Отверженный

Дождь. Дождь, который уже не просто лил двое невыносимых суток, а лавиной обрушивался на Хогвартс, вовлекая окраины и всю его, казалось бы, необъятную территорию в непроглядный мрак. И неизвестно, когда только мелкий назойливый дождик, которым беспрестанно сыпало свинцово-серое лондонское небо, успел перерасти в самый настоящий ливень. Он просто шел. Смешивался с рыжими и багряными листьями и промозглым ветром, который непристойно забирался под одежду и пробирал до костей, вынуждая каждый раз едва уловимо для чужих глаз вздрагивать, стоило ощутить на себе новый неистовый порыв, вновь и вновь гулко проносящийся по улицам небольшой деревушки и характерным свистом отдающийся в каждом её углу. Сырость, путающаяся в светлых, промокших волосах, с которых раз за разом срывались назойливые капли, стоило совершить долгожданное, но позабытое за несколько минут движение головой. Слякоть, грязь, пронизывающий ветер и минимум людей, которые предпочитали переждать непогоду в уютных кафе и маленьких невзрачных забегаловках. А чёртов дождь всё шел. Нагоняя на каждого студента, решившегося на первую в новом учебном году вылазку в «Сладкое Королевство», да и просто на случайного посетителя, ощущение неопределенной эйфории и вынуждая ещё сильнее тесниться друг к другу, либо же к оконным стёклам, запотевшим от частого, по-настоящему живого дыхания. После бесконечного лета каждый имел абсолютное право ощутить, что это такое – настоящая осень. Такая, какая она есть. Мрачная и унылая. Несколько пустая. Когда в воздухе едва не разит сталью, а если прислушаться, можно услышать тихое, но от того не менее неприятное лязганье. Несуществующее, но почти осязаемое. Всё остальное для него не больше чем глупые, никому ненужные романтические бредни умалишенного. Драко досадливо поморщился. Несмотря на то, что он, как по-настоящему здравомыслящий человек, коим он являлся пусть и не до конца, стоял под покатистым навесом, юноша промок настолько, насколько это вообще было возможно. Белая рубашка облепила тело, а пиджак стал в несколько крат тяжелее. Слизеринец сутулился, словно человек, которого благополучно потрепало. Его и потрепало. Изрядно. Прошлое лето не в счёт. Потому что в памяти существовало лишь минувшее. Практически утонувшее в крови и отцовской ярости, оно всё ещё барахталось, напоминая о себе тупой болью. Потому что за один миг стало всё равно. Так грёбано всё равно, словно скудные остатки его былых, блёклых эмоций окончательно и бесповоротно уничтожили. Вода противно хлюпала в ботинках, уголки тонких губ искривились. Привычно, но не менее мерзко. Сейчас Малфой стоял и размышлял о том, что он ненавидит больше – отца, дождь или осень в целом. Осунувшийся, повзрослевший за скудных три месяца до непозволительности, с бледной кожей и тёмными кругами под глазами, он выглядел так, словно только что покинул затхлые, пропитанные смертью стены Азкабана. Стены, в которые совсем скоро упекут его благословенного… – Блять, Грейнджер! Смотри, куда прёшь! – рявкнул он, когда растрепанная девчонка со спутанными волосами едва ли не со всей своей необъяснимой стремительностью не налетела на стоящего под навесом Малфоя. Ну, конечно, кому ещё взбредет в голову носиться по такой непогоде, подобно умалишённой, сбивая с ног прохожих? Чертовы гриффиндорцы. Ни секунды не могут прожить, чтобы не напомнить о своём существовании. А после смотрят на тебя таким взглядом, словно каждый обязан расступаться перед ними и обрамлять дорогу лепестками роз. Малфой терпеть не мог, когда они делали так. Малфоя бесили недо-наследники-Годрика-Львиное-Сердце, коими они себя возомнили. Одна скудная, ничего не значащая для него ранее секунда разделила их от весьма неприятного для него происшествия. Гриффиндорка поскользнулась и, ухватившись за деревянные перила, выпустила из рук все папки, которые так усердно прижимала к груди. Грёбаная неуклюжая Грейнджер, взявшая в привычку появляться именно в те нередкие секунды, когда он пребывал в самом настоящем немом бешенстве. Все листы одной из замысловатых папок терракотового цвета на доли секунды замерли в воздухе, словно и впрямь могли сомневаться в собственных действиях, а затем благополучно приземлились на скользкий, залитый дождевой водой порог. – Думаешь, что тебя так легко заметить? Или наивно полагаешь, что излучаешь серебряную дымку от собственной ослепительности, которую сам же себе и возомнил? Девчонка досадливо поморщилась, словно дублируя самого слизеринца пятью минутами раннее. Взгляд её карих глаз был прикован к белоснежным листам: промокшим и теперь благополучно покоящимся в луже, которой хватило всего пары секунд для того, чтобы превратить бумагу, судя по взгляду девушки имеющую некогда необычайную ценность, в бумажное месиво. Губы Драко готовы были дрогнуть в издевательской улыбке. Потому что необычайное злорадство мгновенно поселилось в его душе, растекаясь по всему его существу вязкой субстанцией, проникая в поры вместе с сырым воздухом и распространяясь по всему сознанию. Хотелось взвыть от блядского триумфа, видя это нагое разочарование на сучьем лице гриффиндорки. Ткнуть в собственную неуклюжесть носом. Как нашкодившего котенка, решившего перейти ему дорогу. Она и перешла. Едва не налетела на него, почти соприкоснувшись своим упрямым лбом с пуговицами на его наглухо застёгнутой рубашке. Едва не замарала своим дыханием, которое, наверняка, мазнуло бы по чёрной ткани, а та в свою очередь незамедлительно поглотила бы его в себя. Грязным, как и она сама. Малфой иногда откровенно недоумевал, как вся эта грязь, стремительно растекающаяся по гриффиндорским венам, всё ещё не полезла через её уши. От переизбытка. Вынуждая ту раз за разом плеваться ею и выворачивать из карманов плотной мантии. – Пошла ты, – прозвучало даже как-то слишком мягко, чем хотелось бы. Вкрадчиво, но ехидно. И так, по-настоящему, прохладно и равнодушно. Секунда. Она втянула уличную прохладу. Получилось жадно, но от того не менее шумно. Наглядно подавляя раздражение в себе, и побуждая очередную волну в нём. Правильно, гриффиндорка. Злись. – Мерлин, это же план проверки домашних заданий у младшекурсников и расписание дежурств… Ещё секунда. Грейнджер заправила намокшую каштановую прядь, постоянно раздражающе падающую на глаза, за ухо. И почему эта девчонка то и делает, что постоянно влипает в неприятности? Хотя нет – не так. Она сама является сущим источником их самих. Невыносима. И, видит сам Салазар, что небеса смиловались над ним, подарив неплохую возможность не слушать её заумные бредни каждый раз, как только у той появляется вдохновение или удобная возможность для чтения своих заурядных лекций. Нотту повезло меньше. Тот теперь, судя по нехуевым расчетам Малфоя, проводил с гриффиндоркой даже больше времени, чем со своим благочестивым факультетом. Больше Грейнджер, пожалуй, могла говорить только Паркинсон. И если её ничем не обременяющие бредни, он может перенести, делая вид, что увлечённо слушает, то сводящие с ума нравоучения девчонки «я-поступаю-умнее» способны довести его до желания выйти в окно. Умнее. Грейнджер когда-нибудь свихнется от того, какая она умная. – Пытаешься состроить из себя жертву, или намекаешь на то, что я какого-то черта должен тебе помогать? – в каждой букве, в каждом слове, в самой интонации звенела сталь. Пронзительные холодные глаза, подобно рентгеновскому лучу несколько секунд просто смотрели на опускающуюся на корточки девушку. Привычно высокомерно. С нотками брезгливости и пренебрежения. Чтобы она знала своё место и чтобы не смела забывать. А лихорадочно собирающей листы гриффиндорке, казалось бы, и вовсе не было никакого дела ни до него, ни до его взгляда. И это бесило. Так грёбано-сильно, что эта злость билась о рёбра. Вскачь. Норовясь вырваться наружу и окатить Грейнджер безжалостной волной собственного презрения. Он не ненавидел её – нет. Его ненависть нужно заслужить. Он презирал. Так неистово-сильно, что иногда хотелось выть. Как сейчас. Схватить за подбородок и принудить смотреть в глаза. Сожрать своим взглядом. Обжечь, а после уйти. Гермиона позволила обречённому вздоху слететь с губ, когда один из листов, который она поднимала в эту самую секунду ледяными и слегка дрожащими руками, вновь упал к ногам искаженными ошметками. На каждом из них были ярко видны разводы чернил, которым не суждено было выжить после столкновения с водой. И вновь это чувство. Проникающее жгучими нитями сквозь кожу. Вынуждающее ощутить неприятный холодок вдоль позвоночника. Малфой знал за какие нити стоит потянуть чтобы заставить её чувствовать себя, как минимум, паршиво. – Сомневаюсь, что ты способен на какую-либо помощь, – она произнесла эту фразу с уже знакомой ему грейнджерской холодностью, сводя брови к переносице и всё же решаясь поднять взгляд на слизеринца. Потому что в следующую секунду её рука, потянувшаяся за последним листом, замерла в воздухе. Просто наткнулась на преграду в виде ноги Малфоя, уже несколько секунд небрежно вколачивающей несчастную бумагу в деревянный настил у себя под ногами. Просто не смеет так со мной говорить. Грязнокровная сука. Малфой прищурился, пытаясь поглотить ответный взгляд гриффиндорки и принимая в счет забавную странность: этими взглядами они бросались с самого первого курса. Он отпускал в её сторону злобные комментарии, а она, поднимая свой острый подбородок, как сейчас, уходила под яд, которым сочился каждый новый плевок его слизеринской свиты в её сторону. Плеваться друг в друга ядом вошло в какую-то слишком неправильную привычку, которой они злоупотребляли каждый раз, как только появлялась удобная возможность. Он ощущал неописуемое, больное удовлетворение и удовольствие, кидая в спину Грейнджер очередную порцию насмешек и абсолютно непозволительных издевок, и каждый раз он выходил из их маленьких перепалок победителем. Право, со временем и Гермиона научилась играть в его игры, готовая записать правила на запястьях. Подобно играм на выживание, каждый из них пытался ухватиться за слова более изощренно, подобно тому, как тонущий хватается за всеми известную соломинку. Колкие взгляды, натянутые до металлического лязга нервы и слова, слишком много слов, которые подобно плевкам летят в её сторону — всё это переплелось между собой, приросло корнями до невозможности, до желания крикнуть: «достаточно» и в ответ получить лишь немое молчание и петлю на шею в виде недосказанности. Это когда слова повисают на языке, а ты прокручиваешь в голове целые фразы, чтобы звучание твоего голоса вселяло веру, что ты более уверенный человек, чем кажешься на первый взгляд. Остается только поставить перед собой зеркало и, не унимаясь, твердить своему отражению слова, который после сможешь сказать слизеринцу, чтобы хоть как-то стереть это самодовольное выражение с его лица. Единственное, в чем Грейнджер была уверена, так это в том, что бесконечные войны и соперничество между Гриффиндором и Слизерином имеют привкус вечности. Столь противоречивые факультеты будут вести постоянную борьбу, подобно той, которую ведет тьма, пытаясь свергнуть с престола человеческую веру в лучшее, в свет. Просто механизм нуждается в этом. Просто порочность без невинности в чистой её красоте теряет всяческий смысл. – А знаешь, плевать я хотел. Драко слегка сгорбился, засовывая влажные ладони в карман черных брюк. Окинул девушку насмешливо-приторным взглядом, провел языком по нижней губе и скользнул по её острому подбородку, подбираясь к глазам. Но ногу так и не убрал. Только не прячься. Просто дай мне ощутить. Позволь увидеть это разочарование и боль в твоих глазах. Тогда я отступлю. Тогда меня отпустит. Может быть. – Я прямо говорю, – она вдохнула и сразу же выдохнула, глядя на него своими выразительными карими глазами. – Ты ни на что не способен, кроме своей грёбаной злости, Малфой. Ни на что. Когда-нибудь ты захлебнешься ею же. Вот оно. Он видит, как пылко она сжала пальцами намокшие листы и папки в своих руках. Как вздёрнула подбородок. Как, оставив все попытки и своё глупое ожидание, что он всё же уберет ногу, поднялась и привычно выпрямилась. Как откинула назад тяжелые, потемневшие от воды волосы. Как сделала всего несколько шагов, чтобы ступить на скользкую лестницу и практически пройти мимо главной причины своего постоянного раздражения. Но всё же остановилась, мазнула по нему ещё раз своим пренебрежительным взглядом. – Плевать я хотела на тебя, – словно вторя его последней фразе, когда внутренний голос подсказывает заткнуться, не распаляя в нем ещё большую «я-уничтожу-тебя-одним-лишь-взглядом» злость. Но ещё больше Малфой ненавидел, когда ему что-либо повторяли. Грейнджер делала так раз за разом, привычно сводя брови к переносице и без труда напоминая ему старуху МакГонагалл. «Иди куда шел, Малфой». «Займись своими делами, Малфой». «Придумай что-нибудь, что заденет, а не рассмешит, Малфой». «Отвали, Малфой». «Заткнись, Малфой». И так до мучительной бесконечности. И сейчас она вновь сделала это, прежде чем пройти, в желании оказаться как можно дальше от его «я-так-тебя-ненавижу» взгляда. Повторила дразняще и невыносимо. Практически по буквам. Внутри вновь что-то гулко забилось о рёбра. Клокочущая злость и… облегчение? Облегчение, которое приходит каждый раз следом за почти осязаемой яростью. И Грейнджер могла бы бросить в ответ очередную гадость, послать его к самому черту, продолжить попытки прожечь в нем сквозную дыру своим пошел-ты-сам-взглядом, но вместо этого… ушла? Просто знала – так правильнее в сто крат. А в голове набатом одно лишь «плевать-я-хотел». Снова и снова. Словно на повторе. Вытесняя прочее.

***

Забини с характерным хлопком закрыл книгу и недовольно скривил уголки губ, когда внезапно распахнувшаяся дверь впустила в комнату холод сырых коридоров Хогвартса и подземелий в целом. Однако привычная насмешливая улыбка не заставила себя долго ждать, стоило на пороге появиться промокшему насквозь Малфою. – Мальчик мой, зачем плакать? Если тебе так дорога эта должность, то я могу поползать битый часик на коленочках перед Дамблдором или старухой. Малфой изогнул брови и так резко захлопнул за собой дверь, что та, казалось, готова была сорваться с петель и упасть прямиком на измывающегося Забини. По крайней мере, именно в эту секунду ему только этого и хотелось. Блядский предел мечтаний. Лучше и не придумаешь. Потому что… – Быть поближе к Грейнджер. …Блейз изрядно бесил его с того самого фатального дня, как объявили доблестных и никому ненужных старост школы. - Ворковать с ней долгими ночами в общей гостиной. …потому что все были искренне удивлены, когда напротив инициалов зазнайки-Грейнджер горделиво зияла фамилия Тео. - Зависть, друг мой, дурное чувство. Нет. Он просто издевается. Стремительно стянув пиджак, а следом и рубашку, Малфою не составило труда потянуться за палочкой: порой недо-юмор его лучшего друга переходил все допустимые границы. Забини мог шутить с кем угодно на тему «кто-соблазнил-Гермиону-Грейнджер», но только не с ним. Никакой грязи. Ни в шутках. Ни в нем самом. А уж тем более ни в его постели. – Спокойно. Согласен, шутка – дерьмо гиппогрифа. Блейз в защитном жесте вытянул перед собой ладонь. – Это не смешно. – Да брось, тебе так кажется, потому что ты не видишь себя со стороны. Драко бросил на него предупреждающий взгляд. Потому что вопрос остается один: неужели так трудно просто заткнуться? Взгляд Блейза изменился в считанные секунды, потому что теперь в тёмных глазах появилось дружеское, не по-слизерински доброжелательное беспокойство. Не нужно было быть заурядной Трелони, чтобы понять, что его конкретно гложет. И Драко чувствовал это не меньше. Понимание происходящего ввинчивалось в затылок и отдавалось тупой, тягучей и приторной болью в висках. Так, что хотелось садануть костяшками по стене, ощущая, как пальцы медленно, но верно крошатся под натиском камня. Обжигающее чувство опустошенности. Остается распороть грудь и окончательно убедиться в этом. Но что-то в груди ежесекундно билось о рёбра. Сердце продолжало качать кристально чистую кровь, борясь с доводами рассудка своего обладателя, что это необходимо прекратить. Что-то ежеминутно выцарапывало нутро, словно в весьма убедительных попытках выбраться наружу. Как будто все темные сущности, некогда спящие в нем крепким сном, проснулись. Так неистово, что хотелось кричать. Харкать кровью. Выплюнуть свою до нитки прогнившую душу прямо к ногам Забини, который всё понимал без слов. Он так сильно сжал зубы, что, казалось, ещё совсем немного – и они потрескаются. Стиснул так тесно, что те сочли напомнить о своем существовании тупой болью. Стало хорошо. Практически ясно. Воспоминания, как мать просит закрыть глаза, обещая, что станет лучше, нагрянули слишком непредсказуемо. И он закрывает, но становится только хуже. Просто ничего так и не думает сдвигаться с херовой мертвой точки. Малфой почти тактильно ощутил, как Блейз вот-вот готов открыть рот и выпустить наружу долгожданный вопрос, вынуждая его вскинуть руки и внушающее, но с некой отстраненностью произнести одно лишь: – Всё, мать его, хорошо, ладно? И короткого кивка головой хватает, чтобы понять, что неудавшийся разговор благополучно закончен.

***

Гермиона откровенно не понимала, чего хочет от нее Малфой и почему нельзя уже просто повзрослеть. И потому она усердно хмурилась, пытаясь найти хотя бы одну причину, которая смогла бы полностью оправдать пусть уже и привычное поведение слизеринца. Долго думать не пришлось – страницы «Пророка» были усеяны многочисленными колдографиями и ежедневными новостями, которые лишь нагнетали воцарившуюся этим известием обстановку едва ли не во всём Лондоне. Кто-то радостно хлопал в ладоши, упиваясь необычайным пониманием, что гнилой человек, наконец, обретет свое гнилое место, больше не внушая чувство опасности в окружающих людей. Кто-то мастерски изображал самое настоящее сожаление, предлагая свою руку помощи, но точно зная, что воспользоваться ею будет наверняка недозволенно. Большинство пользовались нейтралитетом, зная без всяких весомых комментариев, что песня Люциуса Малфоя спета. Но даже этот факт не давал слизеринцу должного права делать из нее грушу для битья, на которой в любой момент можно отыграться. Гермиона устало отложила пергамент с новым расписанием дежурств, который ей пришлось целый час переделывать по воле треклятого Малфоя, в сторону. Если бы он убрал свою ногу, дела обстояли бы чуточку лучше, а драгоценный на тот момент пергамент подлежал бы восстановлению. В умиротворяющей тишине общей гостиной было отчетливо слышно, как неуловимо бежит секундная стрелка, отбивая четкий, заученный годами ритм. И в какое-то мгновение она даже ловит себя на абсолютно здравомыслящей мысли, что не так уж ей и не повезло, учитывая тот факт, что в напарники ей достался именно Теодор Нотт. Он, несмотря на всю свою заносчивость, обладал сговорчивостью и необходимой для старосты ответственностью. Они практически не разговаривали. За исключением тех редких моментов, когда необходимо было передать слизеринцу то или иное ведомство и уточнить формальности. – Гермиона, ты в порядке? Рон оказался за спиной слишком неожиданно, накрывая своими по-девичьи нежными ладонями её плечи. Неуверенно и даже как-то неловко. Погруженная в собственные мысли, она не слышала его, как всегда, неуклюжих шагов, перекрывающих даже подтверждение бега настенных часов. – Всё в порядке, Рональд. Просто тяжелый выдался день. – Это ведь не Малфой, правда? Гермиона на секунду сжала пальцами переносицу, словно пытаясь в одну секунду разложить все мысли по необходимым местам. – Даже если и Малфой, то думаю, что с ним я способна разобраться сама. Большие тёплые ладони веснушчатого друга исчезли уже в следующую секунду, а спустя ещё одну он сам устроился на краю дивана, около нее, недовольно хмурясь. – Но ты ведь расскажешь, если он будет позволять себе слишком много, когда нас не кажется рядом? Нужно показать этому папенькиному сыночку место. Кажется, произнеся эти слова, парень остался очень доволен собой. – Мерлина ради, Рональд, не стоит связываться с Малфоем. Она коротко кивнула, давая понять, что волноваться совершенно не о чем. К тому же, тема, в которой присутствует слизеринец, её отнюдь не вдохновляла. Но тот, видимо, даже не думал униматься. – Тебе не кажется, что в этом году он выглядит каким-то странным? Ну… не таким, как всегда. – Например? – Отверженным, что ли. Гермиона лишь пожала плечами, потому что в следующую секунду уголки губ дрогнули в легкой улыбке. И впервые за весь день становится спокойно и тихо. И эту тишину нарушал только приглушенный шум английского дождя за окном.