Держи порох влажным

При взгляде на Лоррейн однозначно становилось ясно, что ей бы не помешала пара недель строгого постельного режима. Но прямо сейчас, после ноябрьского купания в Шпрее, прежде всего требовалось тепло. Ближайших доступных вариантов было два: возвращаться в штаб через полную народу и полиции Александерплатц, рискуя вдобавок нарваться на недобитых русских или взбудораженных беспорядками штази… или его бар. Но до него тоже нужно было еще добраться. Они уже почти вышли из переулка, когда за их спинами раздалось резкое: - Хальт! - Ш-шайсе, - одними губами прошептал Меркель. Прежде чем повернуться лицом к двум патрульным, которым почему-то приспичило прогуливаться здесь, вместо того чтобы обеспечивать порядок на Александерплатц, он буквально за пару секунд перевоплотился – глаза испуганно распахнул и сделал жалобными, брови поставил умоляющим домиком, расслабил губы, беспомощно отвесив нижнюю и разом став на пяток лет младше и на полсотни пунктов IQ глупее. Поднял одну руку, второй продолжая поддерживать повисшую на его плече Лоррейн. - Das ist meine Mutter, - крикнул он срывающимся голосом, предупредительно запуская ей пальцы под ребра, чтобы, не дай бог, не встряла со своим кошмарным немецким, и отчаянно надеясь, что они не подойдут настолько близко, чтобы увидеть, что Лоррейн хоть выжимай. - Sie wurde bei einer Schlägerei verletzt! Am Alexanderplatz! Lassen sie bitte uns nach Hause gehen, sie braucht Hilfe!* * Это моя мать! Она пострадала в драке! На Александерплатц! Отпустите нас, пожалуйста, домой, ей нужна помощь! - Ладно, я его знаю, - присмотревшись к Меркелю, сказал напарнику один из патрульных. - Работает в баре неподалеку. Нормальный парень. Он не виноват, что к нему ходят сплошняком малолетки с ирокезами. Да еще и мамаша у него, оказывается, политически активная. Вот уж горе в семье. У самого теща такая. - Она… не совсем понимает, что творит, - шмыгнул носом Меркель. - Била их сумкой и кричала, чтобы шли домой. Кое-кому это не понравилось. - Гребаный город, - с чувством сказал полицейский. – Тащи свою мамашу домой, парень. Да больше на улицу не пускай. Мирная, мать ее, демонстрация… * * * - Mutter? Серьезно?! – впервые с момента встречи подала голос Лоррейн, едва патруль удалился из зоны слышимости, и в этом голосе сквозило неподдельное возмущение. Меркель закатил глаза. Ну конечно, он только что спас их шкуры, а вместо благодарности – претензии, что ее шкуру он, видите ли, избыточно состарил. - Главное, что они поверили, нет? Но вообще, - не удержался он, - выглядишь ты, как будто тебя переехали сначала асфальтовым катком, а потом поливалкой. И это, скажу я тебе, не молодит. Кажется, с отпором он все-таки переборщил, и она обиделась. Но он, между прочим, тоже был на взводе, и у него, между прочим, тоже только что накрылся одним местом отличный план, так что рассыпаться в извинениях желания не было: свою резкость Меркель в данном случае считал вполне оправданной. В качестве альтернативного примирительного жеста он чуть замедлил шаг, заметив, что Лоррейн трудно идти с такой скоростью, хотя она из гордости и не жалуется. В отношении его бара понятия "открыто" или "закрыто" несколько смазывались, означая, по сути, наличие либо отсутствие бармена на рабочем месте. В цех зайти можно было хоть в дверь, хоть в окно, а запиралась как таковая тут только подсобка. Туда Меркель и повлек свою спутницу, по дороге бросив явно заждавшейся и радостно встрепенувшейся при виде него молодежной компании за одним из столиков: - Ребята, привет, налейте себе сами, деньги оставьте на стойке. Он быстро развел огонь в железной бочке, которая исполняла тут обязанности печки, сдернул рукава пальто с почти негнущихся рук Лоррейн, закутал ее в сухое одеяло, при этом безотчетно-заботливым жестом огладив поверх него ее плечи, и уселся напротив, всем видом выражая готовность слушать. - Черт, он погиб, - тихо и отчаянно сказала она. - Бинокль погиб. Его зажало в машине, и… вытащить не получилось. - Главное, ты жива, - честно сказал Меркель. Он смотрел на нее поверх всполохов огня со смешанным чувством сопереживания, тепла и внезапного желания обнять. Черт знает, откуда вылезло это, последнее. Может быть, потому, что сейчас она была абсолютно не похожа на ту Лоррейн, с которой он успел познакомиться. Совершенно не… как бишь он ее тогда охарактеризовал-то?.. Ах да, не "взрывная". Смертельно уставшая, избитая, замерзшая, растерявшая весь свой апломб, остатки сарказма истратившая на недавний всплеск возмущения – сейчас, задним числом, выдохнув и согревшись, Меркель нашел его не глупым и неуместным, а умилительно женственным. Расстроенная провалом. Почти сломленная. Почти. Ее глаза вдруг вспыхнули сквозь бахрому подсыхающих волос – как у человека, который внезапно понял что-то судьбоносное и рвется кроить реальность так, чтобы судьба принесла то, что хочется ему, а не ей. - Я должна вернуться. На Запад. К себе в отель. Ты же тоже понимаешь, что нас подставили? И тоже понимаешь, - она раскашлялась, но через силу, осипшим голосом все-таки договорила, - кто? Я, правда, пока не могу взять в толк, зачем ему это было нужно. Но если эта небритая сволочь не подсунула мне "жучок", то я мать его, не сижу сейчас тут в этом одеяле, а пою в Ла Скала.