Отверженный

Могла ли Гермиона когда-либо представить, что будет плакать из-за Малфоя? Могла ли знать, что когда-нибудь кто-то посмеет обращаться с ней так, как позволил себе этот невыносимый слизеринец? Нет. Никогда в жизни она не думала, что причиной таких горестных рыданий может стать он. И это распаляло ещё большую ненависть. Потому что в тот вечер она действительно зарыдала, стоило переступить порог своей комнаты. Как самая настоящая девчонка. И это чувство. Гермиона каждый раз чувствовала себя жалко и униженно, стоило взгляду дождливого осеннего утра налететь на её фигуру. И посмотреть. Нет – не так, как всегда. Не сквозь, а просто въесться этими глазами едва ли не в каждую пору, посылая неприятное вибрирование под кожей. И казалось, еще немного – и кожа начнет плавиться под этим всучивающим по самую макушку взглядом. Распадаться на мириады атомов, таять, подобно горячему шоколаду. Он отравлял своим взглядом воздух. Выкачивал необходимый источник из груди так, словно он улетучивался прямиком сквозь наглухо запахнутые окна. В промозглое осеннее утро, смешиваясь с порывами ветра и обильным ливнем. Небо вновь принялось за свое после пары недель полного затишья. Четырнадцать дней без дождя, в которые можно было спокойно дойти до теплиц профессора Стебель, не держа края факультетской мантии или сумки над головами. Не прижимаясь теснее к друг другу и не меняя спокойные шаги на почти сумасшедший бег, боясь промокнуть до нитки, либо же растаять, подобно сахарным фигуркам из Сладкого Королевства. Гермиона не любила затяжные ливни, которые омрачали своей настойчивостью долгожданные походы в Хогсмид или делали матчи по квиддичу еще более опасными для каждого, кто зажимал огрубевшими, благодаря отполированному дереву, пальцами рукоятку метлы. Скользкую и норовистую от бесконечных холодных капель, тяжело обрушивающихся на пожухлую траву. Сердце Грейнджер каждый раз замирало, стоило Гарри снова начать выделывать в воздухе такие вещи, что впору было лишь зажмуриться, опасаясь чего-то воистину пугающего. Первый матч в новом учебном году обещал быть напряженным. Когтвевран и Слизерин. Малфой. «И только попробуй не прийти – накажу». Гермионе захотелось застонать. Сердце стремительно ухнуло вниз. Она пойдет не ради него, не так ли? А потому что там будут ребята. Да что там ребята? На трибунах будет восседать вся школа. Гарри и Рон никогда не пропускают матчей. Разве может она бросить их, отмахнувшись большим количеством домашнего задания, обязанностями старосты и мелкими поручениями МакГонагалл? Этого никак нельзя было допустить. Но Гермиона могла бы и не явиться, потому что одна мысль, заключающаяся в том, что Малфой посчитает, что она пришла ради него и его глупого, необоснованного приказа, возмущала до глубины души. После всех статей, которые печатались в «Ежедневном пророке», слизеринец словно озверел. Хотя разве это может быть в новинку? Ведь тот факт, что этот самовлюбленный гаденыш разговаривал не только с МакГонагалл, но и остальными преподавателями так, словно был им ровней, ничего не менял. Слизеринец с первого курса считал себя выше их на целую голову, позволяя себе вольности и порой едкие, язвительные комментарии. Скорее, ничего так и не сдвинулось с той мертвой точки, которую он сам и поставил. Панцирь Малфоя был настолько прочен, что ни единое инородное тело, включая пережеванную Скитер информацию, не могло пробить его, добраться до его нутра, не растеряв свою суть. Вел себя так, словно его ничего не касалось. Словно вообще никаким образом не могло касаться. И мысль, что он ни одной живой душе не покажет своё разочарование, добивала с молниеносной силой. Малфой был глыбой. Внушающе-огромной и непробиваемой. До которой невозможно было достучаться, не переломав пальцы рук. И, кажется, такое положение его вполне устраивало. Ему нравилось ничего не знать, ничего не понимать и быть абсолютно слепым, либо ослепленным собственным превосходством. Мнимым и жалким, как и он сам. Чуточку дождливого туманного утра, немного перечной мяты и полная неосведомленность – в этом и был весь Малфой. Покинутый всеми, но одновременно необходимый каждому. И отчего-то Гермиона считала, нет, была уверена, что эта необходимость столь же притворна, как и секундные порывы доброжелательности на его лице. Гермиона отложила в сторону книгу. Размяла затёкшие и ноющие пальцы. Подняла голову и взглянула на внезапно возникшего Рональда так, словно из-под земли восстал сам Волан-де-Морт, готовая вздрогнуть в любую секунду, но вовремя совладала с собой. — Извини, я, наверное, напугал тебя… Веснушчатый скованно почесал затылок. Гермиона почти осязаемо ощутила его неуверенность. — Я просто зачиталась. Что-то важное? Гриффиндорка рассеянно оглянулась по сторонам. Библиотека отозвалась лишь тихими отзвуками копошения мадам Пинс за своим столом. — Ты же знаешь, что нумерология – совсем не мое. Я, скорее, усну, чем пойму что-нибудь, — и помолчал, прежде чем продолжить: — А там столько домашнего задания. Мне правда нужна твоя помощь, Гермиона. Рон никогда не просил ничего невозможного. Всегда конспекты, всегда помощь с домашним заданием – с ним всё было просто и по-дружески легко. Рон не рушил на своем пути стены, как Малфой. Стены и башни, которые были воздвигнуты не его руками. Рон просто жил. Несмотря даже на то, что лень поработила его, начиная с огненно-рыжих волос на затылке и заканчивая носками ботинок. И Гермиона всегда помогала ему. Даже когда злилась и зарекалась больше никогда не касаться его пергаментов с небрежно загнутыми углами. Помогала, несмотря на то, что не один год пыталась разбудить в нем ответственность и необходимую ученику старших курсов серьезность. Его взгляд, в котором ясно читается надежда. А уже в следующее мгновение она соглашается. Ведь друзья познаются в беде, правда?

***

Уорингтон – ублюдочный капитан. Он надрывает глотку, брызжет слюной, кроет их красноречивейшим матом и постоянно теребит концы формы. Малфою иногда кажется, что бладжер, самовольно приложившийся к его макушке на пятом курсе, пришелся как нельзя кстати, сделав из него законченного идиота. И Драко каждый раз абсолютно недоумевал, какого хера тот паникует перед каждым матчем. Особенно перед матчем с Когтевраном. Потому что, видит сам Салазар, это была кучка криворуких недоумков, которые, оседлав метлу задом наперед, и глазом не моргнут. И – нет, Малфой даже не думал ломать голову предстоящей игрой. Снитч будет их, как и херова дюжина дополнительных баллов факультету за блестящую игру. Но Уорингтон продолжал кусать костяшки, грязно материться, стягивать форму и снова надевать её. А еще Драко откровенно заебали его постоянные снования по полю туда-сюда. Бесполезные и раздражающие сетчатку глаз. Он был взмокшим. Просто, казалось, промокшим до самих костей. Мокрые пряди прилипали ко лбу, а Драко вновь и вновь зачесывал пальцами отросшую челку назад, иногда жмурясь от того, как дождевая вода тоненькими струйками норовит попасть в глаза. Малфой любил квиддич, но до скручивающего узла где-то в животе, терпеть не мог тренировки в непогоду. Чаще всего, они выглядели, как шайка придурков. Промокших, голодных и до охреновения озлобленных. — Не забывайте, что нам нужно набрать как можно больше очков. Тем временем Уорингтон продолжал вещать до смеха очевидные вещи. Нет – им определенно нужна замена. Новый капитан и новый вдох жизни в команду. Драко задумчиво покрутил в руке скользкую рукоятку. Правая бровь поползла вверх, а их доблестный капитан в считанные секунды оказался по уши облитым его скептицизмом, стоило Малфою обратить к нему взгляд. — И запомните, что нас в команде семь, а не восемь. Монтегю хохотнул в кулак. — Тебе что-то не нравится, Малфой? — Мы играем не один год. Можешь не распинаться перед нами с этим очевидным дерьмом, — прошипел, уже откровенно желая вцепиться Уорингтону в глотку. Салазар, как же он бесил его. Всего несколько секунд. Драко уже не на шутку типает. — Но играть вы так и не научились. Сколько снитчей было отдано сраному Гриффиндору, а, Малфой? Хохотнул. Не по-доброму. Уже сам. Обнажив идеальный ряд зубов. — Гм. Капитан – лицо команды. Херовое у нас лицо. Ты себя со стороны видел? Скоро сожрешь форму от своих волнений, — замолчал, стряхнув с челки назойливые дождевые капли, заливающиеся за ворот командной мантии. — Сомневаешься в нас? Катись к дьволу и отдай место кому-нибудь, пребывающему в адеквате. — Отдать место тебе? — Я не мечусь на твое сраное место. Можешь засунуть его туда же, куда после обязательно затолкаешь метлу, — гаркнул, пытаясь перекричать шум дождя. Малфой испытал бы огромное удовольствие, наградив сукина сына парочкой Круциатусов. Только вот палочка осталась в комнате. И не стоит. Просто, блять, не стоит таких жертв. — Снитч будет наш. Не хотел произносить, но фраза соскользнула с губ прежде, чем Драко смог удержать её. Прикусил внутреннюю сторону щеки, ощущая на кончике языка сукровицу. Сплюнул. Просто нужно было подальше отсюда, пока не убил никого к херам. Нужен был душ и сухая, наглаженная до хруста мантия. И без малости понесся до замка, ощущая лопатками недоуменные взгляды. — Тренировка еще не закончена. Не ебет. Маловажное. Не стоящее его внимания. — Пошел ты.

***

Нет, вы видели эти волосы? Непослушная копна пронеслась прямо мимо Малфоя. Грейнджер едва не зацепила его своим локтем, замарав края мантии своей грязью. Своей грязнокровной вонью. Он не видел её с позапрошлого вечера. Был рассержен и раздражен. Тронь – и разорвется на мелкие ошметки. Гриффиндорка оказалась под рукой в самый подходящий момент. Всегда оказывалась. И Драко в очередной раз готов был сделать из неё заурядный сосуд для выплескивания накопившегося за весь день негатива. Своего яда. Не то чтобы он жаждал говорить с ней, ощущая на корне языка необъяснимую горечь, но в этом была какая-то жгучая необходимость. И эту прихоть нельзя было объяснить. Просто ей не было объяснения. — Ну-ка. Стоять, Грейнджер. Он и сам уже не несется в противоположную сторону, пытаясь взглядом прожечь сквозную дыру меж её лопаток. Каменное лицо не выражало ничего. Только желваки на скулах оживились. Малфой не любил ждать. А он ждал. Это раздражало. Гермиона больше всего хотела остаться незамеченной, усердно склоняя голову и зашвыривая взгляд на каменный настил коридора под ногами. И этот приказ. Он пришпилил её к каменному полу, вынуждая сделать ещё несколько шагов, прежде чем остановиться. Малфой не умел просить. Его просьбы всегда звучали, как приказы, коими, возможно, они и являлись. Гермиона ощутила, как сердце начинает колотить, напоминая о себе тупым покалыванием. Лёгкая паника опустилась на плечи, сжимая те железными тисками до хронической боли в суставах. — Я, кажется, с тобой говорю, грязнокровка. — Ты всегда говоришь с людьми, предварительно остановив их в коридоре и делая вид, словно тебе все должны? — голос её звенел, словно Гермиона металлическими нитями, напряженными до предела, вытягивала из себя слова. — Не хочешь пойти н-а-х-е-р? Малфой стоял к ней лицом, засучив руки в карманы брюк так, что без труда можно было пересчитать каждый палец сквозь натянутую на костяшках черную ткань. Факела, горящие вдоль пустынного коридора и создающие тусклое освещение, словно подсвечивали его фигуру, делая её еще более зловещей. Малфой не знал, зачем остановил её. Почему заставил себя сделать это. Но, блин, грязнокровка так и осталась стоять в пяти шагах от него. Послушалась, что ли? Это бесило так, что внутренности пронизывало сотнями стальных игл. Потому что не должна была, блять, останавливаться. Скользнул взглядом по невзрачной фигуре. Всё тот же галстук, завязанный безупречно-тугим узлом, всё та же рубашка, застегнутая на все пуговицы. Конечно, на все. Тонкая талия. Линия бедра. Юбка. Грейнджер в юбке. Чуть выше колена. С широкими складками. Грейнджер в юбке, которую носят все девчонки Хогвартса, включая Пэнси. Под неё легко забираться руками, еще легче – сгребать до самой талии. Интересно, Грейнджер позволила бы… Ме-ерлин. А грязнокровка здесь причем? Под эти откровенным взглядом с нескрываемой тяжестью Гермионе стало не по себе. Она откровенно не понимала: он остановил её посреди коридора, когда до отбоя считанные минуты, чтобы... послать? Разве можно после такого считать, что у этого человека все дома? — Черт, ты сам себя слышишь, Малфой? Ты больной на всю голову. Просто в край, — гриффиндорка приподняла подбородок – она всегда делала так, когда была возмущена, барахтаясь в целом море своего без малости тупого непонимания. — Шел бы ты в подземелья. До отбоя около десяти минут. Иначе мне придется снять с твоего факультета баллы. Покривил губы: то ли от её слов, то ли от того, что взгляд его, соскользнувший с щиколотки, остановился на аккуратной ступне. Это была до тошноты простая Грейнджер, которая только и делала, что всучивала каждому под нос свой грязнокровный значок. Злоебучая безделушка, пересеченная кривоватой красной линией. Широкой алой полосой. Грани которой были очерчены позолоченными линиями. Какого хера он окликнул её – было непонятно. Но Драко уже начинал ощущать, как тупая сверлящая боль где-то в висках начинает отступать. Улетучиваться через уши. — Снимешь с моего факультета баллы? Ты такая жалкая, Грейнджер. Ты и твоя грязь. Я даже на расстоянии чувствую, как она пачкает. Пламя ближайших факелов словно по повиновению руки колыхнулось, непонятными тенями заиграв на лице Малфоя, позволяя тьме, сумеречному небу поглотить без малости безликую радужку малфоевских глаз. Приблизился к ней на несколько шагов, ощущая, как полутьма каменного коридора толчками толкает в спину, продолжая шипеть, просачиваться словам сквозь стиснутые зубы: — Чувствую эту мерзость даже в подземельях. Ёбаная грязь, Грейнджер. Ты заливаешь ею все школьные коридоры, — проговорил с какой-то странной оттяжкой, мгновенной паузой, прежде чем продолжить: — И ты никогда не избавишься от неё. Слышишь? Потому что она в тебе. Так глубоко, что ты даже не представляешь. В твоих костях, Грейнджер. В каждом суставе, Грейнджер. Зловонный запах ударил в нос, обволакивая глотку. Ирис. Сладкий. Без малости приторный. Ирис, прилипающий к нёбу. Который приносил ему доброжелательный домовик. На крохотном блюдечке вместе с горячим шоколадом, обжигающим кожу губ. Неприятное ощущение, скручивающееся тошнотворным узлом, словно обострялось с каждой секундой. И чувство, как при первом полете на метле Головокружительное. Вытесняющее всё прочее. — А ты, Малфой? Что ты? Такое же пустое место. Такой же, как и твой отец – жалкий. Не способен ни на что, кроме всех этих гадких вещей, — голос гриффиндорки звучал уверенно и почти звеняще. Гермионе пришлось сделать несколько шагов к стене под натиском слизеринца, который возвышался над ней скалой. — И это я ещё грязная? Слова. Херова туча слов. Целые фразы, которые в считанное мгновение перекрыли воздух. И его тихий рык, словно со стороны, сквозь зубы. Вынуждая гриффиндорскую шлюху вздрогнуть, его – садануть кулаком по каменной стене. Драко уже и сам не понимал, когда Грейнджер успела оказаться у стены, прижатой его телом, вжатой руками. Настолько, чтобы быть уверенным – она не убежит. Его лицо снова в опасной близости. Плотно сжатые губы. Гермионе всё еще было интересно: помнит ли Малфой тот поцелуй. Но ответ напрашивался сам. Такой очевидный и абсолютно объяснимый. Нет – не должен был помнить. Она и сама не хотела, ощущая, как привычный румянец, вызванный этими горячими прикосновениями, запечатлевшихся в памяти, въевшись в нее, и её ярости растекается по щекам. И снова их невольные сплетения рук. Его подрагивающие и противоречиво горячие от колотящей ярости на её плечах. Её пальцы на его запястьях, утонувшие в краях черной ткани. Такой материал мадам Малкин использовала для пошива школьной мантии лишь привередливых покупателей, богатых покупателей, отпрысков, носящих кричащие на весь магический мир фамилии. Малфой смотрел на неё так, словно желал прожечь сквозную дыру где-то во лбу и параллельно тому – придушить голыми руками. Это читалось в серебристых глазах с такой вопиющей четкостью, что Гермиона враз ощутила, как вдоль позвоночника скользит неприятный холодок, в затылок отдающийся. И Грейнджер понять не могла, что было тому виной: смертельно холодный камень за своей спиной, либо же этот взгляд. – Заруби на своем гриффиндорском носу, Грейнджер: ты можешь открывать свой грязный рот, стоя на коленях перед Уизли или Поттером, можешь открывать его на уроках, но никогда не смей открывать его при мне. Тем более – говорить о моем отце. Еще вопросы есть? Помолчала и, сдавшись, позволила пальцам соскользнуть с его точенного запястья. Потому что рука дернулась, а в следующую секунду оказалась вколоченной в каменную кладку. – Я бы не советовал, Грейнджер, — цокнув языком, слизеринец склонил голову, позволяя белесым прядям коснуться темных бровей, чеканно повторив: — Еще. Вопросы. Есть? – Когда же ты уже сдохнешь? Грейнджер тяжело дышала, приоткрыв свои чертовы губы. Свои невзрачные губы. Некрасивые губы. Почти уродские. Ловила воздух ртом так, словно была рыбой, выброшенной безжалостной рукой на берег и не имеющей доступа к необходимому источнику. Грудь тяжело вздымалась, давая понять всю ярость, переполнявшую девчонку. Он и сам был рассержен не меньше. И это просто туманило всё перед глазами. Но просто привычно оскалился. Почти беззаботно и спокойно, словно он совсем не думал о том, что хочет прикончить её. Даже руки подрагивали уже не от ярости, а от отвращения. Он бы с радостью отсек одну и вторую, не имея сил перенести тот факт, что притронулся к ней. Продолжал касаться. — Только после тебя, Грейнждер. Прорычал прямо в губы. Хватаясь пальцами правой руки за блядски отвратительный гриффиндорский галстук. Не соображая. Даже не думая о том, какую херню творит. Что бы сказал отец? Но даже его голос молчал на задворках разума. Ну же. Скажи что-нибудь. Скажипростоскажи. Костяшки пальцев ломило. Просто каждый сустав отзывался в нем тупой болью. Пытался соображать, да куда там, когда Грейнджер дышит прямо в шею. Проникает своим злосчастным дыханием под плотную ткань мантии, наглаженную рубашку, сквозь кожу прямиком заполняя этим ядовитым воздухом каждый орган. Запах Грейнджер продолжал бить кувалдой куда-то в виски. А организм, казалось, в самую последнюю очередь думал о её крови. Как и руки, в одну секунду еще более яростно вжимающие гриффиндорку в каменную гладь позади. Как пальцы, сильнее зарывающиеся в ало-золотую ткань галстука. Наматывающие на себя сучье сочетание глумливых цветов. Красный – как кровь. Не её. Чистая. Темно-алая, которая сгустками, тягучими толчками стремится прямиком в мозг. Золотой – как тени Паркинсон, как кольца на её пальцах и та самая цепочка. Как осенние желтые листья. Ёбаный ирис. Захотелось взвыть и вместе с тем шваркнуть гриффиндорку об стену. И всё кажется так просто, без малости элементарно, когда на деле он даже не способен и пальцев разжать. Словно их парализовало. Просто пусти её – можешь сказать что-нибудь мерзкое напоследок. Грязное, чтобы вовек не отмылась. Не искоренила всё это дерьмо. Потому что остается только всю себя наизнанку вывернуть. И никакие очищающие чары здесь не помогут. Никакая магия не способна отделить грязь от её крови. По частицам. Мириадом клеток, песчинок. Никакая магия не способна заставить Грейнджер выйти из его головы. Разжать пальцы, выпустить атласную ткань галстука, когда узел своего уже не на шутку душит. — Малфой… Просто, блин, заткнись. Пока ситуация всё ещё под контролем, Грейнджер. Пока минуты одна за другой сквозь стиснутые пальцы совместным дыханием ускользают. Пока я не придушил тебя собственными руками. Или не трахнул. Хочет Грейнджер. Не он – организм. Требует, как дозу. Чтобы пустить её по венам, разбавляя безупречную кровь чем-то запретным. Этим первобытным хотением. И только сильнее вжимает её своим телом, практически приподнимая над землей. За несколько секунд обретая возможность ощущать лёгкую дрожь в чужом теле. Безумие. Он сходит с ума. — Малфой. Тверже. Увереннее. Не помогает. Потому что мало. Этого так мало. И словно видел в карих радужках собственные глаза. Только уже не свои. Дикие, чужие. И злость. Куда же ты? Испаряющаяся на скорости «Молнии», но не дарящая облегчения. У Гермионы пальцы пробивала мелкая дрожь. Но, глупая, пыталась убедить себя, что от холода. Совсем не коридорного, а слизеринского. Не всего факультета – нет, только его. Малфой был под завязку. По самое никуда холоден. Настолько, что, казалось, иней на ресницах замирал, стоило взгляду коснуться её лица. Но жар от чужих прикосновений словно служил противоречием, доказательством того, что где-то глубоко в нем всё же пылает ледяной пожар. И что-то щелкнуло в голове, заставило податься ближе, обомлеть от содеянного, ощущая, как пальцы слизеринца, утонувшие в обилие красно-золотых цветов, отчаяннее хватаются, сжимают и оттягивают, то ли в попытках отстраниться, то ли прижать ближе. САМА коснулась поцелуем. Чокнутая. Но не в губы, куда-то в уголок, готовая в любой момент ощутить знакомый толчок в плечи. Секунда. Две. Пять. Малфой издал что-то похожее на сдавленный выдох, прежде чем уверенно шевельнуть губами в ответ, нагло касаясь языком её обветренных подушечек. А перед глазами замерли коньячные блюдца, вынуждая прочее плыть, словно он залил в себя не одну бутылку огне-виски. Закрыл глаза, ощущая сдавливающее чувство где-то в солнечном сплетении, потому что Грейнджер сильнее стиснула губы, не позволяя настойчивым движениям языка толчками вглубь рта проскользнуть, чтобы вновь позволить ему ощутить всю влагу и горячее дыхание, от которого, он был уверен, плавились зубы. Клокочущее чувство в груди обострялось, нарастало с каждым мгновением, словно все черти, живущие в нем, рогами бились вскачь о ребра. Будто бы и не хотели этого никогда, сподвигая Малфоя впиться зубами в её нижнюю губу, ощущая соль на своем языке и тошноту. Грязноровка охнула, скорее, от боли, чем от неожиданности, а он воспользовался этим, бесцеремонно врываясь языком в горячий рот, тягучими движениями скользя по небу и точно зная, еще немного – и крыша окончательно слетит. Слабый толчок в грудь, за которым следует еще один и еще один, пока рука Малфоя ложится ей на поясницу, вжимая в бедра и позволяя гриффиндорке ощутить всё то, что скрывается под натянутой тканью брюк. Лёгкое трение от сопротивления, а Драко кажется, что он просто к херам спустится прямо в штаны. Поцелуй с каждой секундой принимает всё боле металлический оттенок, даря возбуждение на уровне того, от которого возникает желание склониться над унитазом. — Су-ука… Малфой отскакивает от неё, брезгливо вытирая губы тыльной стороной ладони, наблюдая, как кожа окрашивается в алый – он прокусил грязнокровке губу, а сейчас стоял и пытался проглотить тошнотворный комок, напрочь засевший где-то в глотке. Он будет блевать. Пока лёгкие не выплюнет. Вообще все внутренности к херам. Если бы не остановился, то мог бы наделать глупостей. Непоправимых, за которые только оставалось бы получить заслуженную Аваду, потому что после ТАКОГО не живут. И рванул по коридору к подземельям, где точно не будет зловонного запаха ириса и грёбаной Грейнджер, оставляя её, раскрасневшуюся, всё ещё подпирающей стену.

***

Лестничные пролеты, около десятка поворотов, горящие факела и нескончаемые холодные коридоры – всё было слишком знакомым и родным, но в противовес тому Драко чувствовал себя отчужденным и нагло обманутым, потому что блядская Грейнджер под веками и болезненный стояк под запахнутой мантией всё ещё не давали покоя. Драко знал, что даже Паркинсон больше не способна выветрить из него эту потребность. И он может трахать её, зубами куски выдирать из белоснежного тела, но больше не чувствовать необходимого облегчения. Поглубже засучивает руки в карманы, упираясь костяшками в плотную ткань до предела, и… — Мистер Малфой. Ебаная старуха. Малфой вдохнул более жадно, ощущая, как легкие с покорным скрипом принимают пыльный воздух. Ну, давай же. Можешь снимать с факультета баллы. Отчитывать, даже отработку нехуевую придумать, только дай мне уйти. Сейчас, когда необходимо. Когда Грейнджер кулаками бьет где-то в груди. Когда ты сам уже не понимаешь, почему так глубоко. Почему сам не позволяешь уйти. Почему н е у х о д и т. — Вы можете пройти со мной, мистер Малфой? — женщина осторожно выдохнула и, даже не дожидаясь его удовлетворительного ответа, двинулась с места, шурша краями изумрудной мантии. Нескольких минут Драко вполне хватило, чтобы отметить нескрываемое беспокойство пожилой ведьмы и… нервозность. Он медленно, очень медленно свёл тёмные брови к переносице, слыша, как ровным эхом отдаются удаляющиеся шаги ненавистного ему профессора. Пока сам бездумно не двинулся следом, задумчиво пожевывая губу. — Я осведомлена с проблемами, нависшими над вашей семьей, мистер Малфой, и… — У меня нет проблем. Ни у меня, ни у моей семьи, профессор, — и последнее слово он выдавил с такой наигранной мягкостью, что желчь ощущалась еще острее, чем, например, плюнь он ей в лицо. Но деканша сраных гриффов даже бровью не повела, чеканно продолжив свой заученный лепет: — Но ближе к делу, — поправила очки и ключ в замочной скважине несколько раз повернула, а как только до слуха долетел характерный скрип — в нос тут же пробрался запах старого пергамента и сушенного златоуста. — Мистер Нотт, к сожалению, не справляется со своими обязанностями. Видите ли, мне необходима блестящая работа старостата и наилучшее его функционирование, и только совестные старосты школы способны дать необходимый, а главное – плодородный результат. Распахнувшиеся двери сразу же впустили их в объятия тусклого кабинета, когда старуха продолжала вещать очевидные вещи. Драко же вообще не понимал, какого черта происходит. Ровно до того момента, пока женщина не обошла прямоугольный стол и не взгромоздила на темную поверхность увесистую книжку и какую-то побрякушку, лежащую на обложке. — Для начала, мистер Малфой, Ваш журнал и отличительный значок. Я прошу Вас совестно уважать свод школьных правил, — Миневра остановилась на мгновение, изучающим взглядом скользя по лицу молодого человека. ЧТО, БЛЯТЬ? Это шутка такая? У Малфоя просто сердце ухнуло вниз, а по нутру прокатилась, словно на метле, какая-то странная пустота. И, да, пока Малфой молча охуевал, долбаная старуха со спокойным видом уселась за стол, устало потирая виски и снимая комичные очки с таким видом, словно ничего ТАКОГО не происходило. Он и эта выскочка – главные старосты школы. Они решили окончательно добить его, да? Драко ничего не соображал, только слышал, как демонами клокочет злость. И, серьезно, он уже видел, как подскакивает к гриффиндорской шлюхе и посылает Аваду ей в висок, рванув другой рукой в копну беспорядочных кудрей. Эта мысль уже не один год горела в душе слизеринца уничтожающим изумрудным пламенем, выжигающем нутро. Мозг же Малфоя просто не хотел принимать тот факт, что им теперь нужно будет жить в злоебучей башне. Вдвоем. Они же поубивают друг друга за скудные сутки, если не меньше. Чертова старуха и её верная псина-Грейнджер. Что может быть хуже этого гриффиндорского тандема? Заставят его таскать талмуды, вести хуеву тучу журналов, отчитывать маленьких сопляков и патрулировать коридоры? Да он лучше соплохвоста съест живьем. — Мисс Грейнджер еще не осведомлена, мистер Малфой. Уверена, для неё это будет весьма... своеобразный сюрприз. Но, надеюсь, что со временем Вам всё же удастся найти общий язык. О, грязнокровка просто будет на седьмом небе от счастья – в этом он не сомневался, уже предвкушая увиденное – её недоуменно хлопающие глаза и пораженно открытый рот. Драко еще несколько секунд не отводил взгляд от МакГонагалл, но всё же сдался, молча опустил взгляд и взял значок, с презрительным взглядом покрутив безделушку в длинных пальцах, подавляя желание швырнуть железку прямиком в лицо пожилой ведьмы. Галстук снова начал давить. — Утром Ваши вещи будут доставлены в Башню Старост. Первый урок я разрешаю Вам не посещать. Только первый, мистер Малфой. И он не помнил, как в следующую минуту летел по коридорам, всё ещё слыша, как злость когтями раздирает зачерневшее сердце в ошметки. Малфою хотелось взвыть, он шикнул и ускорил шаг. Чувствовал, с какой невообразимой четкостью слуха коснулся едкий шепот собственной души, отчего готов был сейчас, Мерлин, прямо сейчас, пересчитывая лестничные пролеты, сплюнуть всю эту ненависть, которой уже не хватало места в его организме. Но вместо этого остановился и со всей силы въехал кулаком в стену, пачкая побелевшие от напряжения костяшки пальцев липкой кровью. Идеально чистой, за которую и расплачивался своей чертовой сломленной жизнью. И теперь смотри. Смотри и внимай, как твоя кристальная, ничем не отличающаяся от её, кощунственно грязной, несколькими каплями обрушивается к ногам. Наполненная грязными идеалами, запретными мечтами и разрушающими идеями. И просто не позволяй этой чистоте стать твоим проклятием. А ещё он обязательно откажется. Откажетсяоткажется. Откажется? Черта с два. Она сама уйдет. САМА.