Эффект Доплера

Мы решаем выехать в ту же минуту, как я проснулся. Мать Джуди суёт мне в руку пластиковый контейнер с бутербродами. Её лицо такое грустное. Волос касается седина. Моё сердце буквально разрывается от переживания за эту женщину. Я благодарю её. Мы не улыбаемся. Кажется, она больше никогда не улыбнётся. Наверное, и я тоже. Наше с ней общение сводится к минимуму. Женщина желает нам удачи, просит заезжать к ней в гости почаще. Видать, с тем мужиком, с которым они так круто зажигали в Египте, она больше не общается. Хотя, теперь она, думаю, отстранит других людей от себя, вышвырнет их из своей жизни куда подальше, и воссоединится наконец с чувством вины. Единственная, с кем мать Джуди будет разговаривать — с самой собой. С тех пор, как Миссис Холмс узнала о смерти своей дочери, и тем более, о том, что тело сожжено дотла в том доме, она понимает, что ей некуда пойти, чтобы оплакать свою дочь. Её тело не похоронено под землёй. На кладбище нет её имени, которое красиво выгравировано на мраморе. Нет фото, глянув на которое, сразу вспоминаешь все самые лучшие моменты, которые у вас были. Теперь вы остались одна, миссис Холмс. Опухшими глазами уныло смотрит себе под ноги. Морщин, кажется, тоже прибавилось. На вид ей сейчас не меньше пятидесяти пяти. Женщина ковыляет ко мне и неловко обнимает за плечи. Шепчет: — Береги собаку. Я киваю. Мы не прощаемся. Я ей ничего не обещаю. Она мне — тоже. Когда дверь открывается, мы уходим. Я чувствую грустный взгляд на своей спине, он буквально пронизывает всё моё тело таким ужасным холодом, от которого мёрзнут все конечности. Через пару часов Сэм просит притормозить у сгоревшего особняка. Я не понимаю, зачем, но останавливаюсь. Она всё это время едет с собакой на руках, но когда открывает дверь, кокер-спаниель выпрыгивает с колен и бежит на поляну. Мы медленно вылезаем из машины и идём к собаке, которая сидит в ступоре и не шевелится. Сэм снова хватает меня за рукав пальто. На улице не ветрено, наоборот — солнечно, на небе ни облачка. Вот такая осень меня устраивает. Если на улице нет ветра, почему меня так трясет? Листья окрашены в жёлтый, но проблески зелени ещё мелькают в некоторых местах. В середине октября ещё не все листья опали, и даже окрасились в тёплые оттенки. Если на улице нет ветра, почему Сэм так сильно сдавливает мою руку? Джуди сидит и смотрит в одну точку. Когда мы подходим к ней, она не замечает нашего присутствия, даже изредка мельком не поворачивает к нам свою голову. Она не виляет хвостом. Вообще не шевелится. Я сажусь на корточки рядом с ней, Сэм остаётся позади, ей пришлось отпустить мой рукав. Далось ей это с трудом. Собака сидит в таком положении минут десять, а затем мои уши прорезает громкий протяжный вой. Она плачет. Я никогда не видел, чтобы собака плакала как человек. Они с Джуди даже не знали друг друга, почему собака скорбит по ней? Меня начинает морозить ещё сильнее. Что-то внутри меня подсказывает, что сейчас может произойти что-то очень и очень плохое. Нам пора идти. Я оборачиваюсь к Сэм в надежде попросить у неё помощи, потому что я не знаю, что делать. Но вижу, что моя спутница отвернулась и закрыла лицо руками. Я приглаживаю собачью макушку, треплю её по ушам и говорю: — Это пройдёт. Это всегда проходит. Может, не до конца. Но позже станет легче. Я поднимаюсь на ноги и делаю пару шагов в сторону Сэм. Она трясётся. Я беру её за руку и разворачиваю к себе. Она шепчет: — Это так тяжело. Даже думать не хочу о том, как сильно ты её любил, и как тебе было тяжело всё это время. Я понимаю — Сэм вспомнила своего брата. Она скорбит по нему. Её разрывает на части. Слёзы проделывают путь до аккуратного острого подбородка, и капают на шарф. Она их даже не вытирает. У этой девушки нет сил. Ей сейчас ничего не надо. Взорвись сзади что-нибудь — она и не заметит. — Ты права. Родные погибли, девушка умерла у меня на руках. Я справлялся со всем этим дерьмом в одиночестве. Она плачет. — Но теперь я не один, — я успокаиваю её и глажу по щеке. Осторожно. Едва дыша. Я боюсь сделать ей неприятно, больно. Или, может, моя рука слишком холодная. Но, кажется, мое прикосновение успокаивает Сэм. Кажется, мое прикосновение к её холодной коже успокаивает и меня самого. Собака продолжает выть, но я не обращаю внимания. Мир вокруг нас исчез. Остались лишь мы вдвоём — полностью разбитые. Почти мёртвые. Уничтоженные собственным чувством вины. Лицо Сэм такое каменное, такое… неживое. Застывшее. Бледное. Но с каждой секундой она плачет всё меньше. Я начинаю слышать её дыхание, и невольно задумываюсь — она дышала до этого момента? Кажется, теперь она ошарашена. Не ожидала, что я сделаю нечто подобное. Моя рука по прежнему гладит её щеку. Затем я притягиваю её к себе и обнимаю. Как я мог раньше думать о том, что я в состоянии уйти? Бросить эту девушку? Остаться одному? Она спасает меня, я спасаю её. У нас взаимовыгодный контракт, получается. Затем я вдруг понимаю кое-что очень важное. Я не хочу расставаться с ней. Не сейчас, когда мне так необходима помощь, поддержка, чьё-то тёплое дыхание, направленное в сторону моей шеи. Это нужно мне. Это нужно ей. Когда мы, наконец, отрываемся друг от друга, я замечаю, что мы, оказывается, сидим на траве. Рядом лежит Джуди, склонив голову вниз. Больше не воет. Но по-прежнему не шевелится. Она смотрит на нас исподлобья грустными глазами, но больше не плачет. — Едем домой, — говорит Сэм и встаёт, протягивая мне руку. Я быстрым движением глажу собаку по спине и с помощью Саманты поднимаюсь на ноги в прямом и переносном смысле. Мы быстренько залезаем в машину и уезжаем прочь, как можно дальше от этого места. Сэм лезет в свой рюкзак и говорит: — Припасла кое-что на чёрный день. Она достаёт. Боже. Серьезно? Кукурузные палочки? Но, заметив реакцию собаки, думаю, может, Сэм и права, это поможет. Ну, помимо того, что эти два засранца осыпают салон машины крошками, да ещё и так щедро, словно не им потом всё это убирать, я вижу — они повеселели. Сэм не плачет, собака не воет. Они оба поедают сахарные палочки с таким наслаждением, с каким я затягиваюсь сигаретой, наверное. И осознание приводит меня в ступор — я не курил полтора дня. Меня не тянуло, сейчас не тянет. Почему? Я нащупываю в кармане пальто пачку сигарет, но у меня нет ни малейшего желания доставать её. Вместо этого я прошу Сэм: — Насыпь и мне тоже. Может, это всё-таки лучше сигарет. Сахар, может, тоже убивает, но не так усердно, как никотин или отношения. Она с радостью делится лакомством, а затем мы включаем очередную кассету со сборником песен из 90-х. Сэм изредка подпевает, а собака, весело виляя хвостом, поддерживает её своим лаем. Я понимаю, что нахожусь в дурдоме, совершенно точно. Мы останавливаемся в той же гостинице, в которой были вчера. Благо, нам разрешают переночевать с собакой за дополнительную плату. Я до последнего думал, что придётся оставить собаку в машине. Рано утром мы выезжаем и уже вечером пересекаем отметку в тысячу километров, даже больше, я, вроде как, не считал. Но в семь вечера мы проезжаем табличку с надписью Ричмонд-Хилл. Уже через десять минут мы подъезжаем к дому Натаниэля. Собака весело виляет хвостом, когда слышит через открытое окно радостный вопль Ариэль. Малышку ждёт сюрприз, я предвкушаю, что наверняка ослепну от её счастливой улыбки. Сэм берёт свой рюкзак, роется в нём в поисках чего-то важного, но затем её руки находят кое-что, и эта вещь расстраивает её. — У тебя всё хорошо? — спрашиваю я с заботой, и удивляюсь, почему мне вообще интересно, что такого особенного лежит в её рюкзаке, почему она грустит, и ради чего я спрашиваю? Раньше мне было неинтересно получать ответы на подобные вопросы, я плевал на людей, но теперь слова буквально вырываются с моего рта. На заметку: найти пластырь у Ната и заклеить себе рот на хрен. — Забей, — она закрывает рюкзак и открывает дверь наружу. Собака вылетает на улицу, вслед за ней выходит Сэм. Я вылезаю последним и закрываю машину на замок. Я вижу, как девушка переминается с ноги на ногу — её явно что-то беспокоит. И всё-таки, что именно лежит в её рюкзаке? Может, она хотела мне что-то отдать? — Прости, мне, наверное, пора. — Почему ты извиняешься? — не понимаю я. — Из-за банальной вежливости. Ты, видимо, думал, что я останусь. — Я перестал думать ещё со вчерашнего вечера. Она улыбается. Мне хочется пожать ей руку или что-то вроде этого. Это было бы очень глупым и неуместным жестом с моей стороны. Даже объятия на прощанье пришлось выбросить из головы. Сэм не хочет делиться проблемами и плохими мыслями — её право, я не буду настаивать. Мы и так достаточно друг другу рассказали за эти три дня. Мы слишком… доверились. Я никогда ни с кем не сближался так быстро и так безрассудно. О чём я только думаю? Зачем мы делаем это? Общаемся. Ради чего? Затем я вспоминаю, что рядом с Сэм мне почему-то не снятся кошмары, и ей, кажется, тоже. Может, мы проводим время вместе, чтобы ночью нормально поспать? Я подавляю смешок, мне, правда, хочется рассмеяться вслух, когда я вдруг думаю о такой нелепой ситуации. Что, если нам до конца жизни придётся спать вместе, лишь бы нас не мучили кошмары? Может, нам прямо сейчас стоит по-быстрому сгонять в загс, затем в церковь, или наоборот? Не знаю, какие нынче обычаи, и как это происходит. — Ещё увидимся, надеюсь, — Сэм не прощается. Я не считаю эти слова чем-то вроде «пока» или «удачи, Кью». Она не говорит этого. Вместо прощальных слов она намекает на дальнейшую встречу, может именно поэтому мы не обнимаемся на прощанье и не целуем друг друга в щеку, как это делают подружки. Я провожаю Сэм взглядом — проводить её до дома мне не хватает смелости, или мозгов — предложить ей нечто подобное. Когда она скрывается за поворотом, я замечаю, как собака жалобно скулит, глядя куда-то в сторону унылыми глазами. Через некоторое мгновенье она разворачивается ко мне и смотрит так, словно я виноват в уходе Сэм. — Что? Ты чем-то недовольна?! — я возмущён. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Побежал за ней? Тебе надо — ты и беги. Собака срывается с места и бежит за Сэм. Я ошарашенно смотрю ей вслед. Благо, через минуту малышка Джуди возвращается. Я грустно вздыхаю. — Наверняка, она села на автобус. Ты её уже не догонишь. Мы подходим к двери, и я впечатываю указательный палец в кнопку звонка. Нат открывает нам, и первое, что я вижу — его огромные мешки под глазами. Теперь они ещё больше обычного, а цвет кожи превратился не в обычный бледный оттенок, а в полупрозрачный. Нат умирает на глазах. Я понимаю, что случилось что-то ужасное. Он не рад моему приезду. Ему плевать. Он не замечает собаку, которая неловко входит в дом следом за мной, обнюхивая пол. Ариэль сидит и смотрит мультики по выключенному телевизору. В доме стоит гробовая тишина. Тогда ещё я не знал, что выражение «гробовая тишина» — именно те самые слова, которые больше всего подходят данной ситуации. Я знаю, вернее, догадываюсь — произошло нечто необратимое. Я ничем не смогу помочь Натаниэлю, только лишь своим присутствием. Словами здесь не поможешь. Ему уже не станет легче. Собака прыгает на диван к Ариэль, но малышка даже не удивляется присутствию животного. Она лишь устало роняет руки на её мягкую шерсть и вскоре сама падает на собаку всем телом, обняв её двумя руками. Та не сопротивляется, она знает — ребёнку нужно успокоение. Мы с Натом проходим на кухню. Я думаю о Рэджи, неужели так сложно поддержать своего друга? Почему его нет рядом? — Когда похороны? — я, кажется, угадываю с вопросом, но Нат отрицательно кивает головой, смахивая слёзы. — Мы попрощались с ней ещё вчера. Я представить не могу, как ему сейчас тяжело. Он остался совсем один, без семьи. На его шее висит десятилетний ребёнок. Он — подросток, учащийся в университете. Родных больше не осталось, даже самых дальних, через четыре колена — их нет. Я понимаю очевидную вещь — мне следует найти работу. Не знаю, каким образом, ведь я в розыске. Но я должен помочь другу. По другому — никак. — Как это произошло? — Передоз, Кью. Так обычно и происходит. Грёбаная халатность врачей, они не смогли спасти её. Сердце перестало биться, а я, кажется, перестал чувствовать себя живым вместе с мамой. Когда я узнал о её смерти, то… Я кладу руку ему на плечо. Почему кругом умирают люди? Это, на самом деле, так ужасно. У Сэм умер брат, у меня умерла семья, плюс девушка на моих руках. Теперь Нат тоже остался одинок. Я бы пошутил и пригласил его в наши ряды неудачников, но сейчас не самое подходящее время. Ему нужна моя поддержка, просто необходима. Необдуманным словам и поступкам сейчас не место здесь. Мы выходим на улицу, и я протягиваю ему пачку сигарет. Я знаю, что он, скорее всего, откажется, но, к моему удивлению, он принимает моё предложение. Мы закуриваем, я удивляюсь, почему Нат не кашляет, как Сэм совсем недавно. Затем я вспоминаю ту самую пачку сигарет, которую нашёл в его прихожей. Нат курит. Теперь — да. Я не в праве отговаривать его от пагубной привычки. У него умерла мать. Может, так ему легче. По крайней мере, я очень на это надеюсь. Я затягиваюсь снова и снова, чувствуя облегчения — мне этого не хватало. Напряжение угасает с каждой секундой, мысли уходят на второй план. На первом — пустота, которая заполняет сознание. Я не курил полтора дня. Почему сейчас так потянуло губами к сигарете? Наверное, потому, что у друга беда. — Мне исполняется восемнадцать через пять дней. Я должен подать заявку на опекунство над Ариэль. Но пока я не могу этого сделать. А если не напишу заявление в ближайшие три дня, её могут забрать. Кью, я не знаю, что делать. — Мы прорвёмся, Нат. Мы должны. Ради Ариэль. Ради самих себя. Я пытаюсь успокоить больше себя, нежели своего друга. Я и сам не знаю, что нам делать. Ситуация безвыходная. Ари осталась без родителей. Нат остался без мамы. Они оба живут здесь совсем одни, я даже не знаю, как именно Натаниэль собирается платить за жилье, за пропитание, за собственную учёбу, и за учёбу Ариэль. Я понимаю — я тоже без работы. Наша компания аля-ботан-супермен-ловелас распалась так же стремительно, как и наша жизнь. Она разрушается с каждой секундой всё больше и больше. Нам отчаянно не хватает материальных средств. Понятия не имею, что мы будем делать дальше. — Ты всё-таки нашёл её, — говорит Нат утвердительно, но я всё равно отвечаю. — Да. — Ты заботился о ней? — он, как мне показалось, кивает на машину. На самом деле, он просто смахнул какое-то маленькое насекомое со своего лица. — Да, чёрт возьми, я вернул тебе машину без единой царапины. После своих слов я понимаю, что сказал это сгоряча, но Нат, кажется, не замечает этого. Ему плевать. Он думает сейчас совершенно о другом. — Я имел в виду Сэм, сколько можно повторять одно и то же? — он едва заметно улыбается, закрыв глаза. Я вспоминаю, как Нат просил меня беречь Сэм, словно она — сокровище, перед уездом. — Да, она в порядке, — наконец отвечаю я. — Береги того, кто делает тебя человеком, Кью. Кто держит тебя на плаву. Ради кого ты дышишь. Они — твой спасательный круг. Его слова запоминаются мне на всю оставшуюся жизнь, можете мне поверить. Я бы сорвался с места и побежал вслед за этой девушкой, но я не знаю, где она живёт. Может, я больше никогда её не увижу. Не знаю, как теперь буду спать по ночам, особенно сейчас, в такое ужасное время. Я решаю остаться на ночь у Ната. Мы спим втроём, вернее, вчетвером, постелив два пледа на полу у камина. Мы специально решаем включить телевизор, чтобы не было так грустно. Когда Ариэль засыпает, обнимая собаку, мы с Натом напиваемся в два часа ночи и отрубаемся прямо за столом. Нас будит протяжный крик Ариэль. Я понимаю, что дом моего лучшего друга сейчас сгорит дотла.