Отверженный

Дождевые капли непропорциональными линиями стекали по извилистой таблице, на которой зияло замысловатым шрифтом громкое Sanctimonia vincet semper. Выбивали ритм английского блюза, снова и снова захватывая буквы в свой плен. Обволакивая каждый изгиб. Чистота всегда одержит победу. Но только не в этот раз. Предки ошиблись, доказывая с пеной у рта, что иначе быть не может. Оно бы и не было, если бы его отец не решил сломать устоявшуюся веками систему. Да так, что грёбаного надлома в ней было не избежать. И от понимания этого что-то гулко обрывалось в груди, громоздкой, необъятной досадой растекаясь по всему организму. Так, что ныло где-то на уровне левого подреберья, напоминая слизеринцу, что он всё еще способен чувствовать хоть что-то. Но тихий голосок на задворках разума, не унимаясь, продолжал вопить, что боль не в счет. Потому что она — единственная, неотъемлемая его часть, которая всегда рядом. Бьет тягучими ударами меж лопаток. Раз за разом. Идет по пятам и точно знает, что прогнать не сможет. Не сможет прогнать, потому что необходима. Как воздух, которым он дышит. Впускает её в себя, позволяет проникнуть внутривенно и поселиться, подобно хронической болезни, значительно глубже, чем в лёгких. Малфой красноречиво выругался, едва не наступив на куст белых роз, которые так любила Нарцисса. Доля секунды разделяла его от необычайного преступления, заключающегося в измятых цветах у себя под ногами. Но, благодаря собственной ловкости, которую в нем воспитал квиддич, Драко лишь перескочил через него. Тяжелые белоснежные бутоны клонили тонкие колючие стебли к земле, а крупные, дождевые капли безжалостно обрывали лепестки. Подобно тому, как общественность, омраченная и взбешенная связями Люциуса Малфоя, ведущего тайную переписку с заключенными в Азкабане Пожирателями и решившего организовать тем грандиозный побег, медленно, но верно обрывала листья с семейного древа. Он несколько секунд просто смотрел на кощунственную картину, а после лишь взбешенно пнул чертов куст чертовых роз ногой. Тот неблагоприятный месяц, за который Люциуса безостановочно таскали по многочисленным судам, пытаясь заполучить нагую правду, выдался воистину тяжелым и бесконечным. Особенно для Нарциссы. Женщину теперь не то что розы не радовали, но и приезд единственного сына, чаще всего, становился попросту незамеченным. Над Мэнором сгущался привычный мрак — решение отца, на дух не переносящего солнечных лучей. Как и он сам. Ушел не далеко. Потому гордиться попросту нечем. Сейчас, казалось, для всего было слишком мало времени. Ёбаная МакГонагалл выделила ему слишком мало ёбаного времени, которого хватит только на то, чтобы визуально убедиться, что с матерью всё в порядке. Что она всё еще дышит и живет. Что сердце, как и прежде, гоняет по венам кристально чистую кровь Блэков. Едва ли не грёбано-королевскую. Которая норовит прорваться сквозь плен ребер и вырваться наружу, когда он начинает говорить об отце. Времени так слишком-невыносимо-катастрофически мало. Но Драко всегда был аккуратным и пунктуальным. Каким и следовало быть аристократу. Никогда не позволял себе опаздывать и ненавидел, когда подобные вольности позволяли себе другие. Например как Паркинсон, абсолютно не утруждающая себя следить за временем. И то, что он регулярно трахал её, не давало ей такого права. Пунктуальность, навязанная ёбаными правилами и отцом. Который тростью вдалбливал в него раз за разом новые порции нравоучений. Всучивал так, что забыть было чертовски сложно, почти невозможно. Нарцисса сидела за туалетным столиком, располагающимся возле светлого окна внушительных размеров, которое теперь было зашторено портьерами темно-графитового цвета, не давая шансов даже самому скудному отголоску непогоды и сумрачному осеннему свету, царящим на улице, проникнуть в спальню. Взгляд её пустых глаз смотрел прямо перед собой, а пальцы в несколько нервозном жесте теребили края накинутой на плечи шали, словно размышляя, какую нить будет разумнее выпустить одной из первых. Мать смотрела в стеклянную гладь, но, казалось, не видела ни своего отражения, ни вошедшего в её покои любимого сына. От такого больного безразличия ко всему происходящему Малфою показалось, словно его грудь сдавили железные тиски, не позволяющие нормально дышать. Потому что каждый следующий вдох не на шутку начинал дарить боль, словно легкие напрочь отказывались принимать необходимое составляющее жизни каждого. Вдохнул. Почти сразу же выдохнул. Зажмурился, словно на секунду пытаясь забыть о своем существовании. Так, что перед глазами искаженными сознанием кляксами поплыла темнота. Лучше не стало. Стало тошно. Несколько шагов, разделяющих его от матери, — и те уже пройдены. Он останавливается за её спиной. — Зачем ты это делаешь? — прозвучало в разы грубее, чем хотелось бы. Перед ней разложено множество колдографий в различных рамках, начиная от утонченных и заканчивая самыми обычными, невзрачными, запрещенными для глаз посторонних. Вечно серьезный отец и сдерживающая непозволительную, по больному запрещенную улыбку мать. Разве она когда-нибудь улыбалась? Он не знал. Никогда не видел. Потому что губы Нарциссы всегда были плотно сомкнуты, словно в попытках не позволить желанному воплю вырваться наружу. Рука против воли самого слизеринца уже потянулась за первой попавшейся колдографией, медленно присваивая себе и мучительно долго разглядывая. — Скажи, что тебе нравится. Говорила Нарцисса, смотрела Нарцисса, но она была ему сейчас совсем чужой. И когда женская рука ухватилась за плотную ткань пиджака Малфоя, а пальцы мертвой хваткой взяли его в свой плен, не давая никаких шансов, чтобы позволить ему отстраниться, Драко вздрогнул. Пальцы слизеринца плавно побежали по предплечью матери, перехватывая запястье и подбираясь к аккуратной ладони. Пальцы её были смертельно холодны и слегка подрагивали. Возникло нестерпимое желание согреть их своими, не менее ледяными. — Скажи, Драко. Скажи, что тебе нравится. Она по-прежнему смотрела в одну точку, голос её дрогнул. Голос, требовательный и не терпящий возражений. Малфой несколько долгих мгновений сжимал пальцы единственной достойной нежности женщины в его жизни. И этой нежности он готов был научиться. Ради нее. — Мне не нравится, — обидная правда звучит в кромешной тишине слишком громко. Горькая, а главное — истинная. Плечи женщины вздрагивают, и нежный шелк соскальзывает с плеч прямиком к ногам Драко. В груди вновь зарычало что-то знакомое. Заскреблось когтями по белоснежным костям, не пропуская ни одного сустава. Пальцы сжали и разжали покоящуюся в ладони рамку, где кроме циничной ухмылки отца более ничего не было видно. Сжали так, что побелели костяшки. Не нравится. Конечно, блять, ему не нравится. Его отец-мудак, которого он вечно считал примером для подражания, показательно сжимает маленькую, утонченную, по-настоящему аристократическую ладошку матери, откровенно играя на публику. Нарцисса ещё крепче сжала пальцами черную ткань, позволяя пальцам неестественно изогнуться, а в следующую секунду уже одернула руку, словно те неожиданно погрязли в чем-то противном и жутко мерзком. Всё из-за н-е-г-о. Мать страдает из-за него. Министерство готово потерять доверие к их семье из-за него. Каждую ночь он не может заснуть из-за него. Блядская злость. Накрывающая с головой, вынуждающая бросаться на каждого прохожего в желании вцепиться в глотку. Заставляющая каждый раз, сидя в общей гостиной, опасаться того, что кто-то зайдет и увидит, как его трясет. Нет — не так. Его колотит. С такой силой, что он почти скрипит зубами. Ненавижу. Секунда — и колдография, вобравшая в себя несуществующее тепло его рук, летит в противоположную стену. Слишком много шума, в клочья разрывающего воцарившуюся во всем поместье тишину. — Ненавижу. Звон битого стекла, падающего на темный паркет. Н-е-н-а-в-и-ж-у. Несколько сторон аккуратной рамки разламываются на две части, а колдография, прежде чем опуститься на пол, на секунду зависает в воздухе.

***

Тратить время долгожданной лекции на приготовление обезболивающего зелья казалось сущей бессмыслицей. Даже первокурсник, добыв необходимые ингредиенты для спасательной настойки сможет без особого труда и лишних справочников оказать себе подобного рода первую помощь. Но мадам Помфри так не считала, жалуясь на невыносимых шестикурсников, которые постоянно снуют в Больничное крыло со всякими маловажными пустяками, не имея способностей, а, быть может, и знаний, чтобы самостоятельно позаботиться о себе и своем здоровье. «Добавить селезёнки лягушек, траву вербены.» Слизнорт с какой-то бросающейся в глаза ленью скользил между хаотично расставленными столами, обминая студентов и лишь изредка удовлетворенно хмыкая. Гермиона обвела взглядом класс: Гарри увлеченно добавлял в свой котелок листья мелиссы, Рон вот уже добрых несколько минут что-то бурчал, откровенно не желая понимать, зачем ему это, если рядом всегда сможет оказаться мадам Помфри, потому что даже самое элементарное зелье способно было вызвать у него предсказуемые трудности. Паркинсон что-то воодушевленно шептала Забини, активно размахивая руками и изображая высшую степень возмущения. Она в очередной раз взмахнула холенной кистью руки и едва не скинула котелок Блейза на пол, виновато надув губы. Мерлин, казалось, эту невыносимую слизеринку совсем не волновало, что изучалось, а уж тем более — происходило на уроке. Даже лежащая на столешнице книга была закрыта и небрежно отодвинута на край стола. Потому что сейчас для нее наверняка существовал только Забини и его мнение. Гриффиндорка покачала головой и вновь вернулась взглядом на страницы книги. «Просушенные в тени цветки римской ромашки добавить в кипящее зелье и…» — Профессор. Разрешите пройти? Знакомый голос, который невозможно спутать с прочими, неприятным холодком пробежался вдоль позвоночника. — Входите, входите, мой мальчик, мы все вас заждались, — вечно приветливый голос Слизнорта теперь казался отстраненным. Уголки тонких губ слизеринца поползли вниз, постепенно искривляясь и придавая лицу знакомую «я-вечно-всем-недоволен» гримасу. Когда по классу стремительно разошлось тихое перешептывание, Малфой уже переступил через порог и уверенным шагом направился к своему привычному месту, небрежно зацепив Симуса плечом. Впервые захотелось, чтобы грязнокровка посмотрела на него. Но она всё также усердно продолжала поедать горящим и тянущимся к знаниям взглядом страницы потрепанного временем учебника. Появилась какая-то невиданная ранее необходимость увидеть. Столкнуться своим холодным и промозглым взглядом с её постоянно пылающим и теплым. Просто отпустить своих демонов с мнимого поводка, позволяя Грейнджер вновь почувствовать привычную волну раздражения. Зажечь. Обжечь и вновь отступить. Неизвестная доселе прихоть нагрянула слишком неожиданно, просто обрушилась ко всем херам, как снег на голову, заставляя скрипеть зубами. Подошел к столу. Пэнси сразу же повисла на его руке, как кошка, ластясь о его плечо, облаченное в черную ткань мантии. Грязнокровка так и не взглянула в его сторону. Продолжала усердно поджимать свои губы и раз за разом заправлять выбивающуюся из небрежной косы прядь за ухо. Был приторный, сдавливающий глотку, запах Паркинсон, от которого появлялась острая необходимость сунуть два пальца в рот и блевать до головокружения, согнувшись над унитазом. Был взгляд Паркинсон, но не было того самого, необходимого. По-сучьи распаляющего. Взгляд серых глаз слизеринца юркой змейкой побежал по предплечью девчонки, скрытому плотной тканью мантии, задержался на тонком запястье и очертил по-девичьи маленькую ладошку и тонкие пальцы, которыми она сжимала уголок учебника. — Драко, мы могли бы пропустить Трансфигурацию, — голос Паркинсон отрезвляет и едва ли не за волосы выдергивает его в реальность. — Как тогда, помнишь? Низкий голос подруги опалил открытый участок кожи на шее, а ловкая ручка девчонки, точно знающая толк, тягучим, как горячая патока движением пробралась под застегнутые пуговицы на его мантии. О да. Конечно, он помнит. Его Пэнси была настоящей боевой подругой, когда ему было нужно, и искусной любовницей тогда, когда он хотел расслабиться, либо выплеснуть наружу накопившуюся за весь долгий день злость. Не меньше, а уж тем более не больше. Но сейчас ему было нужно совсем не это. Потому что взгляд вновь устремился на грязнокровку, помешивающую в дымящемся котелке наверняка готовое зелье. Блядская Грейнджер со своими блядскими глазами. Блядская Паркинсон, которая, не взирая на присутствие профессора, продолжала вжиматься в него своими блядскими бедрами и выводить ногтем замысловатый узор на груди слизеринца, даже не догадываясь, что именно в эту секунду он смотрит на другую. Просто жаждет всем своим мириадом нервных клеток, чтобы та, другая, подняла свою лохматую голову и позволила вновь почувствовать. Пробраться под кожу грязнокровки и ощутить, что она чувствует, когда с языка срывается очередная порция яда, предназначенная только ей. Посмотри на меня, Грейнджер. Посмотри на меня. Посмотри на меня. Посмотринаменяпосмотринаменя. Загнанная сука. — Всего несколько минут осталось до сдачи ваших практических работ. Поторапливайтесь! Долбанный старик как всегда всплеснул руками — не нужно было видеть, чтобы понять. Даже смотреть на нее было грязно. Так, что хотелось промыть глаза с мылом. Грязнокровка была не из тех, на кого нужно смотреть: постоянно испачканные чернилами пальцы, непослушные локоны, которые так и просились в цепкие пальцы, и целое море примитивной невзрачности. Малфой же был слеплен из всего идеального, запретного, притягивающего. Искушающего до дрожи. Фальшивого до кончиков пальцев. Каждое движение, каждое слово, каждый взгляд, каждое ничего не стоящее признание девушке — всё это сочилось фальшью. И именно в ту секунду, когда голос Слизнорта скрипнул, как расшатанная дверца, мерзко резанув по слуху, она подняла глаза. И, Мерлин, посмотрела, окунулась в его бескрайнее море привычной холодности и неприязни, плескающейся в глазах. Подняла голову так неожиданно, словно смогла услышать его почти сумасшедшую, немую мольбу. Словно он сам не смог предотвратить тот момент, когда произнес ненавистную самому себе фразу вслух. Но Малфой не допустил бы этого. И не допустил. Потому что Пэнси всё также продолжала вжиматься в него своим телом, шепча какой-то откровенный бред, как обезумевшая. Практически готовая сорвать с себя мантию, скрывающую под собой каждый раз вставляющую фигуру, и просить, чтобы он трахнул её, вбиваясь в податливые бедра до омерзения. Но Грейнджер смотрела так, как было нужно. И он поймал этот взгляд. Почти украл, не давая возможности улизнуть, спрятаться в свой защитный панцирь. Гриффиндорка нахмурилась. Мол, «какого черта, Малфой?», но глаз так и не отвела. Словно точно знала, что ему нужно это сейчас даже больше, чем дыхание. И, блин, какое-то мгновение стало слишком очевидно, что он почти дышал грязнокровкой. Почти позволил своей кристальной крови смешаться с грязью, стремительно просачивающейся в него сквозь поры. Почти разрешил своему расшатанному до крайности миру сузиться до карих радужек. Почти утратить очертания. Почти потерять в этом сумасшедшем и недопустимом круговороте себя. — Перестань смотреть на Грейнджер, — голос Блейза за шкирку выдергивает, вытаскивает едва ли не за уши, позволяя вернуться в реальный мир. Смотреть на Грейнджер. Мерлин, он смотрел. Смотрел так нехуево, что почти раздевал грязнокровку своими глазами. Любая другая девчонка на её месте уже отвела бы взгляд, вновь потупила бы его на страницы учебника, приковала бы к четким граням букв, целых строк, потому что его взгляд отдавал сталью. Кислотой, лондонским туманом. А у блядской Грейнджер, казалось, был на него чёртов иммунитет. Такой неподходящий, такой лишний и раздражающий, что так и хотелось проткнуть насквозь палочкой, выдрать с корнем за гланды, надавить на самое больное место и наблюдать, как стены начинают плыть, практически рушиться перед глазами. От одного понимания, что он допустил подобную оплошность, позволив себе смотреть на гриффиндорку, стало так мерзко, что желание выдрать себе глаза повисло над головой дьявольски неожиданно. Хватает несколько секунд, чтобы перехватить запястье Паркинсон, ладонь которой успела скользнуть ниже, замерев на пряжке ремня, переместить взгляд на упорно доделывающего свою практическую работу Нотта, и стиснуть зубы так, что забегали желваки. Брала злость: почему именно он, а не гребаный Нотт пытается словить её взгляд. Ведь это не Малфой делит с грязнокровкой гостиную, не он проводит с несносной девчонкой большую часть времени. И от непонимания этого раздражительно зудело под ногтями. Так, что хотелось вырвать их к благим чертям. Стоящая рядом Паркинсон недовольно выдернула из капкана его пальцев не самое утонченное запястье, на котором золотистой змейкой красовалась изысканная цепочка, усеянная внушающими изумрудами. Подарок Малфоя. И тот может поспорить на всё что угодно: будь у неё возможность, она бы молилась на ничего незначащую для него, но ценную её душе безделушку. Несколькими секундами раннее горящие неистовым огнем глаза девушки сейчас даже не смотрели в его сторону, а она сама нервозно одергивала края мантии и обиженно надула пухлые, броско накрашенные губы, контур которых вульгарно был очерчен карандашом на несколько тонов ярче. Впервые не захотелось очертить его языком, как тогда, в прошлый раз, когда Блейз почти стоял на шухере, опасаясь, что кто-то может зайти в общую гостиную и помешать им. Ничего не замечающий профессор, зависший над кипой многочисленных пергаментов, наконец, спохватился и несколько раз оглушительно похлопал в большие ладони, вынуждая Малфоя почти морщиться от навалившегося на плечи раздражения. Студенты оживились, желая поскорее покинуть блядско-душный класс.

***

Малфой не просто шел — он почти несся извилистыми, до помутнения рассудка бесконечными коридорами Хогвартса, пытаясь выбросить глаза грязнокровки из своей памяти, пока пальцы, найдя наощупь галстук, не ослабили узел, который без труда смог бы сослужить неплохим подобием петли. И слизеринец, быть может, с удовольствием бы воспользовался моментом, пытаясь уничтожить любые воспоминания о том, каким взглядом он позволил себе смотреть на грёбаную зубрилу. Никто не смел смотреть на него так, как смотрела Грейнджер: горделиво и немного насмешливо, а еще самоуверенно, каждый раз приподнимая свой невыносимый подбородок. Слизеринцу казалось, что за херову тучу времени привычка выработалась у грязнокровки против её же воли. Привычка, которую не выбьешь, даже если сильно захотеть. Поворот. Малфой видел, как Грейнджер без своих песиков, постоянно петляющих рядом, почти подошла к двери, ведущей в Большой зал, почти ухватилась за увесистую ручку и почти потянула массивные двери на себя, а те почти поддались худощавой девичьей руке. А уже в следующую секунду ладонь слизеринца коснулась чего-то гладкого, холодного, неживого и едва ли не скользкого. Не нужно было иметь много ума, чтобы понять, что это была дверь — её гладкую поверхность не спутаешь ни с чем. Не просто впечаталась, а заскользила, надавила, вынуждая ту вновь с тихим скрипом запахнуться. В коридоре ни одного изголодавшегося студента. В его голове ни одной адекватной мысли, потому что воспаленный мозг и вовсе напрочь отказывается нормально мыслить. Он уже и сам толком не понимал, что творит. Просто перегородил гриффиндорке путь своим телом, не позволяя, запрещая сделать долгожданный шаг туда, где сотни студентов жадно поглощают свой ужин, звеня вилками, ложками и прочими столовыми приборами. Вздрогнула. Испугано распахнула глаза, едва не приглашая его вновь окунуться с головой в херово шоколадное море, позволяя карим радужкам поглотить без остатка. Одернула руку и поправила ремешок сумки, послушно находившийся на угловатом плече так, что стало трудно дышать. Губы девчонки приоткрылись и несколько раз шевельнулись, явно позволяя словам извлекаться, целым фразам соскальзывать с влажных губ грязнокровки. Она говорила, а он не слышал. Просто ни единого гребаного слова, ни единого долбаного звука — оттого что взгляд снова мазнул по губам гриффиндорки, сожрал легкие движения, но всё равно было мало. Возмущающейся Грейнджер, всё того же сырого воздуха, толчка в грудь, который вернул бы привычный яд — с каждой секундой всего становилось мало. — Я спрашиваю: что ты себе позволяешь? Она спрашивает. Глупая дура, привыкшая всё и всем повторять. Возникло желание плюнуть ей в лицо и растереть плевок по пылающим от недовольства щекам. — Что за блядо-взгляд, грязнокровка? Кто разрешил тебе так смотреть на меня? Там — у Слизнорта. Казалось, яд побежал по нёбу, разливаясь по горлу, и возникло желание запрокинуть голову, хотя бы на мгновение прикрывая глаза. Стало хорошо. Почти приятно. Захлопала своими большущими глазищами, как идиотка, а невзрачные плечи дрогнули, как будто бы он ужалил её. — О чем ты говоришь, я не… Боязливая сука. — Не строй из себя полоумную дуру, грязнокровка, ты прекрасно знаешь, о чем я, — Малфой усердно прожевал и выплюнул каждое слово. Склонился, позволив лицу гриффиндорки, которое сейчас состояло из сплошного недоумения, оказаться ближе. Грязнокровкин запах сразу же проник в нос. Так, что запершило где-то в горле. До позывов или до желания надрывно кашлять, пока лёгкие не выскочат через рот. Дешёвый магловский запах, напоминающий ему сирень и сладкий ирис, который мать выдавала ему маленькими аккуратными кубиками к чаю. Грейнджер не могла пахнуть так, как пахла Паркинсон или любая другая слизеринская девушка на её месте. Потому что в этом запахе не было откровенной изысканности и дорогих пряностей. Не было ноток дерзости и уловимой вульгарности. Была тошнота, которая каждый раз напоминала о своем существовании тупым спазмом, стоило аромату коснуться, пробраться сквозь поры. — Что тебе нужно, Малфой? Голос дрогнул, порождая желание расхохотаться вслух. Где же твоя хваленная гриффиндорская смелость, Грейнджер, овеянная красно-золотым пафосом уверенность и выдержка? Мне нужно, Грейнджер. Нужно, чтобы ты сдохла. Но не произнести, просто схватить девчонку за руку, вмещая в неопределенный жест всю ярость, слышать, как та пискнула и едва не въехала лбом в плечо, когда слизеринец дернул практически невесомое тело на себя. Могла бы и соприкоснуться с тканью дорогой мантии, но остановилась в паре сантиметров, потому что только он принимал решения. — Заруби на своем гриффиндорском носу одну вещь: никогда не смей смотреть на меня, пока я тебе не разрешу, поняла? — рычание, но не его, словно кто-то сидит в груди, такое приглушенное, блин, что почти срывается на шепот. И вместо того, чтобы испугаться, почувствовать себя растоптанной и униженной, Грейнджер только… рассмеялась? Хохотнула ему в лицо, предприняв несколько бесполезных попыток вырваться, но пальцы слизеринца только сильнее сжали хрупкое запястье. Казалось, еще чуть-чуть — и оно раскрошится под этим натиском к чертям. Закусила нижнюю губу белоснежными зубами и потянула нежную плоть вглубь рта. Не от собственной беспомощности — нет, а от боли, от его неумения рассчитывать силу. — Отпусти меня! — не мольба, как хотелось бы ему — нет, просто по-настоящему гриффиндорская просьба, сотканная из грейнджерской наивности, что он действительно сможет отпустить её, когда грязнокровка позволила проигнорировать его вопрос. Искривил губы, словно от головной боли. С-у-к-а. — Я, кажется, задал вопрос. — Отец никогда не учил тебя вежливости? Как град, больно обрушивающийся на голову, создающий сквозные дыры. Она словно выстрелила в еще не затянувшуюся рану. Левая рука Малфоя дрогнула, готовая в любое мгновение соприкоснуться с щекой грязной суки. Студенты проходили мимо, бросая на парочку заинтересованные взгляды, но было так насрать, что он смог бы запросто прикончить гриффиндорскую шлюху на глазах у всего Хогвартса. Прикончить, даже не прибегая к помощи магии. Не смей говорить об отце своим грязным ртом. Никто не смеет. Пальцы сжались в кулак. — Еще одно слово, Грейнджер, и будешь жалеть, что ты, сука этакая, родилась, — голос звучит на удивление уверенно и спокойно, но оттого не менее устрашающе, в то время, как неистовая злость почти срывает голову. — Так что тебе лучше ответить, пока ты не стала первой девушкой, на которую, не дрогнув, поднимется моя рука. Молчит, когда так необходимо увидеть всю её злость, услышать нечто до омерзения предсказуемое. Потому что, Мерлин, так хочется увидеть подавленность в бескрайних глазах, узнать, что чувствует на самом деле. Малфою слишком нужно видеть чужую боль. Дозировать её и вводить внутривенно, и плевать он хотел, что очернит свою, безупречно чистую. Звонкий голос Пэнси за углом и притворно-приторный смех Блейза отрезвляют, возвращают те утраченные нити здравого рассудка, затуманенного яростью на всё существо грязнокровки. Всего несколько секунд, успевших стать бесконечностью, хватает, чтобы оттолкнуть Грейнджер, которая тут же жмурится, больно ударяясь бедром о ближайшую стену, а затем показательно вытереть руки о края мантии, стирая несуществующие куски грязи, въевшиеся в кожу. А гриффиндорка по-прежнему продолжала прижимать руки к груди, больше всего желая, чтобы он оставил её в покое. И Малфой оставил, развернувшись на каблуках. Пошел прямо по коридору, оставляя растрепанную и раскрасневшуюся от раздражения девчонку за своей спиной.