(Don't) hate it.

###  — С днем рождения, папочка. На кладбище солнечно — светло до непереносимости. Буквы на надгробии сверкают золотом, переливаются: Келли все равно смотрит. Смотрит не моргая. Смотрит, пока не начинают слезиться глаза.  — С днем рождения, папочка, — Ребекка опускается на корточки и кладет на могилу букет белых лилий. — Я скучаю по тебе. Очень-очень скучаю. Келли не выдерживает — отводит взгляд и зажмуривается. Перед внутренним взором взрываются цветные круги; зато слез как нет, так и не бывало. Так и не будет. Только не при ней — только не при дочери. «С днем рождения, папочка». Слова Ребекки бьют под дых; громким набатом отбивают тяжелый такт в висках. Келли начинает вести мысленный счет, чтобы успокоиться. Раз. Горацио замечает «хвост» в зеркале заднего вида и прибавляет скорость. Два. Она следит за тем, как он петляет по шоссе, пытаясь оторваться — безуспешно. Три. Машин внезапно оказывается две — каждая заходит сбоку, пытаясь вытеснить их на встречную полосу. Горацио выжимает педаль газа; Келли резко кренит вперед всем телом. Четыре. Она пытается дотянуться до рации, чтобы вызвать подкрепление; из разбитого от удара об торпеду лба, течет кровь. Пять. Их выталкивают на встречную полосу; рация падает на коврик возле ее ног, но она никак не может до нее дотянуться. Горацио боком таранит одну из машин; пригибается, приказывая Келли сделать то же самое. Шесть…  — Мамочка, — Ребекка нежно дергает за подол ее блузки, привлекая ее внимание: Келли вздрагивает.  — Да, моя хорошая, — она садится перед дочерью на корточки и улыбается: улыбается так лучезарно, будто ее вовсе не выворачивает изнутри, будто всё не рвется на тонкие кусочки. — Да, родная, ты хотела что-то спросить? Ребекка кивает. Прижимается к ней доверительно, крепко обнимая за шею и шепчет на ухо, поверяя секрет:  — Как думаешь, папочка может нас видеть и слышать? Он знает, как мы скучаем по нему? Ведь он так далеко на небе, а вдруг, ему нас не видно? Келли сглатывает застрявший в горле ком. Ласково поглаживает дочь по светловолосой макушке, укладывая непослушные от ветра прядки, и улыбается, улыбается, улыбается до тех пор, пока не начинают болеть щеки:  — Да, Ребекка. Конечно, папочка нас видит и все знает. Ведь он на небе. А с неба видно все-все на свете — даже нас с тобой. Ребекка вновь кивает. Умолкает, задумчиво играя с мамиными волосами; неспешно пропуская их сквозь свои тонкие пальчики. Келли моргает, сдерживая предательские слезы, и пытается вспомнить, на какой цифре остановилась:  — Это хорошо, — произносит Ребекка совсем тихо; Келли приходиться напрячь слух, чтобы услышать ее. — Это хорошо, что папочка все знает. Если он все знает, то так все-таки немножко легче. Шесть. Она остановилась на шести.  — Конечно, солнышко, — она всеми силами пытается сдержать дрожь в голосе, и клянет себя, когда не получается; солнце по-прежнему слепит до слез. — Конечно. Ты совершенно права. Ее телефон надрывается трелью, когда они уже уходят с кладбища: Келли вздрагивает от неожиданности, чересчур сильно сжимая маленькую ладошку дочери в своей руке. Ребекка улыбается, не подавая вида, что ей больно. Келли хмурится, глядя на определитель номера; к горлу снова подкатывает комок. Пожалуйста, только не работа. Пожалуйста, только не сегодня. Ребекка прижимается щекой к ее бедру. Келли машинально опускает ладонь на ее маленькую головку — телефон все продолжает звонить.  — Это с работы, мамочка? Келли вновь вздрагивает. Сглатывает.  — Да, солнышко.  — Тогда ответь. Звонок обрывается. Келли переводит глаза на дочь: ищет спасения в ее ясном лучистом взгляде, разумом понимая, что это все равно неизбежно.  — Но ты ведь хотела сходить на аттракционы, солнышко, — снова пытается Келли; просто не может не пытаться. Ребекка пожимает плечами. Улыбается, но смотрит слишком серьезно.  — Ничего. Мы всегда сможем сходить в другой день. Мобильный надрывается по второму кругу — будто в подтверждение ее словам. Ребекка ободряюще сжимает ее ладонь и кивает:  — Ответь, мамочка. Парк подождет. Она отводит взгляд в сторону, принимая вызов. Чувствует, как щеки заливает стыдливый румянец, но упрямо смотрит — на ближайшее к ним дерево, на слишком яркую в своей зелени траву под ногами — куда угодно, но только не на нее, не на Ребекку. Ответь, мамочка. Парк подождет. Слова дочери обжигают горло; кровоточат в голове слишком ярким воспоминанием. Келли до боли сжимает ее крохотную ладошку в своей руке, но так и не смотрит на нее, пока говорит:  — Да, Райан. Да, я уже еду. Она вешает трубку. Подхватывает дочь на руки, силясь улыбнуться: получается, в этот раз, отвратительно (не получается вообще). Толкает едва приоткрытые ворота кладбища, боком протискиваясь сквозь железную изгородь и направляется к машине, стараясь делать вид, что ничего не происходит. Уже знакомая считалочка настойчиво тикает в ее голове — словно бомба замедленного действия, готовая вот-вот взорваться, но в последнюю секунду, всегда переходящая на обратный отсчет. Келли думает, что ничего страшного — она уже привыкла. ### Она думает об этом, пока едет в лабораторию — воспоминания крутятся перед глазами навязчивой кровавой кинопленкой; заставляя считать и считать, вынуждая, с каждой цифрой, сильнее втапливать педаль газа в пол. Шесть. Она все еще не может дотянуться до рации; Горацио отчаянно пытается вырваться из ловушки, вырулить на свободный участок дороги, когда по обшивке Хаммера скользят первые пули.  — Пригнись! Пригнись! Он кричит, когда она не подчиняется. Выпрастывает руку, силой пригибая ее голову вниз. Пули свистят совсем рядом — одна из них пробивает ветровое стекло с водительской стороны. Келли дергается, словно от пощечины. Неосознанно давит на акселератор, но продолжает считать. Семь. Он отпускает руль. Какого черта он отпускает руль? Она резко тормозит возле входа в лабораторию — Райан едва успевает отскочить в сторону. Восемь. Горацио отпускает руль, чтобы накрыть ее своим телом. Пули свистят беспрерывно, но вспоминать дальше — Келли не может. ### Раз. День не кончается. День будто никак не может кончиться, затягиваясь удавкой на ее шее. Два.  — Келли… Голос Алекс доносится издалека — с другой планеты, хоть она и стоит совсем рядом. Но Келли все равно улыбается — не может иначе.  — Я в порядке, Алекс. Я в порядке. Три.  — Келли…  — Райан, мне правда, действительно ужасно жаль, что я чуть тебя не сбила, но, пожалуйста, прекрати меня спрашивать. Я в порядке. Четыре.  — Келли…  — Эрик, давай сразу к делу. Результаты дактилоскопии готовы? Пять.  — Келли…  — Наталья, не надо. Пожалуйста, не надо. Шесть.  — Лейтенант Дюкейн…  — Я могу чем-то вам помочь, детектив Стетлер? Семь.  — Ягненочек…  — Папа, я в порядке. Ты можешь вместо меня съездить с Ребеккой в лунопарк?  — Конечно, Ягненочек. Конечно, все, что угодно. — Дедушка, давай останемся дома. Я не хочу в парк без мамы.  — Ты уверена, солнышко?  — Я не сержусь на маму. Я просто не хочу в парк без нее. Восемь. Келли одеревенело вешает трубку, не позволяя отцу понять, что она подслушала разговор. К горлу моментально подкатывает ком — она едва успевает добежать до туалета, прежде чем ее рвет. Она давит яростные слезы, остервенело кидая себе в лицо горсти холодной воды. Падает на колени; бьется лбом о раковину, не отдавая себе в этом отчета. Я не сержусь на маму. Я просто не хочу в парк без нее. Келли знает — Ребекка действительно не сердится. Но не может удержать себя от кощунственной мысли — лучше бы она сердилась. Девять. Лаборатория постепенно пустеет. Келли наблюдает из окна кабинета (его кабинета, она так и не привыкла считать его своим) за тем, как повсюду неизбежно гаснет свет. Десять. Тяжелая, неподдающаяся дверь в архивное хранилище. Коробка с нераскрытыми делами. Классификация: убийство. Жертва: Лейтенант Горацио Кейн. Он такой тяжелый. Слишком тяжелый, думает Келли, слишком, и вокруг столько крови, много крови, слишком много, много, много. Она не может пошевелиться, не может выбраться из-под груза его тела, а по ним все продолжают стрелять — пули превращают автомобиль в решето. Одиннадцать. Она забирает папку с собой наверх. Запирается в кабинете. Медленно опускается на пол, садится возле стены, пролистывая страницы. Он не шевелится. Почему он не шевелится? Келли толкает его, бьет по щекам, и не слышит ничего, оглушенная шумом давно прекратившихся выстрелов. Горацио смотрит на нее абсолютно пустым взглядом, не реагируя на ее увещевания.  — 12, 13, 14, 15, — шепчет Келли: беспрерывно, исступленно. — 12, 13, 14, 15. Она пролистывает страницы материалов дела, охваченная лихорадочным возбуждением. Фотографии с места преступления вдруг вываливаются из папки, рассыпаются по полу ярким кровавым веером. Пятнадцать пуль. В него попало пятнадцать пуль. Из него вытащили пятнадцать пуль.  — Ненавижу. Слово бьет набатом, разрывает тишину кабинета одиночным выстрелом, быстро переходящим в автоматную очередь.  — Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!! Она отшвыривает фотографии как можно дальше. Размахивается и со всей силы кидает папку в стену. Листы бумаги рассыпаются порознь идеальной в своей безликости черно-белой палитрой.  — Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!! Автоматная очередь — фальшивая, звучащая только в её голове — становится громче, реальнее. Погребает её под собой несмотря на все её усилия не поддаваться паническому страху. Она кричит. Забивается в угол, прячет голову между коленями и кричит, кричит, кричит. Зажимает уши ладонями, но только звук не прекращается, а становится лишь громче, оглушает напрочь. Келли кричит, пока не срывается голос. Кричит, пока не оседает на пол и не сворачивается на нем калачиком, вконец обессиленная. Кричит, пока не засыпает прямо на полу, не отдавая себе отчета в том, в какой именно момент ее глаза успели закрыться. Она просто ненавидит. Теперь — навсегда.