Вцепившись

Смотрю в потолок широко распахнутыми глазами. Вырубить бы сейчас внешний мир, забыться, проснуться завтра свежим и обновлённым. Ан нет, сон куда-то делся весь — Алексею достался, наверное, вон как храпит за стенкой всем духовым оркестрам на зависть. Маша и её письмо — сплюнуть бы и забыть, как ночной кошмар, позвонить ей с утра… но нет, лежит на столе, виднеется бумажным уголком. Зловещее знамение, не иначе. Маша, да как же это так, Машенька… Володя с этими его вопросами… и стихами, ах, как читает всё-таки! И смотрит в самую душу, видит там образ сестры, сердится — на неё? На меня? Простит ли когда-нибудь? Поймёт ли меня он, межпланетник Юрковский, преданный работе сильнее всего на свете, сможет ли по-настоящему увидеть хоть одну в мире женщину… кроме Геологии, конечно… Не беспокойся, Володя. Я не подведу. Ты же знаешь, тебя — никогда, ни за что. На Венере существует только Венера. И товарищи по экипажу. Любой, у кого не так, — заранее уже мёртв, потому что нельзя ни на секунду ни задуматься, ни отвлечься… Жарко. Или холодно? В глазах рябит, веки не разлепить, всё горит, дышать больно… Терпи, Дауге, атаманом будешь… Вертится, как в калейдоскопе — лицо Юрковского, «Мальчик», красная эта штука, голос Алексея будто бы издалека, огненная вспышка прямо перед глазами. Очень холодно опять. Что потом было — не помню, да и зачем, если я ни рук, ни ног не чувствую, если я из воздуха, а вокруг темнота? Володя, ты?.. Не смотри на меня так, прошу тебя, у меня же всё получилось, я же смог… Я ведь сумел, Володя! Ты и сам сказал мне как-то вечером, помнишь? Что и не сомневался во мне никогда, что всегда знал и верил… Что же ты теперь молчишь? Маша?.. Из темноты навстречу — в лёгком белом платье, надевала на моей памяти всего раза два и отказывалась потом наотрез, а оно так ей шло, так хорошо было… Маша… Волосы мягкие, пальцы тонкие, запястья — к себе прижать, чтобы точно знать, что насовсем, что не отпущу больше… Венера… Дурак я, дурак, и зачем только… Ты пойми, я бы не ушёл никуда от тебя, никогда бы и ни за что, только ты разве слушаешь… Нет, я не это вовсе хотел… прости, только не исчезай, только не бросай меня! Не… Рука по щеке проводит — шершавая почему-то; на языке вкус апельсинового сока. Что случилось, чего я не помню? Разлепляю веки, пряча за сцепленными зубами крик боли. Алексей. Смотрит почти жалостливо, надевает на меня шлем. Очень хочется сказать, что я бы и сам, но при малейшей попытке пошевелиться кожу остро жжёт. Я до последнего думаю, что удержусь, что смогу выслушать всё до конца. Про Ермакова — оказывается последней каплей. Чувствуя падающую на меня темноту, успеваю ещё подумать, что правильно Володя сомневался на самом деле, что слабак я, каких поискать… Ма-ша… Темно, холодно, вспыхивающие огни не греют — только причиняют боль. Маша, где ты? Отзовись, не исчезай, никого нет больше, кроме тебя. Что же я… Где же ты… Строки из письма возникают вокруг огромными слепящими буквами, мигают насмешливо и исчезают в никуда. Брожу вслепую, спотыкаясь, впечатываясь лбом в какие-то невидимые в темноте стенки — и снова буквы, строчки, я уже не читаю даже, просто любуюсь знакомым почерком. Бесконечная качающаяся тьма манит и дразнит высвечивающимися деталями — краем платья, уголком губ, завитком волос. Иногда бывает вода, и тогда появляется русалочий хвост. Иногда укоризненные голоса — Ермакова, Богдана, Краюхина и почему-то Крутикова. Иногда Володя зовёт по имени упрямо и монотонно, как лампочка маяка. Иногда к нему присоединяется Алексей. Но чаще всего просто темнота, и я шагаю в ней, находя препятствия вслепую и огибая, спотыкаясь об очередное «Григорий» с теми самыми завитушками на буквах, но не останавливаясь. Если я сейчас сдамся, уже ничего никогда не будет. А я обещал Володе… я ведь обещал… И я упрямо шагаю сквозь темноту на пеленг из двух родных голосов. Я смогу. Я не хочу переставать шагать.