Лорд Эм. Лебединая песня

                    Брокет-холл встречал молчанием, привычно вздыхая при виде своего хозяина. Жёлтые клёны и каштаны обступали поместье безмолвными стражами, над озером клубился туман. Небо уже посерело, и главный дом таинственно проступал из золотого сумрака, находя отклик в душе Мельбурна. Он хотел этого — покоя, мрака, тишины. Быть может, забвения. Он бежал из Лондона, не столько стыдясь своих чувств, сколько того, что они могут принести.       Король Леопольд был прав — он для неё слишком стар. Конечно, можно с лёгкостью привести сотню примеров счастливых отношений, в которых мужчина был старше, причём намного. Да что там, он сам лично знал три пары. Но это были другие люди. Не он. Не она.       Сколько раз за последние несколько часов Уильям думал, как могло бы быть, если бы Виктория не была королевой Англии. Если бы она была простой девушкой, пусть даже родственницей короля. Он смог бы сделать ей предложение, и ни одна душа во всей Англии не упрекнула бы его в связи со столь юной особой. Если бы…       Мельбурн грустно усмехнулся, глядя в окно на проплывающий осенний пейзаж. Кого он обманывает: будь она простой девушкой, они бы никогда не встретились. А если бы встретились, он бы не обратил на неё ни малейшего внимания. Потому что дебютантки последний раз интересовали виконта лет тридцать назад, и длилось это недолго.       Она пленила его не молодостью. Нет. Она покорила его живым умом, энергией, бьющей через край, непосредственностью и несгибаемой волей. Она шла к намеченной цели — стать величайшей королевой Англии — не сворачивая, ошибаясь, принимая свои ошибки, делая выводы и двигаясь дальше. Она точно знала, чего хочет. И при этом Виктория оставалась непосредственной молоденькой девушкой, мечтающей о любви.       Уильям тяжело вздохнул, завидев впереди тёмный силуэт Брокет-холла. Она была королевой. Разве этого мало для того, чтобы объяснить его бегство? Она была недосягаема. Он — не Лестер. Он не смог бы играть эту роль. Для этого у него не хватало ни решительности, ни мужества. Всегда неприятно признавать себя трусом. Но скрепя сердце Мельбурн признавал. Он действительно был самым настоящим трусом, боявшимся принять то, что могло бы стать настоящим счастьем. Подарком на склоне лет. Сколько политиков мечтали когда-то оказаться на его месте? Стать фаворитом монарха. Пользоваться неограниченной властью. Купаться в роскоши и богатстве…       Только ему не надо было ни того ни другого. Он просто хотел тихого счастья. А вот ему, этому самому счастью, как раз не было места в Букингемском дворце. Копыта застучали по двору, карета сделала круг, останавливаясь у широкой лестницы, на которой, невзирая на раннее время, уже выстроилась вся прислуга. Мельбурн вылез из кареты, потянулся, разминая затёкшие после долгой дороги мышцы, и, кивнув дворецкому, зашёл в дом.       Ему всегда казалось, что Брокет-холл — его тихая гавань. Место, отсекающее все внешние проблемы. Дом, хранящий груз прошлых потрясений и бед. Видящий его разбитым, подавленным, желающим умереть. Дом, бывший неотъемлемой частью самого Мельбурна. Здесь отходили на задний план проблемы внешнего мира, здесь он погружался в тишину, окружённую призраками прошлого. Так было всегда.       Но не сейчас. Уильям понимал, что задыхается. Он ходил по дому, не зная, чем себя занять. Удивительно, но даже библиотека, извечный свидетель его размышлений и страданий, не привлекала. Иоанн Златоуст, видимо, опять лишится своей биографии. Солнце уже садилось, скрываясь за верхушками деревьев. Короткий осенний день подходил к концу. Уильям вышел в парк, надеясь хотя бы там найти краткое забвение и отдых от мыслей, что бились в голове.       Грачи, извечные жители Брокет-холла, собирались покидать его. Вскоре и парк опустеет, укрывшись тишиной. Но сейчас птицы громко шумели, перекрикивая друг друга, решая, быть может, кто за кем полетит. На время Мельбурн отвлёкся от своих печалей, наблюдая за внешне хаотичным, но на самом деле крайне точным и выверенным движением птичьей стаи. Когда-то он считал грачей символом вечной любви. Почему же теперь они не привлекали его так же сильно?       За спиной послышался шорох шагов, зашелестела листва под чужими ногами. Вероятно, слуга пришёл доложить о том, что ужин скоро будет готов. Уильям неохотно поднялся, поворачиваясь, и замер, не веря своим глазам.       Виктория шла к нему по каштановой аллее, нервно сжимая в руках крохотный ридикюль. Даже отсюда он чувствовал решимость и страх, который она тщательно пыталась скрыть, гордо неся себя вперёд. Слова застряли в горле, и Мельбурн с трудом взял себя в руки, улыбнувшись неожиданной гостье.       — Признаться, я не ждал вас, мэм.       Виктория остановилась в двух шагах, подняв чёрную вуаль, открывая взору огромные, полные волнения глаза.       — Простите, что потревожила вас, лорд Эм. — Голос Виктории дрожал, и невольно эта дрожь передалась ему, заражая волнением.       — Что вы, мэм. Для Брокет-холла большая честь принимать вас.       — Я приехала инкогнито.       — Думаете, это останется незамеченным? — Он тонко усмехнулся. Меж ними повисла тишина, нарушаемая лишь редкими выкриками грачей.       — Я люблю наблюдать за ними. — Мельбрун, спохватившись, продолжил разговор. — Иногда грачи так кричат, что напоминают мне Парламент. Так же шумно, только смысла больше.       — Я долго думала, лорд Эм. — Виктория заставила снова посмотреть на неё, и Уильям вздрогнул, встречаясь с полным решимости взглядом. Учтивая улыбка застыла на губах, и он вдруг понял, что боится. Боится того, что сейчас услышит.       — Сейчас я говорю с вами не как королева, а как женщина. — Виктория, как всегда, решительно бросилась в атаку. Не делая пауз, глубоко вздохнув, она выпалила: — Я не собираюсь выходить замуж. Я буду править, как королева Елизавета, — с компаньоном. И единственный, кого я хочу видеть рядом с собой, — это вы. Я хочу, чтобы вы стали моим компаньоном, лорд Эм.       Она это сказала. Сказала то, о чём он грезил последние дни, недели, месяцы. Тогда почему он не чувствует восторга и радости? Почему ему хочется выть от бессилия и злобы на окружающий мир? Почему?!       Он подошёл ближе, осторожно беря в руки её ладошку, затянутую в белую дорожную перчатку. Нежно провел по ней пальцами, обводя узор. Позволил себе задеть полоску кожи между перчаткой и рукавом. Вздохнул. И поднял на неё глаза, надеясь, что она не сможет разглядеть в них отчаяние, что заполняло сейчас каждую клеточку.       — Я говорил вам, мэм. Грачи — удивительные птицы. — Он огромным усилием воли заставил себя продолжать. Только бы сказать ей всё. Только бы не сорваться. Не позволить ответить. Не позволить прижать к себе крепко, стиснуть в объятиях, шепча что-то непозволительно сладкое, нежное. Позволить себе наконец коснуться её губ, целовать нежно, учить, дарить первые в её жизни ласки… Мечты. Уильям кашлянул и продолжил, чувствуя, как от слов, что придётся произнести, сводит скулы.       — Грачи создают пару на всю жизнь. И год за годом возобновляют свои ухаживания, возобновляют всё то, что наполняет брак смыслом. Возможно, если бы я больше следил за птицами и меньше проводил времени в Парламенте, я стал бы лучшим мужем. И моей жене не пришлось бы искать любви на стороне. Она не чувствовала бы себя обделённой…       — Ваша жена… да, я знаю. Она поступила ужасно. Она бросила вас. Я никогда вас не брошу. Никогда, слышите?!       — Вы — самая прекрасная женщина из всех, что я встречал. — Он замолчал, делая усилие, заставляя себя продолжить. Было просто невыносимо смотреть, как гаснет надежда в глазах Виктории. Как она заставляет себя смотреть на него, не отворачиваясь. Как её улыбка, искренняя, живая, застывает, подобно маске. — И сейчас я говорю это вам не как премьер-министр, а как мужчина. Вы составите счастье тому, кому отдадите своё сердце. А влюбившись, отдадите его без остатка. Я в этом уверен.       — Но я уже отдала его. Моё сердце принадлежит вам! — Виктория смотрела сейчас встревоженно, лихорадочно бегая глазами по его лицу.       — Дело в том, мэм, — последние слова он практически прошептал, — что я не знаю, что делать с вашим сердцем. Оно мне не нужно. Мэм, как я уже говорил, грачи выбирают себе пару на всю жизнь. Подобно грачам, я уже свою выбрал.       — Я понимаю. — Виктория смотрела ровно, не отводя глаз. Она будто потухла внутри, словно кто-то затушил горевшее пламя, приведшее её сюда, в Брокет-холл. Заставившее предложить себя ему. — Простите, что потревожила вас, лорд Мельбурн.       Она развернулась и пошла по дорожке. Медленно, не сгибая спины. Хотя хотела броситься вперёд, бежать, не разбирая дороги, дальше, дальше отсюда, от него, от мужчины, так хладнокровно отвергнувшего её.       А он остался стоять. Стремительно отвернулся, лишь бы не смотреть. Лишь бы не броситься следом. Не схватить за плечи, не кричать, что это всё — ложь. Что он любит её, любит так сильно, что готов на коленях стоять и молить о прощении за каждое слово, сказанное только что.       Солнце давно скрылось за горизонтом, стремительно темнело. С озера в парк заползал туман, пропитывая сыростью, ложась на кожу влажными каплями. Мельбурн словно очнулся, вздрогнув. С удивлением огляделся: сколько времени он простоял так, погружённый в себя?       В доме было тепло, гудел натопленный камин в кабинете. Накрытый ужин остывал под серебряными колпаками. Но Уильям, не останавливаясь, прошёл дальше, сквозь анфиладу тёмных нетопленых комнат. Оранжерея встретила сухим пыльным запахом увядающих растений. Давно немытые окна и днём-то не пропускали свет, а ночью заросли и вовсе походили на дикий тропический лес. Мельбурн прошёл вперёд, по памяти сворачивая к высоким полкам, заставленным горшками с тропическими растениями. Когда-то здесь спускались к полу яркие туфельки орхидей, наполняя воздух вокруг чарующим ароматом. После бегства Каролины он приказал закрыть оранжереи. Хотелось причинить ей боль. Хотелось, чтобы к её возвращению её любимые детища погибли, засохли, как высох он, лишённый её любви.       Но она не вернулась. И оранжерея так и осталась напоминанием о его поражении. О бессмысленной жертве, что так и не принесла удовлетворения. Сегодня он опять принёс её. Жертву, настолько бессмысленную, что даже говорить об этом с собой не хотелось. Что и кому он доказал своим отказом? Кому стало легче от того, что он разбил сердце юной королевы? В угоду чему? Собственному тщеславию? Теперь-то можно садиться за мемуары, с горьким сожалением расписывая свои потери… Кому это было надо?!       Уронив голову в ладони, Уильям глухо и тяжело замычал, вцепляясь в волосы. Ошибка. Он совершил невероятную, чудовищную ошибку, которую едва ли ему позволят исправить. Запершись в своём страдании, полюбив себя в нём, он с лёгкостью и даже с какой-то извращённой радостью принял на себя очередной удар. Он ждал его и даже гордился собой, гордился тем, что оказался выше низменных страстей и желания обладать самой прекрасной женщиной в мире.       Что за глупец! Не зря говорят, гордыня — худший из грехов. Он заводит нас в такие глубокие дебри, из которых не выбраться. Никогда. Теперь уже никогда. Уильям издал звук, похожий на смех и всхлип одновременно, и отнял руки от лица, бездумно уставившись на кусты орхидей. И замер, не веря своим глазам.       В темноте, среди ссохшихся листьев и почерневших бутонов он разглядел белую звездочку. Моргнув, Уильям оглянулся, вскочил, хватая с ближайшего стола свечу. Зажёг дрожащими руками. Получилось не с первого раза. Поднёс к полке. И прищурился, благоговейно разглядывая восковую бледность орхидеи. Вопреки всем законам природы этот крохотный цветок выжил и нашёл в себе силы зацвести. Словно знак свыше, дающий надежду.       Не помня себя, Уильям почти бежал по коридорам обратно, к жизни, к свету. Войдя в кабинет, он зажмурился, привыкая к яркому освещению. Опустился в кресло, сдерживая охватившее его возбуждение. Позвонил в колокольчик.       — Откройте оранжереи. Я хочу, чтобы вы отправили садовников на расчистку и восстановление.