Отверженный

Острые зубчики аккуратной серебряной вилки без труда проткнули мягкую плоть клубники, и сок почти брызнул на край до блеска начищенного широкого стола, которому, казалось, не было конца, как и блюдам на его поверхности. А в следующее мгновение столовый прибор оказался у рта, и зубы подхватили наколотую ягоду, а сок побежал по языку, обволакивая зубы и нёбо. Оказалось значительно кислее, чем он предполагал. От этого скулы неприятно и почти болезненно свело. Паркинсон что-то щебетала на ухо Блейзу, листающему какие-то невнятные бумажки, создающие слишком много херового шелеста, который умело отдавался липкой головной болью раз за разом. И он уже не слышал — нет, чувствовал — почти осязаемо. Захотелось выдернуть успевшую стать ненавистной прессу-или-что-то-там-ещё из его рук и дать Забини по башке, в которой, судя по действиям, ветер гулял с самого утра. Четвертое утро подряд выдается хуже некуда, а сам себе он всё больше напоминает восставшего из гробницы трупа — прогнившего и бездушного до омерзения. И никаких чувств, кроме раздражения. Казалось, что с наступлением одиннадцати лет эту функцию в нем отключили, отнеся к ряду абсолютно непригодных вещей. Пэнси притворно хихикала, вызывая лёгкую, почти несуществующую улыбку в уголках губ Блейза и абсолютно ничего — у него. Просто ни единой блядской эмоции. Захотелось повернуться к ней и спросить, чего она хочет этим добиться, но Малфой так и остался сидеть, почти не шевелясь. Спина — вколоченный стержень, а взгляд — одна сплошная громоздкая пустота. — Что за фигня? Кто составлял это грёбаное расписание, и почему у нас херова туча сплоченных занятий с гриффами? Даже эта новость не вызвала у него должного возмущения, хотя голос друга звучал весьма убедительно, словно всей гриффиндорской свите уже можно было смело переезжать со своими обносками в подземелья, а не просто сидеть с изумрудно-серебряными бок о бок. Он просто пробежал языком по линии белоснежных зубов, привычным движением коснулся губ, слизывая остатки клубничного сока, а после переместился к уголку. Малфой позволил бровям поползти вверх и с нескрываемой циничностью изогнуться. — Клянусь подштанниками Мерлина, Тео, если это неудачное расписание составлял ты, то я за себя не ручаюсь, — голос Блейза звучал относительно серьёзно, но ни Тео, ни Драко не составило труда расслышать шутливые нотки. Если долго живешь с человеком под одной крышей, то подобные формальности остаются незамеченными. Взгляд против собственной воли упал на гриффиндорский стол, как будто бы желая пересчитать мерзкий факультет поголовно, а, точнее, ненавистных каждому слизеринцу студентов, на шее которых горделиво покоился красно-золотой галстук. Красно-золотой. Красный и золотой. Второй до тошнотиков отвратительнее первого. Ещё более немыслимого сочетания несочетаемого он никогда не встречал за всю свою жизнь. — Нет, ребят, простите. Я подобной херней не занимаюсь, а вот Грейнджер со своей любимой старухой — вполне возможно, — Нотт растянул губы в своей «какие-же-вы-все-идиоты» ухмылочке и закинул в рот кубик сыра, усердно пережевывая. Возникло желание ударить Тео по губам, когда в воздухе повисла фамилия грязнокровки. Просто сорвалась с чужих губ и вышибла все мысли из головы Малфоя, вселяя новую порцию блядского раздражения, которое зудело под ногтями. Потому что взгляд уже побежал по лицам студентов, выискивая, выглядывая, желая увидеть ту, которую презирал больше всего на этом чертовом свете. И пронзительно-серые глаза, разящие чем-то холодным, без преувеличений металлическим, сначала остановились на увлеченно жующем Поттере — мимолетно, но этого хватило, чтобы взяло отвращение — зацепились за неуклюжего в обносках своих братьев Уизли, и нужно было быть настоящим идиотом, чтобы не понять, что где Уизли, там совсем близко и Грейнджер. Порхает перед ним, как гребаная шлюха, и слюни вытирает на каждом повороте. Просто расстелиться перед ним готова — только бы заметил. А он не замечал, словно издевался над грязнокровной дурой, пользовался ей, как последней подстилкой когда было что-то нужно, а гриффиндорка продолжала угождать. Гордая, на первый взгляд, сука, но порой даже Паркинсон смотрится на её месте кем-то из ряда Святых. Она сидела плечом к плечу с рыжим нищебродом, закрыв лицо свежей прессой, не позволяя, практически запрещая красть свой взгляд. Сидела напротив него и, блин, словно боялась, что сорвется и посмотрит. На него. Как тогда — в классе. Своими большущими пылающими глазищами. А когда поймает его леденящий душу взгляд, то щеки станут прямо под стать её мерзкого галстука. Глазеет так, словно представляет в своей заумной голове, как его руки бесцеремонно лапают грязнокровку в каком-то заброшенном классе верхних этажей. Но он точно знал, что она не думает об этом. Слишком чистая гриффиндорская голова, забитая параграфами учебников, просто не может порождать подобные мысли. Эти мысли слишком блядски-грязные для нее, такие, на которые способен только Малфой. Перевернула страницу. Позволила ему на секунду увидеть уставшее, невыспавшееся лицо. Мотнула головой, словно отвечая категорическое «нет» на какое-нибудь бредовое предложение своего рыжего дружка. Бросила строгий взгляд на сидящего поодаль Поттера, как заботливая мамочка, и поджала свои уродские губы, на которых не было ни то, что слоя помады, но даже элементарный блеск отсутствовал. Драко иногда ловил себя на мысли, что было бы весьма недурно, усынови она этих ущербных тупиц. Была бы грязнокровной мамашей с двумя неудавшимися болванами, которые успели за восемнадцать лет стать главной, если и не фатальной ошибкой природы. Тонкие губы дрогнули, не в привычной усмешке и даже не в полуулыбке — нет. Скорее, во всем необъятном желании выразить свое отвращение. — Грейнджер, значит… — Забини присвистнул, оборвав Паркинсон на середине и так и не позволив закончить фразу о каких-то «невероятных шмотках», которые той удалось обнаружить в каком-то дорогом бутике на Косой аллее, одобряюще толкнул Малфоя локтем в плечо. — Желание быть поближе к нашему заветному платиновому блондину сильнее хваленной гриффиндорской гордости? Блять. Вилка едва не выпала из рук и со звоном не упала на тарелку. У Блейза был просто херов талант и чёрный пояс в умении мастерски портить настроения окружающих за ёбаную секунду. А ведь он даже не знал, что куски грязи, въевшиеся в ладони после столкновения с запястьем гриффиндорки, всё ещё остались на ладонях. Хотя слизеринец усердно драил их жёсткой мочалкой так, что бледная кожа неестественно покраснела, как будто была треснуть в любой момент. Перед глазами вновь вспыхнул образ гриффиндорки, которую он почти вжимал в свое тело и, казалось, что её хлопающие от недоумения ресницы раз за разом касались его щеки. Но не касались. Потому что если бы коснулись, Драко рассыпался бы к чертям от отвращения, которое лучше всякой кислоты разъедало нутро и каждую клетку идеального тела. — Быть поближе? Драко, ты общаешься с этой грязнокровкой? — голос Пэнси прозвучал слишком неожиданно, казалось, все и вовсе успели позабыть о её существовании. Бросил убийственный взгляд на давящегося немым смехом Блейза и потянулся через мулата к Паркинсон, украв у нее быстрый поцелуй и не забыв заехать кулаком по колену Забини. — Только с тобой, малышка. Ложь. Самая настоящая. Такая, что брови друга поползли вверх, а Теодор, наконец, оторвался от завтрака, которому, казалось, не было конца. Он просто надеялся трахнуть её сегодня вечером. Отсутствие секса три дня — и это уже много. Потому что в следующую секунду взгляд невольно и до непристойности бесцеремонно забрался под белую блузку слизеринки. Самую обычную. Около десяти маленьких белоснежных пуговичек, наглаженный воротничок и приятная на ощупь ткань — стандарт. Такую носили все, включая грязнокровку. Но ровно три верхние пуговицы, расстегнутые на блузке не самой скромной Пэнси нехуёво заводили. Особенно сейчас. Когда от элементарной неудовлетворённости член каждый раз напоминал о своем существовании болезненной пульсацией, стоило представить, как Паркинсон расстёгивает его ширинку, а умелые пальчики сразу же, как по приказу, пробираются в неё — она всегда знала, что нужно сделать, чтобы он хотел её. Хотел так, что крышу срывало каждый ебучий раз. Он без малости ненавидел эти пуговицы, которые не просто призывали — они вопили, порождая желание затащить её в первый попавшийся класс и как следует выдрать. Ещё лучше — наказать. Просто за тот факт, что он готов дрочить, как долбанный первокурсник, когда рядом есть та, которая не должна допустить подобной ошибки. Может, тогда образ растрёпанной девчонки покинет его, потому что Малфоя уже мутит, словно взгляд Грейнджер не просто остался на коже, а пробрался под неё и овладел всем нутром. Абсолютно всем. Пэнси замурчала как довольная кошка и часто задышала слизеринцу в шею, уверенно накрывая ладонью его колено. Бо-о-оже. Хочет его, когда он даже не пытался заставить. Потому что один его взгляд вставляет по самые гланды. Хочет так, что почти хрипит Малфою в плечо, почти кусает зубами ткань мантии, удерживая стон, когда пальцы слизеринца бегут вверх по внутренней части бедра, скрываются под краем юбки в широкую складку. Блять. Малфой слышал, как в ушах шумит кровь, и от этого любой посторонний звук стал недосягаем, а во рту пересохло. Пальцы достигли кружева её белья и… Просто искры полетели из глаз. Просто ёбаная белая плёнка запретила нормально видеть. Хотел жадно вдохнуть, но не мог — так сильно воздух сдавил глотку, а шум Большого зала исчез. Вжик — и больше нет. Одна сплошная тишина, горячей патокой растекающаяся по каждому углу. Она смотрела. Смотрела через весь зал, словно способна была увидеть каждое движение. Словно уже видела всё. А стоило глазам столкнуться с его, как сразу же отвернула голову, подскочила со своего места и закинула ремешок сумки на плечо. Не с первого раза, а, должно быть, с грёбаного третьего. Промямлила что-то своим идиотам, потому что губы характерно зашевелились, извлекая недосягаемые ему слова. И своей грейнджерской, по-настоящему тупой походкой направилась к выходу. Мерлин, ни одна девушка Хогвартса не позволяла себе так издеваться над своей походкой. Говорят, слепнут от красоты. Но от уродства слепнут ещё больше. И Малфой ослеп, казалось, сотню раз за одно мгновение, пока она шла. — Может, мы вас поженим? Паркинсон хихикнула где-то справа от него, и это окончательно вернуло в реальность, заставило оглянуться по сторонам и отпихнуть от себя слизеринку. — Может, ты заткнёшься? — почти прорычал в лицо друга, прикусывая внутреннюю часть щеки и сразу же ощущая металлический привкус чистоты у себя во рту. Чистоты, которой Грейнджер никогда не видать.

***

Дальше была целая дюжина занятий, учебников и исписанных торопливым почерком пергаментов, на которых были небрежные кляксы и измятые углы, и Гермионе самой было стыдно держать их не то что в руках, но даже в сумке. Она не хотела кривить душой, но слишком уж часто перфекционист, сидящий где-то на уровне лопаток, не давал гриффиндорке покоя с самого рождения. Девушка всё больше ловила себя на мысли, что сегодняшнему дню нет конца и края. Таких напряженных будней не было с третьего курса, когда Снейп, который на тот момент занимал должность зельевара, задал за один урок написать не только эссе, но и сделать практическую работу по невыносимо сложным противоядиям, которые терпеть не могла даже Грейнджер. Хотя он и сам прекрасно понимал, что такой объем работы невозможно выполнить за то время, которое было выделено на одно занятие. Но это был декан Слизерина и, скорее всего, земля разойдется, или, до дрожи в коленях боящийся его Симус сотню эссе за одну лекцию напишет, если Снейп тому прикажет, чем он пойдёт кому-то навстречу, делая «недопустимых студентам Хогвартса поблажек». Мерлин, этот человек был невыносимее самого Малфоя, хотя тот вызывал у Гермионы абсолютно оглушающее раздражение. Такое неистовое, что даже замысловатое Остолбеней на его фоне кажется пустым звуком. У Гермионы после завтрака в Большом зале всё ещё раскалывалась голова. В нем всё утро стоял такой гул, что, казалось, волшебники, глазеющие на студентов из многочисленных портретов, висящих вдоль сырых стен Хогвартса, благополучно перевернулись и искренне порадовались, что уже мертвы. Факультеты в последнюю неделю и вовсе обезумели, считая нужным превращать каждодневный завтрак, обед и ужин в нечто под названием «кто кого перекричит» — даже тихий и всегда серьёзный Пуффендуй творил такие вещи, что Грейнджер глазам своим не верила. Но, даже будучи главной старостой, представляющей женскую половину школы, ей только оставалось осуждающе качать головой и прятать пылающее от недовольства щеки за утренней прессой. Да что там Гермиона? Даже любящая во всех начинаниях дисциплину строгая МакГонагалл не могла усмирить возбуждённых отнюдь не тихими обсуждениями студентов. Потому сердито поджимала губы и почти ничего не ела, то и делая, что посылая строгие взгляды, которых так старалась избегать Грейнджер, на гриффиндорку. И, Мерлин, Гермионе было почти стыдно за то безобразие, к которому она даже не была причастна. Игнорировала собственного декана, как трусиха, готовая в любой удобный момент залезть под стол и сделать глупый вид, что её и вовсе нет в зале, как и во всей школе. Больше всех, конечно же, гудел стол изумрудно-серебряных, и гриффиндорке даже несколько раз причудилось, словно они и являются самым главным источником всеобщего шума. А, может быть, и не показалось. И, что было хуже всего, так это осознание того, что даже гриффиндорцы не выделились среди общей массы. Если же на слизеринцев она могла закрыть глаза, то от факультета, не только старостой, но ещё и ученицей которого она являлась, Гермионе хотелось взвыть. Главное — никакой поддержки со стороны! Рон, не отличающийся особой пунктуальностью, спорил с Гарри так усердно и эмоционально, что Гермиона даже не сомневалась — у Гарри вся мантия была в кусках его еды. Предстоящий в ближайшую среду матч просто не давал покоя не то, что этим двоим оболтусам, но даже само Грейнджер удавалось попадать под уничтожающее крыло их вечных недомолвок. Гермионе иногда казалось, что, исчезни квиддич каким-то абсолютно невероятным образом, вмиг станет в разы спокойнее не только в гостиной Гриффиндора, но и во всем замке и даже у его окраин. Если же Рональд тешил себя надеждами, что снитч возьмет Когтевран, а «не этот скользкий Слизерин», то Гарри был убежден, что первые, в отличие от вторых, даже рукоятку метлы нормально удержать не в состоянии. И каким же необъятным было желание приложить увесистый том к макушке одного и второго, чтобы прекратили, наконец, маяться ерундой и взялись за добросовестную учебу. Но проще было гриндилоу арифметике обучить, чем заставить их что-либо делать. Хотя, несмотря на все досаждения, даже этот день позволил девушке остаться довольной собой. Ещё бы! Она выучила несколько параграфов, прибавила своему факультету около двадцати очков и даже написала тест по Защите от темных искусств на «выше ожидаемого». Отчего даже педантичному Снейпу было совсем не к чему придраться. И это радовало. До какого-то глупого злорадства. Спектакль, который слизеринец устроил за завтраком, ещё долго не позволял девушке сосредоточиться, гуляя в голове раздражающими обрывками, словно так было нужно. Это мешало и отвлекало. А после недавнего инцидента чертов слизеринец и вовсе не покидал пределы её головы. Она готова была попросить его выйти. Если бы он действительно вышел. Если бы смогла. Но не могла. Впервые в жизни не могла справиться почти что со смешной мелочью. А когда почти получалось, то снова появлялся он. Просто влетал в её жизнь так, что переворачивал всё с ног на голову. В такие моменты она готова была проклинать ту самую секунду, когда это произошло. И не нужно было быть Трелони, чтобы знать — он стирал кожу ладоней до ссадин, до того самого предела, когда алые капли, тяжело ударяющиеся о белоснежный кафель, окрашивают кожу и заливают руки до локтей. Он почти маниакально ненавидел те участки, которые коснулись Грейнджер. Кожей к коже. Просто готов был выплюнуть все свои внутренности от одного понимания, что касался. Касался её, когда не должен был. Когда запрещено, как кровью по пергаменту какого-то никому неизвестного кодекса, созданного чертогами разума. Сволочь. Последняя пара была у мадам Стебель в теплицах. Большая часть студентов, самая уставшая и самая недовольная поставленной последним уроком Травологией, безжизненно подпирала головы руками, словно те вот-вот готовы были отвалиться. Никто из них после весьма недружелюбной компании Снейпа явно не был настроен говорить о корнях мандрагоры и её скрытых возможностей. Гермиона тоже не была исключением, но усердно продолжала строчить конспект, выводя торопливым почерком каждое слово, а иногда даже коверкая те сокращениями. Дождь, который больше не лил с самого утра, превращая землю под ногами в уже привычное грязное месиво, вновь редкими каплями забил по окнам и крыше самой просторной из всех теплиц, нагоняя на студентов еще большую сонливость. Казалось, словно одного Малфоя ничего не брало: он выглядел свежо и бодро, а ещё беспрестанно шептал что-то на ухо Паркинсон, вызывая у той почти звонкий смех, который волнами неприятной вибрации разлетался по всему помещению. Паркинсон была абсолютно бесцеремонной девицей, умудрившейся каким-то образом стать старостой своего факультета. И решения глупее Грейнджер придумать не могла. А более безответственно человека сыскать было почти невозможно. Макнув перо в чернильницу, Гермиона вновь заправила настырную прядь, которая всё время лезла в глаза, за ухо, а уже через секунду вздрогнула, когда новая порция едва ли не полухохота пронеслась по углам теплицы, не пропуская ни одного студента, и поставила смачную кляксу в конце всё еще не завершенной строки. Ох, Годрик, просто дай терпения. — Мистер Малфой, может, поделитесь с нами вашей шуткой? Мы тоже хотим посмеяться, — голос мадам Стебель прозвучал удивительно спокойно, но не без притворной доброжелательности. Всем было известно, что она терпеть не могла, когда её уроки срывали, а уж тем более — и вовсе не слушали лекции. — Нет, профессор, но спасибо, что спросили, — он процедил сквозь зубы, даже не стараясь выдавить из себя лживую доброжелательность. Пэнси снова захихикала где-то справа от него, прикрывая рот ладонью, словно убеждённая, что таким образом её действительно никто не услышит. — Я хочу, чтобы Вы пересели, мистер Малфой… В то время, когда профессор Стебель обращалась к нему, взгляд её глаз блуждал по классу, словно выискивая подходящее место, а уже через мгновение остановился на гриффиндорке. — Сядьте напротив мисс Грейнджер. И побыстрее, Вы срываете мне урок! Слизеринка, которую он так жаждал пнуть, обрушивая на девичьи плечи всю свою злость, затихла и взглянула на него своими большими непонимающими глазами, мол «ты действительно сядешь к грязнокровке?». Нет, дурочка, я просто пошлю старуху к чертям. Послал бы, но вместо этого, сцепив зубы, одним рывком подхватил со столешницы учебные принадлежности и с привычной небрежностью поднялся. Грейнджер напряглась, медленно, словно видя какую-то несуществующую опасность, приподняла подбородок. В какое-то мгновение захотелось заскулить от неизбежности, потому что слизеринец с каждым шагом становился всё ближе, а когда подошел, то студенты, сидящие напротив Гермионы, расступились так, словно он был либо дементором воплоти, либо самым настоящим божеством. Только Малфоя в конце дня не хватало. Небрежно кинул на парту свои вещи и уселся напротив, мерзко кривя губы и едва не морщась, словно ему в нос полезла какая-то неприятно пахнущая грязь. Она и полезла. В виде Грейнджер и её блядского запаха, которым, казалось, была пропитана даже парта. Он взглянул прямо перед собой, но сучка старательно что-то выводила пером, как гребаная печатная машинка. Усердно прятала глаза и даже не пыталась взглянуть в его сторону, словно ничего из ряда вон входящего не произошло. Я сижу прямо напротив тебя, блядская ты сука. Не смотрит. Конечно, не смотрит. Потому что сам ведь попросил. Сам сказал, чтобы не смотрела. И неужели послушала? Если нет, тогда почему же так и не подняла свои вызывающие глаза? Трусливая сука. И почему только из десятка других девчонок ему досталась именно она? Словно сам Мерлин наказывает его за вполне обоснованные грехи. Мадам Стебель вновь начала рассказывать что-то своим монотонным голосом, противно царапающим слух, но он уже не слушал, озарив девушку своим взглядом и подпирая подбородок кулаком. Как всегда чрезмерно опрятная: наглаженный острый воротничок рубашки, на белоснежности которой красно-золотой галстук кажется ещё более нелепее и ярче, а его узел затянут так, что любой нормальный человек давно бы уже свел счеты с жизнью, умерев от удушья. Но гриффиндорке, казалось, было комфортно. Даже слишком. Опрятная, но пальцы постоянно перепачканы чернилами так, словно она не пером пишет, а ими же. Это было дико для него. Настолько, что практически брало отвращение. И её волосы. Такие ненавистные ему волосы, которые непослушной гривой рассыпались по худощавым, всегда ровным плечам. Невыносимые локоны, которые она всё время заправляла за ухо или уже заезженным движением руки откидывала на лопатки. Не такие, как у Пэнси, ровные и шелковистые, которые смоляными струйками просачиваются меж пальцев. Он без малости ненавидел волосы грязнокровки, которые становились темнее, стоило потокам воды коснуться их, как и глаза Грейнджер, когда в них плещется ярость. Ненавидел так неизбежно, что хотелось зарыться пальцами и выдрать ко всем херам. Малфой уже не смотрел. Просто пялился в темную столешницу перед собой, слыша где-то совсем близко голос Забини и нервозное сопение Уизли, сидящего возле своей ненаглядной грязнокровки. О-х-у-е-н-н-о. Лучше окружения просто не придумаешь. Ещё бы с троллем его посадила. Блейз послал Малфою насмешливый взгляд, словно самым наглым образом украл его мысли. Взгляд, на который слизеринец ответил полным безразличием.

***

Надрывный девичий стон нарушил образовавшуюся тишину, которую иногда в клочья разрывал шелест одежды. Паркинсон стонала так, что иногда эти стоны лишь подливали масло в огонь, распаляя в слизеринце ещё большую злость. Стонала так неправдоподобно и переиграно, что хотелось наложить на нее Силенцио и наслаждаться долгожданной тишиной, ещё ничем не отличающимся от предыдущих жестким трахом. Он просто брал, а она почти не была против. Точнее, вообще не была. Напротив, сама готова была расставить перед ним ноги в любой подходящий момент в промежутках между занятиями и быстротечными перерывами. И — да, он был зол. Зол на гриффиндорскую проблядь, которая даже не подняла на него своих мерзких глаз. Не захотела в очередной раз замарать лицо Малфоя тёмно-карим цветом, который в приглушенном свете библиотеки наверняка становился почти черным, а в светлых просторах теплиц — как выстоянный не один год огневиски. Самый отвратительный цвет. Самый живой и самый грязный. А главное — никчемно теплый. Да кому нужно её ёбаное тепло? Кроме пуделя-Уизли и Поттера, который, наверняка, успел забраться под юбку гриффиндорке судя по многочисленным взглядам в её сторону. Он с такой силой рванул края рубашки слизеринки, что благие пуговицы разлетелись по всему паркету, звонко ударяясь. И этот звон около сотни раз прозвучал в его голове, словно на повторе. Словно на блядско-грейнджерском повторе, которая была сраным попугаем. Толдычила какую-то ерунду раз за разом, а никто даже не думал слушать. Никто и не станет слушать какую-то грязнокровку, которая только и делает, что тычет каждому свой долбанный значок префекта, не имея должного авторитета. Су-у-ука! И одного толчка в девичьи плечи хватает, чтобы Пэнси со всей силы впечаталась лопатками в ёбаную стену, заскулив, как сучка во время мартовской течки. Усмешка, кривая и устрашающая, появилилась на губах слизеринца, когда он двинулся к ней. Где же твои недо-стоны, Пэнс? Маленькая дурочка. Неужели нравится? И был уверен, что нравилось. Нравилось всё, что делал он. Потому что он был Малфоем. Не нужно было произносить эту фамилию по слогам, или пробовать на вкус каждую букву, чтобы понять. А когда слизеринец подхватил Паркинсон, она уже в слишком поднатасканном движении обхватила его ногами, в то время как пальцы уверенными движениями попытались расстегнуть ремень. Но он не позволил. Отстранил, просто припечатал её запястья своей ладонью к стене. — Драко… — Заткнись! Рявкнул так, что Пэнси вздрогнула под его навалившемся телом, а секундная настороженность стала почти осязаемой. Малфой практически ощутил её кожей. Разгоряченной и влажной кожей Паркинсон. Паркинсон была слишком влажной, несмотря на всю обширность испуга в глазах и несмотря даже на то, как истошно вскрикнула, когда он сделал резкий выпад бедрами и впился в девичью кожу пальцами. Такой влажной, что до его слуха с каждым новым толчком долетали хлюпающие звуки, стоило его бёдрам до херового предела соприкоснуться с её. А спустя несколько минут она застонала. И этот звук просто скрутил всё нутро почти ощутимым отвращением. Стонала, как последняя шлюха, когда он даже ни разу не касался её губ своими. Когда брал жестко и без лишних прелюдий. Просто чтобы выпустить пар. Потянулась к нему за поцелуем, а у него отвращение просто фонтаном разноцветных эмоций бьет через край. До позывов и до желания сунуть два пальца в рот. Потому что ёбаный предел. Потому что свободная рука уже взметнулась вверх и прижалась ладонью к губам Паркинсон. Резко и бесцеремонно. Практически вжимая затылком в стену. А она смотрела на Малфоя и откровенно ничерта не понимала. Даже бедрами в такт ему перестала помахивать. Почти замерла. Только так, девочка. Только так.