил? — Я уже тебе всё объяснила. Прими это, прошу. Я не смогу ничего поменять. Не могу я тебе признаться, не могу тебя потерять, не могу заставлять что-то со всем этим сделать, потому что в итоге пострадаешь только ты. И я хочу тебя обнять, я хочу прикоснуться к тебе, не боясь обжечься, но просто не позволю себе подобного сейчас. Я могу лишь стоять и ковырять наши свежие сквозные раны до болевого шока, до истошных криков. — Ты врешь мне, — упрямо твердит Высоцкий, мотая головой, будто даже физически отрицая данный факт. — И я узнаю почему. — Что хочешь делай. Мы уже не обязаны всё знать друг о друге. Правда же? Вру. Нагло блять вру, стараясь делать это очень профессионально. От этого сводит скулы. Что-то щелкает видимо в его голове. О да, я прямо в цель попадаю, потому что хватка на моей руке ослабевает и она падает, ударяясь о бедро. Мужчина осекается как от пощечины и отходит назад. Не знаю, кого это добивает больше. — Надеюсь, ты осознаешь то, что делаешь, потому что я с этим мириться не собираюсь. Отворачиваюсь от него, старательно пряча вмиг намокшие глаза. Еще секунда и он наверное всё бы понял, всё увидел, почувствовал, но дурацкий звонок его телефона спасает ситуацию. Высоцкий шумно выдыхает, доставая сотовый из кармана брюк, и удаляется из кабинета, возвращая мне возможность дышать полной грудью. Надо что-то делать. Шестеренки в голове так отчаянно сильно крутятся, пытаются найти какой-то выход, возможность окончательно доказать ему мою холодность и желание поскорее со всем покончить. По итогу из всех самых ужасных, глупых, невменяемых идей, находится лишь одна, над которой я ни на секунду не задумываюсь. Сотовый оказывается в руках с неимоверной скоростью. С этой же скоростью печатается то самое судьбоносное сообщение. «Приходи в кабинет Скворцова, если ты в универе. Срочно» Высоцкий довольно долго говорит по телефону, а я лишь надеюсь, что он на самом деле уже давно ушел к себе, оставляя меня тут восполнять недостаток кислорода в легких. Но все оказывается совсем не так. Он возвращается в то же мгновение, в которое я почти облегчено вздыхаю, отправляя телефон в карман брюк. Мужчина смотрит на меня выжидающе почти пять ударов сердца, а мне хочется попросить его отвернуться, взять свою дурацкую сумку и пойти куда подальше, забирая с собой едкий аромат парфюма, оседающего буквально в голове. Стараться не бросать на него взгляд не получается, ровно как и уйти, потому что дверь закрывает его массивная фигура, как бы показывая, что шанса свалить в эту секунду, сверкая пятками на весь универ, нет. Когда Лёша уже было хочет открыть рот, прервав напряженное молчание, в дверь негромко так стучат. Не получится передать словами то, сколько надежды и в то же время тяжести появляется у меня в груди. Опять врать, опять разыгрывать спектакль у него на глазах, выводя на эмоции. Нужно отдать должное моим актерским навыкам и умению выруливать ситуацию в свою сторону. — Ты тут? — в аудиторию неловко входит Афанасьев, поправляя груженный рюкзак на плече и почти равняясь с Высоцким в дверном проеме. Паша едва хмуро и задумчиво переводит взгляд на преподавателя, который, в свою очередь, не сводит разочарованных глаз с меня. Сюда бы подошла какая-нибудь второсортная шутка про то, как я отказала одному, сказав, что люблю другого, но смеяться совсем не хочется. Хочется сглотнуть противный, густой как деготь, ком в горле, ибо мне больно видеть бесконечную пустоту, возникающую сейчас между нами. — Да, спасибо, что пришел, а то я тебе с утра дозвониться не могла, — криво-косо улыбаюсь, подхватывая на руки сумку, и расправляю плечи для того, чтобы показать свое превосходство в данной ситуации. Остается самое простое. Поправить волосы, встать с парты, пройти мимо Высоцкого, едва задевая его плечо своим, схватить Пашу за руку как можно заметнее и покинуть аудиторию, не оборачиваясь, не объясняясь, не падая навзничь на трясущихся ногах, оставляя ту реальность, что была между нами где-то за гранью всего происходящего. Я больше не хочу дышать с тобой одним воздухом, потому что боюсь задохнуться. Бегу. Я почти бегу по коридору прямо, спускаюсь по лестнице через ступеньку, стараюсь не смотреть по сторонам, не видеть наполняющиеся студентами стены универа, настолько хочу спрятаться хоть куда-то, забиться в угол и ни о чем не думать, что забываю о руке, все ещё сжимающей пальцы одногруппника почти до хруста. — Платонова! — осекает Афанасьев, дергая меня с такой силой, что заставляет пошатнуться и едва не свалиться ему на грудь. Глаза Паши практически сквозят смесью непонимания и ярости, отрезвляя затуманенный разум. — Паш, я… — «Я, я, я». Ты либо объясняешь, что за херня происходит и почему я вообще принимаю в ней хоть малейшее участие, либо отпусти меня и не вмешивай в ваши непонятные разборки, потому что я хочу нормально доучиться здесь, не шугаясь нашего культуролога. Студенты на наш откровенно громкий разговор оборачиваются через одного, замедляясь в проходе. Я настолько дерьмово себя чувствую, будто спектакль затягивается, а до фееричного финала ещё хрен знает сколько эпизодов. — Не здесь, — выдавливаю из себя, кивая в сторону открытой подсобки. — Лучше после пар. — Хорошо. Звонок разносится по коридору, оставляя после себя едкий гул громких шагов и шепота. Сейчас его занятия. Три ебучих часа практики, на которых мне нужно будет выйти к доске и пересказать свою сраную работу, так усердно вылизанную за бессонные ночи. Не знаю, хватит ли сил и желания вообще зайти в аудиторию и пройти мимо него на свое место. — Вы почему ещё тут? — протяжный женский голос явно обращается к нам. Я даже спиной чувствую прожигающие во мне дыру довольные, триумфально улыбающиеся глаза. — Занятия уже начались. Пожалуй, если бы можно было физически измерить желание вцепиться человеку в волосы и бить головой о кафель до кровавых соплей, я переплюнула бы сейчас любого. Афанасьев переводит взгляд с меня на Светлану Владимировну, некогда, к сожалению, Высоцкую, и обратно, считывая очевидные эмоции обеих. Наверное у него в мозгу начинают складываться некоторые кусочки пазла в неполную картину последних событий. Что ж, зато мне легче будет все рассказать, а может и вообще не придется. Руки непроизвольно крепко сжимаются в кулаки, до боли впиваясь острыми ногтями в кожу. Я слишком резко оборачиваюсь и почти подаюсь вперед как Пашина рука оказывается у меня на плече, легонько её встряхивая. — Мы уже идём в аудиторию, — он натянуто улыбается, подталкивая меня обратно в сторону лестницы. Я почти не сопротивляюсь, хотя и хочется остаться стоять скалой посреди коридора, подчиняясь наконец своим внутренним демонам. Красный короткий свитер начинает сильно колоть в области шеи, когда мы доходим в полной тишине до аудитории Высоцкого. Ноги останавливаются лишь на мгновение в полуметре от двери, а дальше приходится отключить мозг, поднять руку, постучать и перейти ебучий высокий деревянный порог, погружаясь в леденящую атмосферу кабинета. — Вы опоздали, — не поднимая взгляда с разбросанных бумажек на столе, произносит Лёша. — Время на личные отношения и на учебу, особенно в конце семестра, нужно разграничивать, Платонова. Вот как? Заслужила, пожалуй. Да только вы, Алексей Михайлович, вспомните сначала как трахали меня на похожих бумажках в своей квартире, прервав написание статьи по своей инициативе. Тогда никто ничего про учебу не говорил. Это вы не умеете видимо выбирать себе женщин, которые не разбивают сердца направо и налево. Только одна это делает это во благо себе, а другая для общего блага, просто у неё это херово получается. — Прошу прощения, — на автомате выпаливаю, направляясь к парте, за которой уже сидит напряженная Катя. — Он про тебя спра… — Не нужно. Я знаю. Синицына лишь напряженно вздыхает, переводя взгляд на каракули в тетради. Пока мы слушаем доклад первого в списке студента, Высоцкий планомерно и неспешно заполняет журналы, лишь изредка и сухо задавая наводящие вопросы по теме докладчику. Мне остается только ежиться то ли от ветра, прорывающегося сквозь щели в подоконнике, то ли от сраной тревоги, с которой мы почти подружились, и прятать ладони как можно глубже в рукавах, лишь бы не продрогнуть окончательно. — Афанасьев, — Лёша произносит это без капли эмоций. Отстраненно и непредвзято. Всё-таки он умеет отделять личное и работу. За это стоит отдать ему должное. Опыт это или такая же гнилая маска как у меня не разобрать так сразу. — К доске с работой. Паша пересказывает почти идеально, не запинаясь, всего пару раз подглядывая и прерываясь. Он вообще выглядит довольно уверенно почти всегда, я даже завидую этому умению. — Зачтено. Ого как. Даже без вопросов вообще? А я рассчитывала на длительную викторину для нас обоих. Или это просто для того, чтобы поскорее отделаться? В шоке нахожусь не только я, но и сам Афанасьев. Мы на мгновение пересекаемся взглядами, словно в немом диалоге. — Те, кто сдал, можете не сидеть тут. Если ещё есть пары — ждите в коридоре. Вау, да мы прямо-таки всеми силами хотим избавиться от присутствия друг друга в одной аудитории. Пока я все делаю правильно. До меня очередь доходит почти к концу первой пары. К тому моменту я успеваю искусать губы так сильно, что на языке появляется металлический привкус. Работу повторить не представляется возможным, потому что все шестьдесят семь минут приходится успокаивать саму себя и вдобавок к этому Синицыну. — Платонова, проходим за кафедру, — мы с Высоцким держим зрительный контакт около десяти секунд. Я смотрю с сожалением, он — никак. Ни разу до этого мне не доводилось читать в глазах человека пустоту. — Зачетку с работой мне на стол. «В уверенности Высоцкого я вижу спасательную тростинку, которая потянет его вслед за мной, когда что-то пойдет не так» Все пошло не так. И это пугает. Даже мнимый контроль над ситуацией меня пугает. Едва ли мою проходку до его стола можно назвать уверенной, а ровной уж тем более. Грубые ботинки будто становятся на пару грамм тяжелее. Зачетная книжка почти вываливается из рук вместе с синей папкой. Быстро перемещаясь за кафедру и улавливая взгляд подруги я понимаю, что все совсем плохо. И мне похуй, если честно. За то, что я вообще смогла прийти и разыграть такой спектакль одного актера можно уже памятник при жизни ставить. Лицо горит ужасно сильно. Слова, отчеканенные за пару ночей, слетают с губ раньше, чем я успеваю их вспомнить. Собственно, это и к лучшему. Я почти не нервничаю, почти не трясусь, не смотрю в его сторону даже краем глаза. Мне нельзя. Мне не дозволено больше. Мне… Громкий и настойчивый стук в дверь прерывает мою речь на половине доклада. — Алексей Михайлович, Платонова, — Владимир Николаевич, переминаясь с ноги на ногу за порогом аудитории, молчаливым кивком здоровается с присутствующими. — Вас вдвоем просили подойти к декану. Это по поводу исследовательской. — Это ждёт до перемены? У нас зачет. — Прошу прощения, но он просил поторопиться. Ему скоро ехать на совещание. Только сейчас, осмелившись перевести взгляд на Лешу, я замечаю напряженные, кажется, почти до скрипа, скулы. К черту вашего этого декана. У нас тут первые признаки пассивной агрессии начинаются. И мне это как-то не нравится. Дверь за Скворцовым захлопывается. Твою мать. Все очень не кстати. Зайди он на минут десять позже, меня бы тут уже не было. У Владимира блять Николаевича какой-то фетиш сталкивать нас двоих лбами и уходить в закат. Продолжая стоять камнем на месте, я едва заметно хватаю губами кислород, ожидая хоть какого-то намека от Высоцкого. Что мне делать? Бежать поскорее в кабинет, чтобы не идти вдвоем по коридору? Взять его за руку и вприпрыжку до туда дойти? Я не понимаю вообще, что происходит сегодня, и почему вселенная всеми силами пытается мне насолить. Высоцкий закрывает журнал, оставляя в нем ручку, привычным движением закатывает рукава свитера и вздыхает. — Тихо сидим до перемены, — могу с точностью сказать, что он сейчас очень зол. — Если приду до звонка, перемены не будет. Продолжим сдавать. На этом он удаляется в сторону выхода, ни разу не бросив свой взгляд ни на меня, ни на взгрустнувшую аудиторию. Давай, сжигай меня своим ебучим равнодушием прямо на месте. Я то знаю, что тебе не настолько уж на меня похуй. Закрывая черновую работу, выдвигаюсь вслед за ним, нервно щелкая суставы пальцев. Мы идем молча по пустому коридору. То, как нелепо это выглядит, словами не описать. Я держусь чуть поодаль и смотрю себе под ноги. Недавно я летела по этой дороге к нему, сбивая всех с пути. Оказывается, в свои тошнотворно мрачные мысли я погружаюсь настолько сильно, что не замечаю того, как Высоцкий останавливается, и едва не врезаюсь ему в спину. — Что… — поднимаю голову и понимаю, что мы, черт возьми, даже не близко к деканату. Справа от нас какая-то незнакомая аудитория, в которую мужчина бесцеремонно заглядывает, а следом, видимо убедившись, что никого там нет, хватает меня за запястье и с напором утаскивает внутрь. Какого хера происходит я спросить не решаюсь. Я тут вообще видимо просто тряпичная кукла, которую ведут туда, куда вздумается, и права на голос у меня нет. Преподаватель в полумраке щелкает замком и настойчиво подталкивает моё, почти обмякшее от неожиданности, тело к стене, зажимая его окончательно своей массивной фигурой. Мы громко и сбивчиво дышим, прерывая хотя бы этим удушливую тишину. Если бы можно было пустить искру, тут все сгорело бы нахуй, честно. К такому повороту событий не были готовы даже тараканы в голове. А если серьезно, меня начинает сильно пугать порывистость и необдуманность его действий. — Ты считаешь, что сможешь вот так уйти посреди разговора с этой жертвой вписки прямо у меня на глазах? И всё? — Мне показалось, мы всё обсудили. Ты первый из аудитории ушел. Высоцкий почти зверски скалится в ответ на мой язвительный тон. Ты первый начал эту дискуссию. Я лишь поддерживаю нужный градус. Преподаватель молчит, очевидно, раздумывая над ответом, но поток его словесного поноса вылетает совершенно неожиданно для нас обоих. — Ты понимаешь, что творишь? Ты, в целом, осознаешь свои слова? Ты мне в любви признавалась. Платонова, мы спали с тобой, обменивались любезностями несколько месяцев, подарками, тайком встречались посреди учебных дней и ты вот так мне говоришь, что всё? Фенита ля комедия блять? И не смей мне врать, что это блять был фарс. Я знаю, когда ты врешь. Ты не врала, когда касалась меня, когда смотрела, когда целовала, звала к себе. Сейчас ты откровенно завралась. Зачем? Он не дает мне вставить ни одного слова, даже открыть рот не дает, постоянно прерывая любое телодвижение или намек на отрицания. Умом я понимаю, что должна дать ему возможность высказаться, вылить на меня всю накопившуюся злость, грязь, эмоции, но боюсь сама не смогу это выдержать. Мне хочется снова сбежать от своих же слов, мыслей, догадок. Я все знаю. Знаю, что он скажет, что сделает, как будет себя вести сейчас, даже если и убеждать буду в обратном. Я выучила его. Вызубрила от корки до корки. — Скажи мне в лицо, что разлюбила, — он прямо-таки выбивает землю из-под ног. Я не смогу. И этим очень вероломно и нагло пользуются. — Скажи, что любишь Афанасьева, который зажимал тебя на балконе, с которым ты даже знакома едва ли. Ну? — Я не смогу изменить того, что сделала. Понимаешь? — о да. Даже я умею пользоваться твоим оружием. Умею давить туда, куда надо, где горит. — Что ты сделала? — хрипло и тихо выдыхает Высоцкий, совершенно точно понимая, о чем я говорю. — Ты хочешь ещё раз сделать себе больно? Или к чему этот вопрос? — поднимаю заметно трясущуюся ладонь, неуверенно, медленно, не до конца осознавая, что блять творю вообще, и кончиками пальцев касаюсь его щетинистого подбородка. Для меня это выглядит как прощание, как попытка насладиться, попросить прощения, насытиться им и своей слабостью, которая мелькает между нами в последний раз. Мужчина замирает на три удара колотящегося сердца, бегая глазами по моему лицу, и резко перехватывает ладонь. — Я больше не буду просить. Не ври мне. Он говорит это более спокойно, измученно. Для меня видеть его таким — неподъемный груз, но выбора нет. Кожа нещадно горит от его хватки. Меня лихорадит с такой силой, что вот-вот, ещё мгновение и взорвусь. — Я бы не лгала тебе о таком. — Но солгала. — Нет. Пожалуйста, смирись хотя бы ты с этим. Потому что я не смогу. И ты знаешь, что так будет даже лучше. Нам. Обоим. В этот момент, как мне кажется, воздух вокруг сжимается до размера одной молекулы, которую Высоцкий проглатывает одновременно с поцелуем. Он не ждёт, не проявляет ни капли былой нежности и трепета, лишь настойчиво прибивает меня к ледяной, крашеной черт знает чем стене и властно касается губ. Я бы сочла это запредельной наглостью, если бы сама того не хотела, но ответить на поцелуй не могу. Данное действие настолько сильно смазывает все происходящее ранее, настолько выбивает из колеи, что мне становится плохо. Моя стена равнодушия, хрупкая как хрусталь, разносится вдребезги. Ладонь из мертвой хватки я вырываю очень резко. Боль разливается по всему запястью — я цепляю им гвоздь, любезно торчащий из стены. — Ты не имел право это делать, — сухо выплевываю эти слова, выставляя вперед саднящую руку. — Хватит. Мне достаточно того, что ты не считаешься с моими просьбами. На этом удаляюсь из аудитории, не с первого раза сумев отыскать на ощупь ебучий ржавый замок. Высоцкий, кажется, дышать перестаёт вообще. Дальше все происходит как в тумане. Я по стенке тащусь обратно, пытаясь унять нарастающую в груди тревогу. Картинка плывет так сильно, что даже боль не помогает оклематься. И мне становится так похуй на декана, на доклад, на зачет и уж тем более на забытую в кабинете сумку. Я не хочу видеть Высоцкого, его бывшую жену и стены этого блядского заведения. С особым усилием получается спуститься к гардеробной и забрать свои вещи. Благо, номерок остается в кармане брюк. Попытки дышать ровно сейчас совершенно не действуют и я буквально ощущаю приближение ебейших размеров панической атаки. Охранник совсем не обращает внимание на то, с какой скоростью я вылетаю на мороз, забегая за угол в сторону негласного места для курения. Мне очень хуево и больно одновременно. Не знаю, чего хорошего можно было ожидать от этого дня, но я все успешно просрала. Не глядя под ноги оседаю на холодный сугроб и ощущаю как намокают от него штаны. Сейчас меня отрезвляют только тишина и падающие на лицо крупные снежные хлопья. Кажется, что чувство вины за происходящее будет преследовать и топить меня до конца жизни, и это сильнее всего убивает. Глаза с трудом открываются, дыхание выравнивается, а пространство наконец перестает скользить во взгляде. Мне не становится лучше, нет. Мне становится никак. И это «никак» гораздо приятнее чувствовать в груди, нежели сгустки отчаяния, совмещенные со злостью и растерянностью. Больше всего я злюсь на себя, конечно. Но и Высоцкий откровенно подливает масло в огонь своими выходками. — Место встречи изменить нельзя? — издевательски произносят у меня за спиной. — Ты до конца жизни меня преследовать будешь, Афанасьев? — я, кажется, остаюсь неуслышанной, потому что хриплый тихий голос растворяется в леденящем душу воздухе. — Есть закурить? Парень молча достает из кармана пуховика пачку, высовывает из неё сигарету и громко чиркает зажигалкой, протягивая мне. Со стороны это выглядит так, будто мы сбежали со вписки на рассвете и решили попиздеть о жизни в неприметном районе города. Почти что за гаражами. — Сдала? — Не знаю, — равнодушно пожимаю плечами, выпуская облако дыма в сторону. — В смысле? — Паша бесцеремонно усаживается рядом, многозначительно поглядывая на зажатую в трясущихся пальцах тлеющую сигу. — В прямом, — я вздыхаю, наконец оборачиваясь в его сторону, и озаряю обреченной улыбкой. — Ты как будто сбежала оттуда. Я верно говорю? — Да. Напиши Кате, чтобы взяла мои вещи. — Стоит спрашивать, что случилось в сотый раз, Платонова? — Попробуй. Я усмехаюсь. Он имеет полное право знать всё. И я этим правом его обременяю на роль в своей проклятой грязной сказке.