Отверженный

— Есть какие-нибудь новости из Мэнора? Голос Блейза прозвучал в полной тишине комнаты слишком кощунственно громко, на секунду перекрывая собой даже потрескивающие в камине поленья. — Нет. Нет. Нет, блять, нет. НЕТ. И хочется проорать это «нет» еще несколько раз. Чтобы дошло. Чтобы, наконец, простое отрицание, звучащее легким движением языка по нёбу, въелось в самый отдаленный участок мозга Блейза, напоминая о себе каждый раз, как только друг попытается в очередной раз доставать Малфоя ненужными допросами, причиняющими тупую боль. Просто чтобы вообще никогда больше не хотелось спрашивать снова. Дела по-прежнему обстояли абсолютно хреново, можно сказать плачевно, но ему всегда хватало самообладания, чтобы снова и снова позволять уголкам губ вздрагивать в лёгкой, почти несуществующей усмешке, которая имела сотню неразличимых между собой оттенков. Которая всегда была разной. Как чертов хамелеон, способный подстроиться под любую ситуацию. Но он не улыбался. Никогда. Искажал и кривил губы, но не улыбался. Это было чем-то запретным, написанным в Кодексе его рода черным по белому. И он принимал это как должное. Как грёбанный факт. Просто взял и отключил, подтупил заостренные углы этой функции еще в раннем детстве. — Мать даже не пишет? Слизеринец устало провёл ладонью по лицу, подавляя внезапно нахлынувшую волну раздражения и таким небрежным жестом пытаясь смахнуть с себя абсолютно ненужные эмоции. — Мать почти не разговаривает со мной, думаешь, она сможет каким-то невообразимым способом нацарапать мне парочку нежных слов? Такое поведение приятеля уже откровенно подзаебало Блейза. Его вечным загонам и бесконечным потокам клокочущей злости, казалось, за последний месяц и вовсе не было предела. Забини пожал плечами, почти проглотив его такой привычный «как-же-ты-меня-блять-раздражаешь» взгляд. Мулат ничерта не понимал. Просто ни единого ёбаного раза не чувствовал ничего подобного. Не знал, каково это когда ноет в груди. Так надсадно и гулко, что окунаешься в это всепоглощающее чувство, как в омут с головой. Практически выгребаешь из карманов факультетской мантии. Снова и снова. Это как презрение или чёртова ненависть к Грейнджер — потому что он и сам уже не понимал. Не имел ни одной догадки, что он может ощущать к человеку, который касается каждого нервного окончания, и он весь разом становится сплошным оголенным нервом. И это была ненависть. Не элементарное презрение, на которое он посягнулся с самого начала этого недо-года в недо-школе, нет. Ненависть. Почти первородная. Такая жгучая, что плавила ногти и каждый позвонок. Приторная, как чай блядской гриффиндорки по утрам, в который она каждый раз, следуя какой-то мерзкой детской привычке, опускала две чёртовы ложки чёртового сахара. И так приторно было только во рту у гриффиндорки. Потому что если осмелишься поцеловать, впиться в этот грязный рот — губы будут слипаться от этой грёбанной сладости. Так, Малфой, к х е р а м. И слизеринец почти ощутил эту выдуманную на задворках воспаленного разума приторность у себя на языке. Просто сожрал это ненужное ощущение и оказался удивительно сытым по горло. Нотт постоянно таскался с грязнокровкой. Пусть не по собственной воле, а по желанию чертовой пламенно-обожаемой гриффиндоркой старухи. Но Малфой почти не удивится, если скоро Тео начнет говорить так, как и Грейнджер, сводя свои чёртовы брови и поджимая губы, как херов неудавшийся командир. И это так маниакально раздражало, что он готов был комками выплевывать это раздражение. Выжимать его из себя до последней капли, точно зная, что за этой порцией последует ещё одна — более неистовая. — Нарцисса не одна? — За ней приглядывают домовики. Я не могу доверить свою мать кому-нибудь другому. Учитывая сложившуюся ситуацию, даже лучший друг может оказаться одним из первых, кто сочтет нужным наградить Авадой, когда ты даже и думать об этом не будешь. — Та-а-ак, это намёк? — тёмные брови мулата изогнулись, а сам он даже перестал задумчиво постукивать костяшками пальцев по изумрудной, под стать слизеринской гостиной, обивке кресла. Только Блейз имел способность одним махом вытеснить все ненужные мысли из головы Малфоя, и даже невыносимое постукивание его пальцев за несколько секунд успело отойти на задний план. — Намёк? — Боишься, что подарю тебе на день рождения Аваду? И знакомые нотки ехидства в голосе друга почти успокаивают. Дают право ощутить, словно всё так, как и должно быть. Потому что образ растрепанной девчонки с вечно перепачканными чернилами пальцами почти отступает. Просто благополучно растворяется, подобно грёбанному миражу. — Кишка тонка. — Да пошёл ты. Малфой словил летящую в него подушку. Он любил такие моменты с Забини, которые не повторялись слишком часто, чтобы успеть стать какой-то определенно глупой привычкой. Он доверял Блейзу и… верил? На самом деле, Малфой просто знал, что ближе этого придурка нет никого во всём замке. Наверное, именно поэтому он часто позволял себе отвечать на разного рода вопросы мулата, касающиеся семьи. — Не слишком ли рано вы расшумелись? Возникшая в дверном проеме Паркинсон заставила обоих резко обернуться. Как всегда идеальная Паркинсон — не такая, как Грейнджер. Со своим безупречным макияжем и аккуратным маникюром он с легкостью мог преподнести её, как идеал настоящей слизеринки, на которую, безусловно, могли равняться многие. И эта идеальная Паркинсон практически сразу же прильнула щекой к плечу Малфоя, зевнув с какой-то сладостно-странной оттяжкой. Приторный, почти пошлый запах слизеринки заполнил всё пространство гостиной, и им без труда смогла бы пропитаться даже черная водолазка, но Малфой без особого труда смахнул эту навязчивую мысль, словно несущественную пыль с рукава собственной мантии, не желая задумываться, откуда она взялась. — Это Малфой, солнышко, — поймав на себе недовольный взгляд сидящего напротив друга, проговорил Забини. — Он всегда найдёт причину, чтобы разбудить весь факультет. Это он только что его другом называл? Лучше з, а б у д ь т е. Худшей ошибки он совершить не мог. Блондину хватает одного быстрого взгляда, чтобы убедиться, что совсем скоро начнется первый урок. Когда одна рука непринужденно опустилась на талию Пэнси, бесцеремонно притягивая ту к себе, она оказалась настолько довольна происходящим, что Малфой не удержался и просто расплылся в самонадеянной усмешке, поглаживая бок девушки. На этой недели у них было около семи смежных занятий с гриффиндорцами. И Драко казалось, что крыша едет у него уже от пережитых трех. Грязнокровка старательно игнорировала его, а Малфой, в свою очередь, отвечал тем же. И это было здорово. Почти охуительно, но было одно «но». Сказать, что он не вспоминал о ней? Соврать. Он вспоминал, когда проходил мимо чертовой библиотеки. Вспоминал, когда видел красный гриффиндорский галстук. Вспоминал, когда, сцепив зубы от злости, трахал Пэнси, вымещая на девчонке всю свою злость. А она почти жалобно скулила, поджимая свои пухлые губы, терзая саму себя в унисон грубым толчкам и бесцеремонным прикосновениям. Скулила, пока эти жалобные всхлипы не превращались в стоны. Такие противные, такие даже не униженные, как хотелось бы Малфою. Стонала, потому что входила во вкус. И это было не пошло и даже не грязно — нет, это было мерзко. И от этой мерзости желудок скручивало в морской узел. Почти до блядских позывов. Но он по-прежнему вспоминал взгляд грязнокровки и желал стереть его. Превратить в слёзный, обиженный, жалкий. Еще лучше — униженный. И Драко точно знал, что не сможет совершить задуманное, прямо как по щелчку пальцев, звучащему где-то на задворках собственного разума. Знал, что гриффиндорка никому не покажет свои слезы, никогда не даст увидеть солёные дорожки на своих щеках постороннему взгляду. Не позволит увидеть просто так. Но Малфой знал, за какие нити нужно потянуть. Знал, на какое место стоит надавить, чтобы заставить грязнокровку реветь до саднящей боли. А еще он был уверен, что грязнокровная сука скулит после каждой их перепалки. В общей гостиной на плече у ёбаного Поттера, который беспрестанно отдавался жгучей горечью где-то в горле, сдавливал глотку так, что, казалось, без труда сможет разъесть кожу. Так легко, что уже спустя несколько коротких мгновений под подбородком сможет зиять сквозная дыра. И это чувство было не то что невыносимым, но от него Малфой каждый раз готов был прикончить гриффиндорскую знаменитость, даже не касаясь необходимого древка. Просто будет ловить невиданный раннее кайф, когда пальцы сомкнутся на его шее. Будет ловить кайф только от одного понимания, что она смотрит. Смотрит своими карими глазищами, заполненными до краев горячим шоколадом, который, кажется, еще совсем чуть-чуть — и побежит по девичьим щекам, искажая кожу безобразными ожогами. И, Мерлин, эти щеки, на которых иногда появляется едва различимый румянец, когда гриффиндорка, увлеченная лекцией, что-то строчит с невообразимым придыханием, и эти её постоянно недоумевающе хлопающие ресницы, снова и снова касающиеся легкой россыпи веснушек на гриффиндорских щеках, словно выстукивающие каждую прожитую секунду, — всё это он ненавидел даже больше, чем треклятые, почти безобразные волосы грязнокровки, на которых без труда смог бы поселиться авгурей. Он и сам не знал, откуда на грейнджерских щеках веснушки. Не понимал, когда сумел разглядеть лицо гриффиндорки в мерзкой, практически опасной близости. Такой недопустимой, что без труда смог бы пересчитать каждую, если бы только захотел. Но он не хотел. Потому что, наверное, это было совсем не нужно. Потому что он вообще не должен позволять себе думать о грязнокровке. Но без крата проклятая фамилия постоянно крутилась на языке. Просто вновь хотелось выплюнуть эту фамилию по буквам, прорычать так упоительно и так маниакально, что не останется и сомнения — он ненавидит. Было нужно, как нечто важное, как нечто такое, без чего люди не могут прожить ни дня. — Пора покорять вершины гриффиндорского остроумия, — проговорил Блейз, поднимаясь и подхватывая сумку, в которой без труда смогли уместиться все необходимые учебные принадлежности. — А, точнее, его отсутствия, — скептически закончил Малфой и запустил пальцы в волосы, взъерошивая светлые пряди. Пэнси вновь хохотнула у его плеча — она всегда делала так, когда соглашалась с ним или Забини, словно лучшего способа поддержать диалог отыскать не могла. Иногда хотелось хорошенько пнуть её или дать смачную затрещину, чтобы лучше держала рот закрытым, когда ничего ладного на ум не проходит. Эта девчонка порой бесила Драко настолько сильно, что он практически осознанно вызывал в ней обиду. И этой обиды хватало на час. Чувство собственного достоинства, казалось, и вовсе отсутствовало у слизеринки — слишком часто это было даже на руку. И Малфой пользовался этими моментами без зазрения совести. Она сама хотела и никогда не была против, а внутренний противный голос всегда молчал, словно и не думая сомневаться в правильности его действий. Драко и сам никогда не сомневался, когда дело касалось Пэнси. Просто знал её до каждой родинки. Просто уверенность в том, что она никуда не денется, была проверенна временем.

***

Два сплоченных урока с Гриффиндором подряд — полная несусветная ахинея. Драко казалось, что обществу красно-золотых не будет конца. Грейнджер, как всегда, сидела на несколько столов впереди, склонившись над пергаментом и усердно работая правой рукой, наверняка ни упуская ни слова, слетевшего с губ Флитвика. Тяжелые пряди её волос почти достигали лопаток, едва уловимо шевелясь при каждом движении руки. Несколько локонов были аккуратно подколоты двумя большими самыми обычными черными заколками, которые на гриффиндорских волосах смотрелись слишком броско и даже вызывающе. На чарах Грейнджер сидела с Уизли, который постоянно что-то шептал ей на ухо и лишь изредка пододвигал к локтю девчонки лоскуток пергамента. Голубки обменивались записками едва ли не большую часть урока, причём гриффиндорка позволила себе даже несколько раз приглушенно хохотнуть, прижимаясь губами к темной ткани мантии на своем плече. И, когда она сделала это, кажется, уже в третий раз, едва ли не поворачивая голову в сторону слизеринца, карие глаза почти нагло столкнулись с другой парой серых, таких пронзительно-жестоких и беспощадно-холодных, что улыбка на губах грязнокровки померкла. Улыбалась только своему долбанному Уизли, а стоило только увидеть его, налететь своим взглядом на Малфоя, на которого налетала не только им, но еще и своим поганым лбом, потому что любила сновать по школьным коридорам не хуже стада кентавров, как уголки губ опускались, словно она увидела грёбанного василиска. Вообще-то, ему было абсолютно насрать на Грейнджер и её жалких дружков, но это каким-то невообразимым образом бесило. Бесило, что грязнокровка постоянно норовила спрятать свои глазища, как последняя трусливая сука, опасающаяся, что взгляд Малфоя способен прожечь в заумной башке сквозную дыру. И, Салазар, он хотел, чтобы она рыдала. Стоя перед ним и не имея возможности улизнуть. Просто позволила бы ему увидеть, как вместе с солеными дорожками по щекам стекает вся её надменность, которая так часто пылает уничтожающим огнем в карих радужках, оставляя после себя лишь жалкую пелену обиды и собственной беспомощности. А Драко смотрел бы, смотрел, смотрелсмотрелсмотрел и чувствовал, как с каждой новой соленой каплей становится легче дышать. И он бы дышал, полной грудью, получив долгожданную дозу, либо успокоительное, которое лучше любого зелья. А девичьим слезам не было конца, потому что лишь оставалось ловить их губами, слизывать языком, просто позволить себе ощутить эту соль в себе, почти разрешить ей сорвать крышу. Окончательно. Каждый раз прося еще. Драко почти ощутил, как хрупкое, словно кукольное тело девушки будет дрожать от частых всхлипов, отчего останется только сжимать её запястья, плечи, хвататься за рукава мантии и, блять, чувствовать эту боль тактильно. Гермиона видела, как слизеринец прикрыл глаза, не забыв одарить её брезгливым взглядом, а затем мазнула по сидящему около Малфоя Нотту, который скучающе крутил в тонких пальцах перо и часто переглядывался с Дафной. Стало паршиво от одного его вида. Они не сталкивались добрую неделю. Спокойную, до невозможности размеренную неделю, в которой не было бесконечных потоков раздражения и его грязных ругательств. И Грейнджер просто жила. Наслаждалась каждым мгновением, проведенным не только в кругу друзей, но и в уединении. Целую неделю она не ощущала на своей коже этих колких пронзительных взглядов, которые, словно по несуществующему приказу, вонзались в поры сотнями жгучих игл, проникающих в сознание и попадающих внутривенно. Так, что почти неистово хотелось вновь вздернуть свой подбородок и бросить в самодовольное лицо очередную гадость. И лишь в те редкие моменты, когда гриффиндорка ощущала на себе тяжелый, практически вколачивающий в камень у себя под ногами взгляд, хотелось украсть его, ответить таким же, не менее испепеляющим. …Следом был урок у МакГонагалл. На языке у Малфоя по-прежнему продолжала крутиться ёбаная фамилия гриффиндорки. Брало желание проорать её через весь класс. На Трансфигурации грязнокровка сидела с чёртовым Поттером, бросая в сторону шрамоголового частые настороженные взгляды. И Драко было почти до зуда под ногтями интересно: они и трахали её по очереди, или же Грейнджер раздвигала ноги из жалости только перед Вислым, потому что благие намерения брали верх над гриффиндорской гордостью? Искривил уголки губ — даже думать об этом было слишком мерзко, но фантазия сама нарисовала распластанную на столешнице Грейнджер, и яростно вбивающегося в податливые бедра Уизли. Искаженное от удовольствия лицо рыжего и его напряженные скулы. Грязная, Грейнджер. Какая же ты грязная. Как ты только живешь во всем этом дерьме? Честно, Драко должно было быть противно, почти что до рвотных позывов, но вместо этого в штанах стало тесно до боли. Вся эта грязь настолько заводила, что он почти ненавидел свои фантазии, которые извращёнными картинками проскакивали в давно больном сознании. Словно это вовсе и не было плодом его воображения, словно всё происходило на самом деле: вот Грейнджер закусывает губу, позволяя Драко лицезреть белоснежную линию зубов. Вот запрокидывает голову, демонстрируя тонкую шею и острый выступ ключиц, и почти ударяется затылком о прожженное дерево, когда Уизли совершает очередной выпад бедрами. И сплошная фамилия грязнокровки. «Грейнджер». Хватающаяся пальцами за край парты. «Грейнджер». Что-то царапающая пером в ответ на скудном лоскутке. «Грейнджер». Качнувшая головой и позволяющая каштановой гриве соскользнуть с плеч. «Г р е й н д ж е р». Вызывающая в нем одно сплошное раздражение, которое толчками бьёт в грудь, когда карий взгляд пачкает горячим шоколадом сидящего рядом Нотта. Одна сплошная ГрейнджерГрейнджерГрейнджер. И он почти погряз в этих хитросплетениях букв. Так, что почти всем нутром желает, чтобы она исчезла, испарилась перед ним, забирая с собой свою мерзкую фамилию. Нотт не видит — слишком увлечен одной из сестер Гринграсс. Затащить Дафну в койку сегодняшним вечером куда важнее бесполезных бумажек Грейнджер, которые она оставила на краю их парты перед началом лекции, снисходительно взглянув на Малфоя и резко развернувшись, что волосы почти сиганули по щекам. Взгляд опустился на безупречную разметку чернилами на лежащих пергаментах, торопливому почерку грязнокровки и… это было расписание. Драко казалось, что она то и делает, что строчит бесполезные расписания первокурсникам, сидя в общей гостиной старост. Нет — Грейнджер определенно создана для этой обязанности. Чтобы ходить и читать свои нравоучения глупым детишкам, хоть где-то имея ёбаный авторитет. И когда рука гриффиндорки вновь взметнулась вверх, Драко показалось, что он теряет нити рассудка в тысячный раз.

***

Гермиона подставила щёки солнечным лучам и улыбнулась настолько довольно, что даже Живоглот, лежащий на девичьих коленях мог позавидовать такому удовлетворенному виду хозяйки. Но тот дремал, тихо урча и напоминая девушке Рональда, растянувшегося на покрывале, принесённом им же из комнаты мальчишек. Его светлые ресницы подрагивали, словно ему мешал взгляд подруги, который он видел даже сквозь опущенные ресницы. Рон не такой, как Малфой. Со своей вечной озлобленностью и едкими, почти грязными комментариями. Гермионе совсем не хотелось думать о нём, а потому она так усердно пыталась найти спасительное утешение в знакомых чертах Уизли. Рон. Её Рон. Такой до невозможности родной. С несколько неуклюжими движениями, с полным отсутствием заинтересованности во взгляде, без пафоса и уверенности в голосе. Его руки — большие, кожа — по-девичьи нежная, но она любит, когда его ладони с всепоглощающим трепетом сжимают её хрупкие плечи. А ещё Рональд часто любит стоять сзади и твердить, не унимаясь, что Гермиона слишком истощает себя поеданием книжной информации и обязанностями старосты, которые выполняет за двоих. В Грейнджер же это порождает самую что ни на есть настоящую волну раздражения и пылких протестов, но где-то в глубине души она с благодарностью принимает эту заботу, а карие глаза-предатели всегда выдают. Это ведь и есть влюбленность, правда? Не любовь — нет. Потому что любовь — слишком возвышенное понятие. Любовь испытывается временем и желанием проводить с человеком каждое мгновение. Влюбленность же примитивнее. Куда проще. Когда ты чувствуешь себя хорошо с человеком, и даже молчание с его стороны согревает. Относишься к нему с трепетом и заботишься едва не каждую секунду. Рональд ведь часто проявляет к ней заботу. Даже чаще, чем хотелось бы. И Гермиона не запрещает ему, потому что как можно запрещать такие светлые проявления человеку, к которому относишься точно также? Гарри стал всё чаще пропадать у Дамблдора, а потому теперь они имели возможность проводить всё больше времени вдвоем. Иногда Гермиона даже ловила себя на глупой мысли, что с каждым днём Гарри всё больше отдаляется от них, но почти сразу же откидывала подобные мысли, не желая воспринимать фантазии за действительность. А пока она просто наслаждалась возможностью проводить как можно больше времени с Роном, бросая самодовольные взгляды в сторону Лаванды, когда той всё чаще удавалось увидеть их вместе. Пальцы девушки зарылись в мягкой шерсти Живоглота и это движение показалось ей более чем успокаивающим. Гермиона была рада, что за весь день Малфой даже не пытался окликнуть её и зацепить, отпуская в спину гриффиндорки очередную порцию остроумных ругательств. Он просто смотрел. Наблюдал, как чертов змей из прочного укрытия, сотканного из неприступности и злобы. Иглы, проросшие из кожи слизеринца, были таких внушительных размеров, что невозможно было пройти, не зацепившись. Только Паркинсон совсем не каялась. А он продолжал колоть её, едва не насквозь протыкая. И, казалось, она предпочтет умереть, нежели быть обделенной вниманием Малфоя. Зато сейчас гриффиндорке оставалось радоваться, что невыносимого слизеринца нет и в пяти метрах от неё. — Как думаешь, у Гарри там всё в порядке? — Рон приоткрыл глаза и сразу же зажмурился от лучей заходящего солнца, кивком головы указывая в сторону замка. — Конечно, думаю, у него всё хорошо. Дамблдор просто… Просто помогает Гарри разобраться в себе. Наверное, сейчас ему как никогда необходимо это. Прозвучало убедительно, потому что Рон удовлетворенно хмыкнул и закинул мятный леденец за щеку, прежде чем вновь откинуться на клетчатом пледе, подкладывая руки под голову. И, будь Рональд смелее, давно бы признался Гермионе в своих чувствах. Но тот словно боялся её. Не то чтобы её это жутко задевало, но и приятно особо не было. Со стороны расположившихся неподалеку Невилла и Симуса раздался оглушительный хохот, и Гермиона непроизвольно улыбнулась. Ребята стали в разы привлекательнее за лето, но никто из них словно не догадывался об этом. Невилл и вовсе чувствовал себя по-прежнему зажато и некомфортно, когда на уголок синего покрывала опустилась Полумна, держа в руках целую стопку свежего выпуска «Придиры» и желая как можно скорее раздать её ребятам. Казалось, когда рядом не было слизеринцев, эйфория ощущалась во всём, а каждый, кто повязал на шее изумрудно-серебряный галстук приносил с собой ощутимый и безнаказанный дисбаланс. Во всём этом послеурочном круговороте не хватало только Гарри. И эта нехватка почти вселяла в душу Гермионы невообразимую тоску. — Гермиона! — блондинка лучезарно улыбнулась, окликнув девушку радостным голосом. — Привет, Полумна! — уголки губ приподнялись, и гриффиндорка в приветливом жесте помахала знакомой рукой. Оставалось лелеять надежду, что до вечера ничего не сможет омрачить успевшее устояться за весь день настроение.

***

Капкан. Щелчок. Чьи-то ледяные пальцы перехватили девчонку за локоть, а сильные руки едва не жестким рывком затолкали в один из опустевших кабинетов. Давно заброшенных и жутко пыльных. Гермиона зажмурилась, следуя детской логике, что если не видишь опасности, значит, её попросту нет. — Какого черта ты себе… — Заткнись! — властно, грубо, а в следующее мгновение растрёпанную девчонку бесцеремонно впечатали в ближайшую стену, почти пришпилили затылком и лопатками к холодной поверхности. Затылок обожгло тупой болью, Грейнджер пискнула, на что Малфой только удовлетворённо хмыкнул и упёрся ладонями по обе стороны от головы гриффиндорки. А ещё он самопроизвольно взял несколько самых непослушных прядей, торчащих из небрежной прически девушки, в ладонь, едва оттягивая. Для большего эффекта. — Что ты себе позволяешь?! Вот просто въехала ладонями в его грудь, желая отпихнуть. Впервые за долгое время Гермионе стало страшно и не менее муторно. От одного оскала Малфоя, обнажившего идеальный ряд белоснежных зубов. — Я, кажется, п о п р о с и л тебя заткнуться и не вопить, Грейнджер, — Малфой оторвал одну ладонь от прохладной поверхности и пригладил отросшую за лето челку, пальцами зачёсывая светлые пряди назад. Она вновь попыталась отпихнуть его, но тонкие запястья вмиг оказались перехвачены цепкими пальцами и поднятыми над головой гриффиндорки. Испугано захлопала глазами. А говорят, что ты смелая, Грейнджер. — Кажется, я попросила объяснить, нет? Иначе… Малфой изогнул правую бровь, а в следующую секунду сложил губы трубочкой и сдул упавшую на лоб девчонки прядь, мешающую полноценно наблюдать за выражением её лица. Дыхание сдавило от запаха перечной мяты, а по щекам вновь разлился пылающий румянец. Такое вообще возможно? Она зла на него. Настолько, что этой ярости просто некуда деться. — Ну? Что будет? — тонкие губы дрогнули в усмешке, а сам Малфой подался ближе, взглядом желая прожечь яростно поджатые губы гриффиндорки. И змеиное шипение прямо над ухом, вызывая знакомый холодок вдоль позвоночника и до самого затылка. Мерлин, почему земля не может разойтись, а дьявол не имеет возможности утащить мерзавца в ад прямо сейчас? Сумка съехала с плеча девушки, и если бы не рука Малфоя, удерживающая оба запястья Грейнджер над головой, тонкий ремешок давно бы соскользнул на пол. Прямо к его ногам. Гермиона готова была заплакать. Просто взять и позволить слезам покатиться по щекам. От собственной беспомощности, от наглости и запаха Малфоя. И ничего не могла сделать. Не имела никаких догадок, касательно того, что хочет от неё слизеринец. Стояла и смаргивала с каждым новым взмахом ресниц ненужный взгляд, скользящий по лицу и поглощающий каждую эмоцию гриффиндорки. — Проткну тебе глотку концом палочки, хочешь? — процедив сквозь зубы, гриффиндорка опустила веки. Лицо Грейнджер в опасной близости. У Малфоя во рту пересохло — с такой жадностью он словил это легкое движение ресниц. Хрипло хохотнул и только сильнее прижал девушку к стене, словно желая втиснуть её в холодный камень и оставить там навечно. Навечно со своими горделивыми взглядами и ебучей недо-гриффиндорской заносчивостью. — Смотри, грязнокровка, чтобы я ничего не проткнул тебе концом своей палочки. — Иди к черту! И она вновь залилась краской, становясь красной, как собственный гриффиндорский галстук, приоткрыла губы и выпустила судорожный выдох. А ещё всхлипнула. Тихо, но ему хватило слуха услышать. А в глазах просто немая мольба. — Послезавтра игра. Хочу видеть тебя сидящей на трибуне. Надеюсь, тебе понравится, с каким триумфом продует Когтевран, — не просьба, а нагой приказ. Грейнджер покачала головой и отвела взгляд куда-то в сторону. Он ведь издевается, правда? Но тут же её подбородок был схвачен пальцами свободной руки Малфоя — он вновь заставил девчонку смотреть на себя. — На меня смотри. И только попробуй не прийти — накажу. — Я — староста, Малфой! Отпусти меня немедленно! Иначе обещаю: десятью баллами твой факультет не отделается! — Засунь себе знаешь куда этот грязнокровный значок? Пальцы скользнули выше и замерли на щеках грязнокровки, сжимая их слишком сильно. Этого было вполне достаточно, чтобы губы гриффиндорки приоткрылись. Попыталась скинуть грубые пальцы, но затылок вновь въехал в стену, а Малфой неопределенно цокнул языком. — Такая дёрганная. Нотт не в той позе ебёт? Моргнула несколько раз, словно образно пытаясь отогнать непрошеные слезы, потому что глаза предательски блеснули, то ли от обиды, то ли от унижения, которое преподнес ей слизеринец едва не на блюдечке с голубой каёмочкой. Но ничего сказать не могла — так сильно она сжал её щеки. — Ах, или, быть может, Уизли? Ну, конечно, он ведь даже сунуть с первого раза не может. Грейнджер дернула руками, пытаясь освободить запястья, но это было настолько бессмысленно, что слизеринец только закусил губу и голову чуть склонил, обдавая горячим дыханием открытые участки шеи грязнокровки. — Бывают же в жизни разочарования, а? Гриффиндорка затихла. Он хотел заставить её рыдать, и она рыдает. Потому что с новым всхлипом первая слеза сорвалась по щеке вниз, оставляя влажную дорожку. И Драко поспешил попробовать всю ту грязь на вкус, прижимаясь сухими губами к девичьей щеке. От такой неожиданности она вздрогнула, широко распахнув глаза, когда Малфой позволил губам соскользнуть ниже и кончиком языка пробежать по нижней, а затем верхней губе гриффиндорки. Он понятия не имел, какую фигню Грейнджер съела в библиотеке, но на губах всё еще осталась та сладость. Сладость и вкус ванили. Драко никогда не встречал ничего подобного в Сладком Королевстве, так что, скорее всего, это вновь была какая-то маггловская херня, которую она наверняка сумками тащила в Хогвартс, подкармливая шрамоголового и своего рыжего пуделя. Ослабил натиск пальцев на запястьях, потому что чувствовал, что больше не собиралась сопротивляться, обмякла, но только плечи дрожали: то ли от рвущегося наружу рыдания, которое она всё подавляла и подавляла, то ли от охватившего страха. И это было куда более охуенно. Просто подогревало так, что крыша ехала от ощущения этого страха, смешанного с пылью тусклого класса, где парт было даже больше, чем желающих обучаться за ними. Драко не целовал — он пробовал грязнокровку на вкус. Желая ощутить гриффиндорку каждым нервным окончанием. Ещё одно тягучее движение языка, прежде чем полутолчком проникнуть глубже, побежать по линии стиснутых зубов Грейнджер и практически зарычать, прижимаясь, кусая, оттягивая, сильнее вдавливая затылком в стену. И слёзы. Так много слёз, что грязнокровная сука без труда смогла бы умыться этой солёной водой. Отстранился, а пальцы, сдавливающие тисками лицо, мазнули вверх, а потом вниз, растирая по пылающим щекам ёбаные слезы. Едва не втирая всю эту влажность в кожу. Грейнджер теперь и сама вжималась в стену изо всех сил, словно пытаясь пройти сквозь сплошной камень. Только ухватилась пальцами за ремешок, когда запястья выскользнули из ладони слизеринца, удерживая сумку. Гермиона чувствовала всю эту грязь на своих волосах, готова была выгребать из карманов мантии и высыпать из сумки. Вместе с перьями и исписанными пергаментами. С приглушенным шелестом. — Не раскисай, Грейнджер. Теперь он не только знал, что задевает за живое, теперь он еще и видел. Обвёл глазами просторный класс и снова погрузил пальцы в платиновые пряди, направляясь к двери и привычно покачивая плечами.