Эпилог вдовы

Болезнь берет свое.

***

В начале октябре королева — глубоко беременная и совершенно одинокая, как если бы она находилась далеко-далеко посреди моря — поняла, что Альберту не становится лучше с каждой минутой. Разбуженная посреди ночи дурным сном или порывом ветра, сотрясшим окно, или шарканьем ног прислуги, приставленной к больному принцу, она ожидала почувствовать его ступню, касающуюся подола ее ночной рубашки или легонько пинающую ее лодыжку, ощутить его дыхание на носу или шее. Порой она ожидала почувствовать его руку в своей, или крепко сжимающей ее руку. Накрывающая ее простыня порой сбивалась в форму, напоминающую кисть со сжатыми в кулак пальцами, и тогда она улыбалась, думая, что он снова лежит рядом, но глаза ее открывались, и иллюзия разбивалась на осколки. Альберт был не в их общей постели, Альберт был заточен в комнате, источавшей запах смерти с тех самых пор, как в ней прошли последние мгновения жизни леди Флоры. Она велела запереть эту комнату после похорон леди Флоры, не желая ни глядеть на ее стены, ни входить туда. Однако тишина, царившая в комнате и в покоях по соседству, делала ее идеальным местом для мучимого лихорадкой принца. При мысли о смерти, уже живущей в этих стенах, Виктории становилось дурно. Она хотела переместить мужа в другие покои, туда, где было светлее, где окна были шире и впускали больше воздуха, с тонкими муслиновыми занавесями и картинами на бледных стенах — деревья, просторные леса — чтобы Альберт улыбался. Но во дворце не было таких картин: только портреты чванливых стариков и старух, облаченных в древности и запертых в бесконечном множестве дверей и тепле горящего пламени. Альберту не понравилось бы на них смотреть — это Виктория знала. Комната посветлее могла бы его приободрить. Но врачи были весьма категоричны: принц слишком слаб, чтобы переселять его в другие покои, а потому лучше оставить всё как есть, пусть отдыхает и восстанавливает здоровье — в этой сумрачной и унылой комнате. Она понимала, что прока ему от такой обстановки не будет, что бы ни говорили врачи, однако сил спорить с ними у нее не было. Виктория навестила бы мужа, но визит принес бы ей лишь страшную головную боль и сделал бы ее мысли еще болезненнее. Ребенку такое не на пользу. Ребенок в ее утробе не знал покоя, постоянно извиваясь. Ей не терпелось избавить от него свое тело. Она так давно не видела лорда Мельбурна, и с каждой секундой боль разлуки становилась всё острее. Лорд Мельбурн боролся с чувствами, бурлившими в опасной близости к поверхности, боясь, что его кожа, истончившаяся почти до прозрачности, вскоре просто не способна будет более удерживать их внутри. Он пускался в тяжелые запои. Конечно, он никогда, никогда за долгие годы своей жизни не был трезвенником, но никогда прежде он не пил столь безрассудно, как в эти одинокие месяцы в Брокет-холле. Он осушал бокал вместо завтрака. Медовое зарево восходящего солнца едва разливалось над макушками деревьев на горизонте, не успев залить перила моста через Брокетский участок реки Ли — а его восприятие мира уже было притуплено, размыто алкоголем. И это он продолжал делать весь день, и день за днем сложился режим, ставший традицией, и когда взгляд его не был устремлен в дно пустого бокала, он читал какую-нибудь статью о королеве в газете и едва находил в себе мужество не разбавить слезами очередной глоток портвейна. Давно он не знал такой грусти. Грусть — дело молодых, всегда говорил он себе. В молодости он частенько предавался грусти над бутылкой в полном одиночестве. Он был когда-то безрассудным. Он пил и бездумно проигрывал суммы, которые не мог позволить себе проиграть. Он говорил необдуманно, он делал то, что человеку трезвому и на ум бы не пришло. Ему нравилось думать, что он перерос безумства молодости, но в действительности он оставался тем же человеком, что был когда-то. Пусть не столь склонным к крайностям, не столь сильным, но тем же по сути. Он пил, играл, развратничал и держался за свои пороки железной хваткой, когда мрак овладевал им. А отсутствие Виктории было самым непроглядным мраком, выпускавшим наружу темнейшие пороки. Он пил без меры, засыпая за письменным столом, и просыпался подле пустой бутылки, ослепленный солнечным светом, оглушенный пением птиц. Будь поблизости карточный стол, он не избежал бы сумасбродства. Будь поблизости дом мамы Флетчер, он совершил бы нечто еще более глупое. Каро поначалу пробуждала в нем те же пороки. Он влюбился в Каро по той же причине, по которой так пылко любил Викторию. Его мать была натурой сложной, и, слабо улыбнулся он, позабавленной этой мыслью, эти двое тоже. Ухаживая за Каро, он стал заложником столь мучительной тоски, что уверен был, что умрет от горя. Она была находчива, упряма и остроумна: все те черты, которые так привлекали его в ней, только осложняли его ухаживания. Он познакомился с ней на балу, когда был совсем еще юношей. Он не желал появляться на том балу, ибо занят был взращиванием в себе политического ума, которым гордилась бы его мать. Однако его убедили, что бал пойдет ему на пользу, и, будучи любителем светского общества, не лишенным шарма и владеющим искусством флирта, он уступил. Он отчетливо помнил тот миг, когда заметил ее. Видение в обволакивающем свете свечей, паутина газовой ткани, вздымающаяся на рукавах, на подоле, собранная под грудью. Заостренное лицо с маленьким подбородком и тонким носом, необычное и, по всеобщему признанию, не особенно очаровательное. Слишком резкая, говорили одни. Слишком маленькая, говорили другие. Но юному Уильяму Лэму она казалась воплощением изысканности. Дьявольски умная. Откровенная. Ее яркость, ее пыл немедленно повергли его на колени. Ухаживать за ней было почти так же мучительно, как поддерживать приветливую беседу с ней. Виктория, как и Каро, была бестактна, говорлива и неистова, но так же и невероятно умна, весела, полна жизни и красива. И потому приносила ему столько же боли, сколько Каро когда-то. Он понимал, что Виктория — его последняя любовь. Но, думал он, размышляя о них обеих однажды затянутым хмельной дымкой утром, Виктория — величайшая любовь его жизни. Он не ожидал, что снова когда-нибудь будет жить в такой печали. С возрастом приходит покой, говорил он себе, с возрастом приходит смирение — и благословенная умеренность. Молодость полна эйфорических взлетов и падений в темнейшие глубины. Куда уж человеку его лет ожидать подобных падений… Никогда прежде он не ощущал такого мрака. Такой горечи. Такой пустоты. Свет погас. Его единственный свет. Похищен, затушен, оставив его замерзать от холода. Он познал любовь. Да, он познал любовь — когда уже смирился, что никогда больше не познает ее опять. После Каро, после их брака, каким бы несчастливым он ни был, он убедил себя, что взгляды украдкой через всю комнату, трепет сердца, теснота в груди, дрожащее дыхание, стиснутые челюсти, сухость в горле — всё это было для него потеряно. Но любовь нашла его вновь, против его воли, против голоса рассудка, против всех ожиданий. Она взывала к нему в ночи, прокрадывалась в его разум, просачивалась в его сердце. Никогда еще он не чувствовал себя менее в безопасности, но опасность никогда еще не была столь прекрасна. И вот безопасность вернулась, красота была у него отнята, и ему предстояло окончить жизнь без любви. Это было его реальностью день за днем. Он знал, что это необходимость и неизбежность, но не чувствовал вины за то, что заливает остаток своей жизни алкоголем. Алкоголь был анестетиком, притупляющим боль. Разумеется, боль шла рука об руку с жертвой, и жертва была принесена на алтарь его любви к ней. Если это была истинная любовь — не простое плотское желание, рождающееся в чреслах — он должен был поступить именно так, как поступил. Освободить ее. Дать ей улететь. Выйти за Альберта. Он подходящая ей пара, пусть королева поначалу этого и не понимала. Достойная жертва. В глубине души он знал, что она полюбит Альберта и забудет его. Так сплетет историю судьба. И тогда он, быть может, найдет некое удовлетворением в знании, что в своей муке принес ей высший дар любви. Не самый приятный, но правильный. Последние годы его жизни могли пройти в мире и покое, которых он ожидал от старости: он думал бы о ней, но знал бы, что она счастлива. Так он говорил себе. Действительность же оказалась гораздо менее сговорчивой. Брокет-холл, некогда бывший его убежищем, теперь лишь напоминал ему о ней. О том, как она навещала его в этих стенах. О том, что было между ними, а главное — о том, чего между ними не было и быть не могло. Она была здесь, и никуда было от нее не деться. Ее голос. Серебряный перезвон ее смеха. Свет в его сердце от ее присутствия. Его гордость за нее. Скрытый смысл, которым сияли ее глаза. Бурная страсть, так тщательно ею скрываемая. Трепет ее вздымающейся груди. Изящный танец ее пальцев в его руке во время вальса. Наклон ее головы, когда она смотрела на него. Желание, которое он чувствовал к ней. Влечение. Он знал влечение, но никогда прежде оно не было столь всепоглощающим. Ее «лорд М». Темы, на которые они беседовали. Ее ум. Ее имя. Она. Всегда она. Он купался в тоске, сидя над очередным бокалом жгучего напитка — бог знает, какого, он был так пьян, что все напитки стали одинаковы на вид и на вкус — когда его внимание привлек газетный заголовок. Принц болен. Его разум мгновенно вспыхнул — хотя не стоило бы. Болезни нередки, сказал он себе. Болезни — дело совершенно обычное. С другой стороны, если об этом пишут газеты, это, пожалуй, не просто больное горло и кашель. Разумеется, Мельбурн никогда не желал зла принцу. Мстительность была ему не свойственна. Да, он был склонен к ревности — недостаток, который он с юности стремился искоренить, но так и не нашел в себе сил, а с возрастом просто осознал, что все имеют пороки, и он не исключение. Однако злобы среди его пороков не было, и за то он был благодарен. Посему, даже мучаясь их счастьем, тоскуя по ней, он не желал зла ее мужу. Впрочем, пусть он ни за что не сознался бы в том ни одной живой душе, некая смутная мысль овеяла теплом его разум, и он с содроганием узнал в этом тепле надежду. На что же он надеялся? Воспользоваться уязвимостью скорбящей вдовы? Получить наконец то, чего он всегда желал более всего на свете? Собственная человеческая природа испугала его. Кроме того, отсутствие супруга не гарантирует ему возможность романтической связи с монархом: не более, чем раньше, до появления Альберта. Разве что, пожалуй, ребенок, которого она носит — наследник мужского пола. В таком случае ее долг выполнен, и она будет жить одинокой бедняжкой-вдовой. Разумеется, он знал, что Виктория вполне способна обойтись без руководства со стороны супруга, но он был одним из немногих, кто это понимал, а потому повторный брак был бы, вероятно, для королевы разумным решением. Тогда, быть может, народ проявит к ней сочувствие. Тогда, быть может, Парламент закроет на это глаза. Он больше не премьер-министр. Ему нет больше нужды оказывать на нее политическое влияние, он просто хотел бы любить ее, как мужчина любит женщину, и ничего более. Тогда, быть может, он позволила бы это — приняла бы его как отца для своих детей, как возлюбленного для себя. Мельбурн знал, что Виктория не влюблена в Альберта, а значит, ей не будет тяжело оправиться от его потери и жить дальше. Немного времени на скорбь, на траур, естественно, а затем только счастье. И они будут связаны до конца жизнью узами, которых всегда желали. Он быстро утихомирил разыгравшееся воображение. Глупец. Всевидящий разум глядел на него изнутри с презрительной усмешкой. Подобные мысли в отношение вдовы отвратительны. Легкий румянец окрасил его лицо, пот выступил на затылке — такой жгучий стыд он испытал. Он наступил на горло своей человеческой природе, чтобы сохранить в себе человека разумного. Он подумал было навестить королеву, но нет, этого делать было нельзя. Это, пожалуй, только усугубило бы ситуацию. Разумеется, только усугубило бы. Принц, несомненно, выздоровеет. И тогда Виктория и Альберт состарятся вместе, в любви и согласии, как он и планировал. — Принц ведь скоро выздоровеет? — спросила Виктория, яростно делая стежки на отрезке ткани, который она положила на свой раздувшийся живот. Уколов палец, она вскрикнула с досады и быстро сунула палец в рот, отсасывая безвкусную кровь из ранки. Эмма Портман и Гарриет Сазерленд, тоже сидевшие за шитьем, осторожно переглянулись. В отличие от королевы, они навещали принца. В комнату больного они не вошли, опасаясь его потревожить, но заглянули в дверь. Вечером Эмма Портман описала это посещение мужу, Эдварду Портману. «Всё равно что видеть на марионетку без кукольника», — сказала она. Гарриет Сазерленд с ней не согласилась, ибо она своему мужу рассказала, как принц ворочался и метался в постели, словно крохотная гребная шлюпка в бушующем море. Его соленый пот делал эту аналогию еще ярче и убедительнее. Но обе дамы сошлись в одном, обе они сказали мужьям, что принц издавал ужасные стоны. — Да простит меня Господь за изменнические речи, но это были крики человека, страшащегося встречи с Создателем. — Я никогда ничего подобного не слышала. Боюсь, что болезнь его серьезна. У обеих в ушах еще звучали стоны принца, но зная, что расстраивать беременную королеву неблагоразумно, они улыбнулись. — Разумеется, мэм. Принц сильный молодой человек, — сказала Гарриет. Они не убедили Викторию, но она предпочла утешиться этими словами. Отняв палец от губ, она осмотрела место укола и вернулась к шитью. Однако сосредоточиться на этом занятии ей не удалось, ибо ее постоянно тревожили ножки нерожденного ребенка, пинающие ее изнутри, колотящие ее по внутренним органам, рвущиеся на свободу. Она надеялась, что Альберту станет лучше к тому времени, как придет пора рожать. Она уже ощущала близость родов, чувствовала, как распирает ее живот, как истощается ее дух, и знала, что ждать осталось недолго. Ей казалось, что, как бы она ни относилась к супругу, она не сумеет родить, если его не будет рядом. Если он не будет держать ее за руку. Отирать пот с ее лба. Ободрять ее. Смотреть полным чистого восторга взглядом на свое дитя — чтобы не пришлось смотреть ей. Те же врачи, что лечили принца, сообщили королеве, что ребенок скоро попросится наружу. Будет ли это мальчик? Она очень надеялась, что это будет мальчик. Стране больше пригодится наследник, чем маленькая девочка. Альберт был бы рад маленькому мальчику. Но недуг Альберта сделал его рассеянным. А рассеянный ум не способен думать о ребенке. Его ум не способен был ни о чем думать. Однажды вечером, 29 октября, когда апельсиново-рыжая кайма заката растворилась в темном пурпуре сумрака, когда тучи спрятали солнце и звезды, и небо превратилось в угрюмого серо-багряного цвета простыню, Викторию из салона, сославшись на крайнюю безотлагательность, вызвал Пендж, белый, как полотно, трясущийся вопреки всякой выучке и попыткам сохранять внешнее спокойствие. Пендж тяжело дышал — он прибежал прямиком из покоев принца. Порядочные слуги никогда не бегают. За исключением чрезвычайных случаев. Виктория подняла глаза от картинок, изображавших различные прически, которые показывала ей Гарриет Сазерленд, увидела лицо Пенджа, и ей стало вдруг дурно. Словно молния пронзила ее, до самого живота. Не задумываясь, она вскочила на ноги и едва не упала в спешке. Страшная боль сместилась в живот. В ушах глухо шумело, голова кружилась и болела. Не ожидая объяснений, она просто побежала к мужу, оставив Гарриет Сазерленд, которая уже начала плакать. Эмма Портман, как всегда отважная перед лицом неизбежного, поспешила к Гарриет и обвила ее руками, молча слушая расходящееся по дворцу эхо торопливых шагов королевы. Собственное тело казалось Эмме налитым неимоверной тяжестью. Ей было страшно за королеву. Страшно за страну. Комната пахла так же, как тогда, когда в ней лежала леди Флора. У Виктории кровь заледенела в жилах, когда запах коснулся ее ноздрей, возвращая ее в те дни — она явилась сюда в надежде получить прощение у леди Флоры, всего за несколько дней до ее кончины. Тот самый прелый запах разложения, от которого щипало ноздри и наворачивались на глаза слезы. Неестественный запах. Неживой. О ее появлении возвестил глухой скрип двери, буравя ее затылок. Или то был Альберт? Она не успела понять, ибо едва она его увидела, ее слух пронзили его горячечные стоны. Он извивался на простынях, то отпихивая их от себя, то натягивая до подбородка, будто душа уже повергнутого в ад грешника, хватающаяся за них как за соломинку. Он сиял словно ангел. Но то сияние было от пота. Ни единой полоски света не просачивалось сквозь плотные шторы. Из-за тучи выглянул краешек луны, но Альберт этого не видел. Виктория никогда не слышала подобных звуков. Они поразили ее до самой души, взывая к чему-то примитивному в ней. Первобытный инстинкт самосохранения, предупреждающий о стремительности когтей смерти. Тогда она поняла, что он умирает. Один из докторов сказал ей, что принцу уже недолго осталось. Опустошенная, она двинулась, как призрак, к его кровати, где замерла, всматриваясь в измученную фигуру мужа, белую, сияющую, изломанную агонией. Его рот был раскрыт в беззвучном крике, взывающем к Господу. Она не чувствовала себя вправе дотрагиваться до него, как подобало жене. Что сделала она, чтобы заслужить прикосновение супруга, которого убила? — Альберт, — ее голос дрожал. Его закатывающиеся глаза уставились на нее. То не были глаза ее мужа, то были глаза безумца. Сталь. Лед. Посаженные глубоко в череп, они умоляли увидеть его наконец. Они смотрели прямо сквозь нее. Ища свет. Ища Бога. Не любовь в них была. Боль. Сдавленный натужный вздох вырвался из ее легких при виде этого незнакомца, в которого преобразился ее муж. Быть так близко к своему создателю и не находить в том покоя. Человека учат, что смерть — это сон, это небеса. Но это — это была пытка. — О, Альберт! — воскликнула Виктория. Руки ее взлетели ко рту, сцепились ладони, ловя ее крик, заглушая всхлипы, что сотрясали ее тело, едва не ломая ее ребра, разрывая ее сердце. Ей было так страшно. Врачи наблюдали из углов, безмолвные и мрачно-серьезные. Они были свидетелями подобных сцен бесчисленное количество раз. Альберт не мог говорить. Его разум декламировал сонеты, но ему не доставало огня, чтобы разжечь слова. Но если бы он мог сложить слова, он сказал бы ей, что любит ее. Любит. Несмотря ни на что. Он попросил бы ее позаботиться об их ребенке. Он сказал бы, чтобы она была сильной, чтобы жила дальше, чтобы нашла счастье там, где сумеет, чтобы была счастлива и побольше улыбалась, устраивала балы и праздники и выезжала на долгие, быстрые прогулки верхом. Он сказал бы ей, чтобы она залезала на деревья и думала о нем. Чтобы смотрела на звезды. Он столько всего сказал бы, будь у него силы. И время — которого, знал он, у него не было. Дрожащая рука, мягкая и нерешительная легла на его грудь, и Виктория воскликнула: — Мне так жаль. Я не видела от тебя ничего, кроме доброты. Я не понимала этого прежде. Я была слишком жестока. О, как жестока была я к тебе, Альберт. Так жестока. Прости меня. В его истерзанном взоре мелькнуло что-то — тень воспоминания, узнавание. Мимолетная теплота, сказавшая Виктории, что она прощена. Что он по-прежнему любит ее. На миг, на краткий миг, пронесшийся так быстро, что она едва не поверила, что ей показалось, она снова увидела своего Альберта. Своего кузена. Своего мужа. Своего возлюбленного. Мальчишку, который сводил ее с ума. Мужчину, заставлявшего ее сердце замирать, когда они играли на фортепьяно вместе и их руки случайно соприкасались. Мужчину, который катал ее на санках и барахтался с нею в снегу. Отца ее ребенка. Того, с кем она должна была состариться, от кого она так устала и с кем, тем не менее, чувствовала себя в такой безопасности. Услышать бы от него хоть что-нибудь. Что-нибудь, мелочь, чтобы успокоить ее мятущийся разум. Рука, лежащая на его сердце, еще тужащемся, еще находящем силы биться, чувствовала тепло. В нем еще оставалось капля жизни. Тогда она ощутила пинок в животе и подавила рыдание. Рука на его сердце судорожно сжала в комок ткань его сорочки так, что побелели костяшки пальцев. Ее собственное сердце отбило ее речь. Она обмякла, рухнула на край его кровати, рыдая, тряся головой. Ребенок запинался еще сильнее. — Не оставляй меня, Альберт. Я не смогу без тебя. Пожалуйста. Альберт. Я буду так одинока. Наше дитя будет так одиноко. Наши дети. Я не перенесу этого, Альберт. Прошу. Останься со мной. Альберт? Альберт? Альберт! Ее стенания эхом разлетались по пустому дворцу. Мертвенный холод вползал во все его уголки. Воздух был неподвижен. Принц был холоден. Эмма написала лорду Мельбурну. Она долго и упорно раздумывала, позвать ли его в Лондон или посоветовать остаться в Брокет-холле. Она не могла предсказать, что было бы предпочтительнее королеве, и опасалась отрицательной реакции. Она не видела королеву с тех пор, как узнала страшную новость. К ней пришла захлебывавшаяся рыданиями Гарриет, и Эмма несколько часов провела с ней, пытаясь утешить молодую женщину. Королева, слышала она, не отходила от постели принца и вряд ли еще какое-то время сдвинется с места. Эмма слышала ее крики, пронзавшие тишину дворца, как выстрелы. Она решила оставить выбор на усмотрение лорда Мельбурна, положившись на его здравый смысл. Она просто сообщила ему новости и надеялась, что они не слишком его опечалят. Уильям, Ночью принц скончался от лихорадки. Молодая королева овдовела. Скоро родится ребенок. Она очень ранима. Я боюсь за нее. Твой друг, Эмма Портман Новости огорчили его. Опечалили. Но не о судьбе принца он скорбел, а о его несчастной вдове. Она слишком молода, чтобы быть вдовой. Слишком молода, в ней слишком много жизни. Он думал о том, что она чувствует сейчас, что делает, и его сердце разрывалось на части. Он мог бы поклясться, что чувствует ее сердце, чувствует его зов, но зовет оно не его, а другого, и всё же его сердце слышало зов и отвечало на него. В ответном крике его собственного сердца было столько нестерпимой боли. Ничего ему так не хотелось, как увидеть ее, сжать в своих объятиях и прогнать поцелуями все ее печали, но, как и Эмма, он колебался. Что разумнее — навестить ее и предложить утешение или держаться в стороне, оставить ее в покое? Беспокойные мысли кольцом сжимали его горло, пока он не начал задыхаться. Он ссутулился над столом, уронив голову на старые свои руки, баюкая острую головную боль и безутешную боль сердечную. Зов звучал всё громче. Сердце в груди колотилось всё сильнее, заполняя пустоту внутри. Я люблю вас. Я люблю вас. Я люблю вас. Впервые за очень долгое время он поддался желанию сердца и сказал дворецкому, что едет в Лондон. Решение было твердым. Экипаж был готов. Лорд Мельбурн был небрит, сед более обычного, и от усталости его лицо выглядело изможденным, его глаза темными, ввалившимися. На вопрос о том, сколько продлится его поездка, он ответил: — Столько, сколько я буду ей нужен. Торжественный звон колоколов разносился над Лондоном ранним утром, волнами расходясь по улицам. Вздохи из тысяч ртов заволакивали крыши домов, сбиваясь в плотный туман, застилавший солнце. Виктория слышала разговоры людей на улицах, в Парламенте, во дворце — все говорили о ней. Она хотела закрыться от них. Она пыталась заглушить шум собственными криками. Но голоса продолжали звучать. — Кто будет направлять ее, спускать с небес на землю? Мы знаем, какой легкомысленной она может быть! — У королевы должен быть муж. Она должна снова выйти замуж. — Она не может снова выйти замуж! Это исключено! Она королева, а не какая-нибудь простолюдинка! — Стране нужен молодой человек по правую сторону от трона! — Но муж? — Муж, компаньон, кто угодно! — Страна может проявить сочувствие к молодой вдове. Повторный брак не исключается. — Но не так скоро! — Страна должна видеть королеву в трауре. — Но не сверх меры. Есть дела поважнее. — Что если она не произведет на свет наследника мужского пола? — Она должна найти другого отца. Ей нужен наследник мужского пола. — Он нужен стране. — Что если она слишком слаба, чтобы родить? Она, должно быть, отчаянно скорбит. — С ней может случиться то же, что с бедняжкой Шарлоттой. — Она достаточно сильна. Я надеюсь, что и дитя сильно тоже. — Потерять и мужа, и ребенка. Может она с этим справиться? — Она может выжить из ума. — У нас уже был безумный король. — Сэр Роберт удержит ее в узде. — Сэру Роберту едва удается держать в узде леди Пиль! — Где лорд Мельбурн? — Лорд Мельбурн давно не при делах. Он удалился в Брокет-холл. Недуги берут над ним верх. — Должен быть кто-то. — Мы должно найти кого-нибудь. — Бедняжка. — Королева-вдова. Что же дальше?