Эпилог вдовы

От могилы к колыбели.

***

Никто не знал, будет ли королева присутствовать на похоронах принца Альберта. Никто и не мог знать, ибо никто ее не видел, и ничего кроме криков за последнюю неделю от нее не было слышно. Криков, которые едва не разорвали Букингемский дворец на части. Криков, обращенных к небесам (или к аду), дабы призвать потерянного супруга и вернуть его в мир живых, где она ныне жила в отчаянии и страхе. Она чувствовала, как скребется о стенки утробы ее нерожденное дитя, пытаясь вырваться наружу, спастись от плача матери, родиться, чтобы жить без отца, но с матерью, которая его ненавидела. Она не ощущала сил в костях и мышцах. Она едва могла заставить себя встать, не то что произвести на свет младенца. Если я умру, думала она, я последую за Альбертом. Накануне вечером она согласилась присутствовать на похоронах — выдавила из себя слова согласия ровным безжизненным голосом, и прозрачная кожа не дрогнула, не исказилась и тенью эмоции, будто вместе с криками она исторгла собственную душу. Лорд Мельбурн прибыл в Лондон на похороны, назначенные на хмурый ноябрьский день. Считая это своим долгом, он не мог, тем не менее, избавиться от ощущения, что присутствие его было греховно. Тесны были объятия Господни. Войдя в часовню и заняв место среди собравшихся, он ощутил на себе глаза присяжных, готовых судить и выносить вердикт. Он больше не был премьер-министром, однако его прибытие вызвало больше оживления, чем когда он занимал должность. Он ведь объявил, что уединится в Брокет-холле. Что же он теперь делает в Лондоне? Шелест слухов лизал его уши языками пламени. Во всех без исключения присутствующих, облачившихся в тень учтиво-смиренной скорби, неприятно мозолило глаз нескрываемое оживление — все, затаив дыхание, ждали и жаждали какого-нибудь захватывающего поворота сюжета. Пищи для сплетен. Лорд Мельбурн стоял в пределах слышимости герцога Веллингтона и сэра Роберта Пиля — наверняка опять плетущих интриги, подумал он — и, за неимением иного общества, способного отвлечь его внимание, прислушивался к их беседе. Он насторожился, когда речь зашла о королеве. — Королева на сносях, уже недолго осталось, — сказал герцог, беря понюшку табака, вероятно, для успокоения нервов, истерзанных мыслями о положении ее величества. Странно, что королевские дела способны вызвать у старого солдата тягу к табаку. С другой стороны, подумал Мельбурн, герцог давно уже не солдат, а политик, и для политика приступ истерики в подобных обстоятельствах — дело вполне обычное. Он и сам был к тому близок. — Достаточно ли она здорова, чтобы родить ребенка? — спросил сэр Роберт. — Да уж будем надеяться! Мельбурн поморщился — не пристало им вести подобные беседы на похоронах принца. Он едва не стал презирать их за это, но понял вдруг, что рад это слышать. Окружающая угрюмость и уныние сводили его с ума, и он благодарен был за небольшое отвлечение. В этот миг двери часовни издали громкий треск, словно воля Господня хлыстом опускалась на мир, и треск перешел в скрип, от которого дрожал воздух и по спинам бежали мурашки. Неясный холод сковал воздух. Не было ни звона колоколов, ни вообще никакого звука, только вибрации мерного боя, сотрясающие землю, сменившиеся наконец медленными шагами, тяжелыми под многотонным весом гроба и покоившегося в нем потенциала — доброго монарха и хорошего человека, слишком рано ушедшего из жизни. Вот он лежит, облаченный в черное, как и все вокруг, и вот королева, медленно проковылявшая по часовне, с лицом, скрытым черной кружевной вуалью, с выпирающим животом, запрятанным в многочисленные складки шелковой тафты, напоминающей тень и сим обращающей миниатюрное тело королевы в пустоту, непроницаемую для цвета и света. Мать ее, герцогиня, шествовала следом, и светлые локоны казались вялыми и тусклыми. Мужественно шел посеревший король Леопольд. Голубые глаза королевы лишены были некогда сверкавшего в них пленительного света. Но не мрак жил в них теперь, а нечто среднее, некая ужасная серость — будто свет был закрыт куском марли и был изгнан из нее. Она шла как призрак — будто от нее осталась лишь одна половина женщины, а вторую развеял ветер. Ее никогда не видели столь бледной, с такими лиловыми тенями вокруг воспаленных, недавно плакавших глаз, с безвольно повисшим ртом — она следовала за мужем. Он умер из-за меня, повторяла она про себя. Умер из-за лорда Мельбурна. Умер из-за меня. И всё же у лорда Мельбурна при виде ее перехватило дыхание. Гроб донесли до алтаря, и служба продолжалась как во сне и прошла быстро и без торжественности. Плакали женщины, промокая глаза платочками с черной каемкой, приглушая всхлипы складками атласа. Серьезные взгляды мужчин упирались в каменный пол. Королева вела себя мужественно — чего от нее никто не ожидал. Все слышали рассказы о ее криках, и сложно было поверить, что она способна проявить подобный стоицизм. Она стояла непоколебимо, слабая, но твердая, такая хрупкая, но носящая нерожденное дитя. Альберт был упокоен, но Виктории покоя не было. Умер из-за меня. Люди покинули часовню, чтобы дать королеве и ближайшим родственникам побыть наедине с покойным, и столпились за дверями, причитая о бедняжке королеве, о бедняжке принце, об их бедняжке ребеночке, перешептываясь о здоровье королевы — достаточно ли она крепка, чтобы произвести на свет наследника, назначено ли будет регентство? — Мир политики несколько подрастерял свой скандальный привкус с вашим уходом, Мельбурн. — Мельбурн, ощущая, как поднимается из легких к горлу всхлип, пытаясь его подавить, повернулся к сэру Роберту Пилю. Пиль был явно опечален, но чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы поддразнить бывшего премьер-министра и давнего политического соперника, неожиданно вернувшегося в Лондон. — Это, пожалуй, к лучшему, — привычно дружелюбным тоном отозвался Мельбурн, хотя готов был скрежетать зубами. Очевидно ли его состояние по хрипоте голоса, морганию глаз, дрожи в руках. Стараясь не потерять лица, но нуждаясь в информации, он спросил: — Как она? — Неплохо — была до недавних пор, разумеется. Сэр Роберт хотел рассказать лорду Мельбурну о том, как несчастна была королева в семейной жизни с покойным принцем-консортом, однако он знал: то не время и не место дурно отзываться об их браке и о принце. И как отреагировал бы Мельбурн? Сэр Роберт подозревал, почему именно так неудовлетворена была королева в браке, который иной женщине не принес бы ничего кроме радости. Разумеется, виной тому была хитрость лорда Мельбурна. Сэру Роберту он никогда не нравился, и всё же он не мог не признавать его притягательность для прекрасного пола — отрицать это было бы глупо. Мельбурн был мужчиной обаятельным, привлекательным… мужественным — что в его возрасте было возмутительно. Леди Пиль довольно часто об этом заговаривала, к вящему раздражению сэра Роберта. Он всецело захватил Викторию, и она так и не нашла в себе сил забыть его. Посему было бы неблагоразумно рассказать лорду Мельбурну о том, как страстно влюблена в него королева, в особенности сейчас. Что предпринял бы лорд Мельбурн? Пиль подозревал не только о чувствах королевы к Мельбурну, но и о его чувствах к ней. Кроме того, сэр Роберт был вполне уверен, что под спудом вдовьей печали ее одержимость Уильямом Лэмом наконец сгинет. Вдруг, будто внезапно проникнувшись всей серьезностью ситуации, сэр Роберт помрачнел лицом и продолжил задумчиво: — Темные настали времена, Мельбурн. Парламент парализован. Законопроекты не получают королевской санкции. Она забросила все государственные дела, отказывается видеться со мной и с кем бы то ни было! Мы на грани конституционного кризиса, — проскрипел он, склоняясь ближе к Мельбурну и стараясь говорить тише, остерегаясь окружающих их глаз и ушей. — Ее величество скорбит, Пиль, — ответил Мельбурн, не опуская к собеседнику глаз, сохраняя прямоту спины и уверенность голоса. Он обозлен был словами Пиля, гудевшими в его ушах. Как смеет Пиль намекать, что королева должна чувствовать себя виноватой за то, что держит траур? Она имеет право скорбеть. Для конституции было бы даже опаснее, если бы она не изливала своего горя. Уж Мельбурн-то знал по опыту, что чувства нельзя держать внутри, ибо однажды они непременно вырываются наружу, и чем позже это происходит, тем разрушительнее взрывная волна. Нет, не хватает Пилю чуткости. Он потворствовать ему не станет. — Разумеется. Я могу это понять. Но когда траур закончится? Она прескверно всё это переживает. — Королева женщина чувствительная, но она придет в себя, — теряя терпение, произнес Мельбурн. Озвучивать домыслы в данном вопросе — просто бестактно. — Она не просто женщина, Мельбурн. Она королева. У нее есть долг. Вы и сами пережили подобную потерю, тем не менее, вы сознавали свой долг перед страной. — Мне было сорок пять, когда я овдовел! — выплюнул Мельбурн, уступая вспышке гнева. Бог знает, что распалило его больше: то, что сэр Роберт имел наглость вспомнить о его личном горе, или проявленное к королеве неуважение. — Королеве всего двадцать два. Она слишком молода, чтобы быть вдовой. — Голос Мельбурна надломился. Он сглотнул, ощущая солоноватую влагу, скользнувшую в горло, вздрогнул, сморгнул слезы. — Она имеет полное право горевать. Если вы столь встревожены, сэр Роберт, позвольте мне вас успокоить — королева ответственный и умный монарх, и если я научил ее чему-либо, то она прекрасно осознает свой долг. Дайте ей время. Она скоро вернется к своим обязанностям. Сэр Роберт вздохнул. — Возможно. А возможно, вам из вашей библиотеке в Брокет-холле просто не слышно ее криков. Слова Пиля словно взрезали вены Мельбурна, пустив из них кровь, впустив внутрь холод. Снова открылись двери, и королева, распрощавшаяся с Альбертом, вышла из часовни, смиренная, маленькая — смиреннее и меньше, чем когда-либо. Она напоминала куклу. Она и пуста была, как кукла. Грязь с влажной земли мазала подол ее платья. Толпившиеся снаружи часовни люди смолкли как один и обернулись, провожая ее глазами. Она не ответила ни на один взгляд из толпы, наводнившей пространство между дверями и королевским экипажем, и лишь на краткий миг подняла голову, встретившись с золотисто-зеленым взором, который узнала мгновенно. И застыли, одеревенели руки ее и ноги. Всё тело ее затрепетало. Сердце ее воззвало. Взгляд королевы остановился на лорде Мельбурне, и он открыл было рот, но вспомнил, что любые слова его услышат сотни чужих ушей. Он стоял, впившись в нее взглядом широко распахнутых глаз, и она остановилась, она посмотрела, и в беззвучном движении его губ она прочла: «Виктория». Что он здесь делает? Столько времени прошло. Она едва помнила. Сердце ее вскричало: «Уильям!», прежде чем разум напомнил: Умер из-за лорда Мельбурна. Умер из-за меня. Мгновение это длилось не более секунды, но для них прошла целая жизнь. В ее глазах, обращенных к нему, металось смятение, в его глазах плескалось прощение… жалость… любовь, поражая ее до глубины души, онемевшей от холода и саднящей боли. Она вспомнила эхом повторяющиеся слова, что написала ему: Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас. Вспомнила о своем обещании встретиться с ним на небесах. Вспомнила и задохнулась. И словно неловкая, неуклюжая рука ухватила и встряхнула ее как куклу, дрожь пробежала по всему ее телу, вырвав судорожный невольный вздох из ждущих губ, вздернув ее подбородок к небу, закатив ее глаза. Мать подхватила ее обмякшее тело, ибо казалось, что она вот-вот упадет. На негнущихся ногах, в полусне, борясь с вновь подступившими слезами, она шла, направляемая к экипажу. Лорд Мельбурн побагровел от стыда. Он слышал шепот переползающих изо рта в рот слухов. Он чуял оглушительное презрение, непоколебимым жерновом давящее на каждую клетку его телу, лишая его воздуха, стуча в кости черепа. Лорд Мельбурн не сел в свой экипаж. До своего лондонского дома он отправился пешком, стремясь погасить свежим воздухом занимавшийся в крови огонь. Но пламя только раздулось сильнее, разбушевалось. Последовавшая за ним Эмма слышала, как тяжело и часто он дышит ртом, видела, как сжимаются его кулаки. Она позвала его, но он не обернулся. Он переступил порог и вошел в открытую дворецким дверь, и Эмма проскользнула следом прежде, чем дверь захлопнулась. Дворецкий остановил бы ее, но леди Эмма была не из тех, кого можно остановить. Когда Эмма догнала его в библиотеке, он разъяренно мерил комнату шагами, отчаянно жестикулируя трясущимися руками, безумно вращая глазами, и никак не отреагировал на ее появление. Эмма боялась, что он что-нибудь разобьет — схватит со стола пресс-папье и швырнет в стену, и то разлетится на миллионы стеклянных осколков. Она боялась, что он заплачет или закричит. — Бездумная спесь! Как я мог подумать, что несчастная вдова захочет меня видеть! Меня! Совершенно непочтительно с моей стороны, и всем это было ясно! Мне следовало остаться в Брокет-холле! Ей ненавистен был самый вид мой, и можно ли ее за то осуждать? Мое поведение было бестактно. Казалось бы, собственный опыт мог бы меня чему-то научить в том, что касается приличий! Мне невыносима мысль о том, как я ее ранил! Как я мог быть таким, черт побери, глупцом! — Уильям! Несколько опомнившись, он перестал метаться и, едва переведя дух, пропыхтел: — Я прошу прощения, Эмма. — Меня обижает не твой способ выражения, Уильям, а смысл твоих слов. Пусть ты и был слеп, но ослепила тебя не спесь, — воскликнула она, приближаясь к нему с высоко поднятой головой. Мельбурн восхитился ее силой и на секунду подумал было возразить, с единственной целью вызвать ее реакцию. Но вместо этого он задумался над ее тирадой. Что, если не спесь? — И, возможно, она не огорчена была твоим появлением, а просто… — Заметив меня, она содрогнулась! Едва не лишилась чувств! Я видел слезы в ее глазах! И так скверно сделалось у меня на душе — как же я был близорук! Я знал, что все смотрят на меня, все думают, что мое возвращение непременно имеет подозрительный мотив, воспользоваться слабостью несчастной вдовы, преследовать собственные интересы по следам трагедии… и знаешь, что пугает меня более всего, Эмма? Боюсь, что они правы. — Как ты смеешь говорить подобное, Уильям? — воскликнула Эмма. — Я ни на секунду не поверю, что ты вернулся в Лондон для того, чтобы воспользоваться Викторией! И любой, кто в это поверит, попросту не знает тебя! Не знает тебя так, как знаю я. Ты вернулся потому, что любишь ее… Не спорь со мной, мне известны твои чувства к ней. И ее чувства к тебе мне также известны. Пусть поступок твой был не вполне разумен и ненароком причинил ей муку, но ты не мог знать ее реакцию заранее, а со временем, думаю, она будет рада твоему обществу. Сегодня, разумеется, она была потрясена — она растеряна, она скорбит. Но она предпочла бы, чтобы ты был здесь, а не в Брокет-холле! Со временем она это осознает. Ты самый давний ее друг, а не политик, ищущий собственной корысти. Она это понимает. — Мне кажется, ты не понимаешь, Эмма. Представь, что ты вдова и вдруг встречаешь человека, которого… — Он едва не сказал «любишь», но не сумел заставить себя произнести это слово — упрямилось сердце, осторожничала гордость. Он сделал глубокий вдох и прошептал дрожащим от эмоций голосом: — Я ранил ее чувства. Эмма со вздохом опустила ресницы. — Рана затянется. С внезапным горячечным возбуждением, лорд Мельбурн бросил в ответ: — И что дальше? Ты полагаешь, она возьмет да оправится от смерти мужа? Подобные раны не заживают! — Грудь его вздымалась, голос бился о воздух, словно волна о скалы. — Так ли это, лорд Мельбурн? Разве твои раны не зажили? Разве ты больше никогда не любил? — Эмма словно умоляла его хоть раз в жизни перестать всё усложнять, перестать отказывать себе в счастье. Ты больше не премьер-министр, Уильям. Довольно. — Не стоит говорить мне этого, Эмма. — Все, с кем я говорила, жалеет королеву. Она молодая вдова. Второй брак может быть приемлемым, даже популярным. Не вижу причин, почему бы со временем… — Это невозможно, Эмма. — Почему? Ты знаешь, что я последняя, кто стал бы нелицеприятно отзываться о покойном принце, Уильям, но я также понимаю, что от разбитого сердца жизнь не заканчивается. Уж ты это должен понимать, как никто иной. Королеве понадобится время, чтобы пережить утрату, но я, будучи ее фрейлиной, знаю из первых рук, что она никогда по-настоящему не любила своего супруга. Да, он ей нравился. Но то чувство, что изводит ее сейчас, — это чувство вины, и оттого она холодна и отчуждена. Чувство вины усмирится. Наберись терпения. Английский брак всегда был популярным выбором, а ты уже не политик. — Но я им был. Все решат, что… — Ты всегда говорил мне, что не стоит заботиться о чужом мнении. — Мельбурна пробила дрожь. Эмма видела его насквозь, и в дыру, прожженную ее взглядом, задул гуляющий по дому сквозняк. — Послушай меня, Уильям: в этой трагедии лежит возможность счастья, которого вы оба заслуживаете и которого всегда желали. Счастливый эпилог, Уильям. Ее слова успокоили его — словно раздвинулась завеса туч, и в просвет хлынули солнечные лучи, так долго от него сокрытые. Ее слова были сродни обещаниям Бога из религии, которой он не признавал, они проповедовали альтернативу, казавшуюся такой простой, такой ясной и чистой. Ему оставалось лишь протянуть руку, ухватиться и ринуться вперед, чтобы найти то, чего он так долго искал. На сердце потеплело, в разум пришла легкость, сменившаяся, однако, тяжелым холодом, стоило ему вспомнить, как она содрогнулась — всем телом, как наполнились пустые ее глаза соленой влагой вдовства, вспомнить все отвергнутые им авансы, все упущенные моменты и обещание спокойствия, когда она доживет до его лет. С него довольно было Каро. Он должен ее отпустить. Он покачал головой. И Эмме этого было достаточно, чтобы понять: Уильяма Лэма не переубедить. Это выводило ее из себя, и всё же она понимала глубину его печали, а посему не могла по-настоящему злиться на него за это самоотречение. Более того, Эмма понимала, что как бы Уильям ни тщился подавить и забыть свои желания, они всегда будут возвращаться к нему, и однажды ему придется им уступить.

***

Крики королевы обернулись тишиной, тягучей и тяжелой. Тишина обвивала клочки остывшего, зловонного воздуха, зависающего в уголках дворцовых комнат, жижей ползущего вниз по лестницам, собираясь набухшими чернильными лужами у их подножия. Королева удалилась в покои на самом верхнем этаже, где чернильная жижа не могла до нее дотянуться, высоко над ее смоляными гребнями, укрылась в недосягаемом краю. Она позволяла себе глоток воздуха из плохо закрывающегося окна, и узкая полоска пробивающегося в его щель света освещала лишь кусочек комнаты. Порой она садилась в эту полосу света, чтобы тот падал ей на лицо. Закрыв глаза, она ощущала крупицу его маслянистого тепла и на мгновение впускала в себя покой. Но сразу возвращалось чувство вины, и она отступала обратно в неосвещенный угол, неуклюже и неловко из-за слишком тяжелого тела и неповоротливого живота. Никто ее не видел. Никто ее не слышал. Но в ночь на восьмое ноября крики вернулись — с новой силой. Они прорвались во дворец и пробили тишину. У королевы начались схватки. Обитатели дворца, жители столицы и страны повскакивали со своих постелей. Политики, духовные лица, члены королевской семьи, лорды и леди, фрейлины, правительница гардеробной, любовницы политиков, любовницы членов королевской семьи, гофмейстеры и сплетники собирались в стаи, и самые важные из них толкались во дворце, перед дверью, за которой шумели врачи и королева. Менее важные толпились на улице в ожидании новостей, а самый незначительный из всех — по его мнению — лорд Мельбурн, был извещен о начале королевских схваток и сидел как на иголках, борясь с собой. Подозвав слугу, он велел отправить послание. Послание умчалось в путь на устах верхового, со свистом рассекшего лондонский воздух, который был этим вечером чище обычного, и молнией достигло леди Эммы, сидевшей у дверей королевской опочивальни, едва не грызя ногти. — Лорд Мельбурн просит передать, что он понимает сложность момента, но он желает срочно с вами переговорить. Заинтригованная, Леди Эмма поднялась и, понимая, что именно тревожит ее друга и что уймет его тревогу, ответила: — Он может явиться сюда сам и переговорить со мной здесь. — Прошу прощения, миледи, но… — Лорд Мельбурн был премьер-министром этой страны и дорогим другом королевы. Его не прогонят от дворцовых ворот в такой час. Я встречу его сама. Передайте ему, чтоб приехал, и поскорее. Лорда Мельбурна не нужно было уговаривать. Вскочив в седло, он пронесся через Гайд-парк и Мраморную арку, сопровождаемый грохотом копыт и облачками пара, вырывающегося из его рта и немедленно уносящимися назад — так стремительно он приближался ко дворцу. Он скакал под темным небом, но путь его был освещен и ясен, и снова услышал он, как взывает к нему ее сердце. Я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас. Привязав лошадь, Мельбурн ворвался во дворец и взлетел вверх по лестнице, ориентируясь на шум, стоявший за дверью опочивальни. Эмма Портман (намеревавшаяся удерживать его в рамках приличий) едва поспевала за ним. Мельбурн слышал крики королевы и шел на них, как моряк следует за Полярной звездой. Его появление не осталось незамеченной даже посреди царящей кутерьмы. Более того, толпящиеся люди, завороженно ожидавшие известий из-за двери, стремительно обернулись на источник нового шума, и их глазам предстал бывший премьер-министр, лорд Мельбурн, растрепанный, раскрасневшийся от своего путешествия, с вздымающейся грудью, распирающей явно невыглаженную, не готовую к обществу рубашку, с разметавшимися по лбу седыми кудрями. По мнению дам, выглядел он чрезвычайно романтично и привлекательно. По мнению мужчин — как полный идиот. Однако, не обращая внимания на шепот сплетников, лорд Мельбурн занял свое место среди собравшихся и стал нетерпеливо ждать вестей о королеве. Каждый крик ее буравил его сердце, и он ничего так не желал, как находиться в этот миг рядом с ней, держать ее за руку и повторять, что у нее хватит сил, что всё будет хорошо. Кто же держит ее за руку сейчас? Мать? Леопольд? Лецен? Он ощущал ее муки, ее боль, ее одиночество и горе, ее страх и сомнения. Он чувствовал всё и жалел, что не может принять ее страдания на себя. Сила ее терзаний проникала в него, одурманивая, вызывая тошноту. Она была для него всем. И он хотел, чтобы она это знала. Он хотел сказать ей об этом. Хотел увидеть дитя, которое она приведет в этот мир. Хотел держать это дитя в руках, утешать его, заботиться о нем, как делал когда-то давным-давно. Хотел успокоить его мать, принять ее в свои объятья, осыпать поцелуями ее волосы, гладить ее спину. Хотел снова смеяться вместе с ней. Ему необходимо было снова говорить с ней. Любить ее. Приоткрылась дверь, выпустив доктора. Крики королевы затихли, и коллективная мысль заставила тела собравшихся за пределами ее опочивальни содрогнуться. Королева мертва. — Королева Виктория разрешилась принцем. Ребенок совершенно здоров. — А что королева? — выкрикнул голос, озвучив мысли всех остальных, кто боялся задать этот вопрос. — Королева находится в полном здравии. Вздох пронесся по собравшимся. Лорд Мельбурн повернулся к Эмме, чувствуя, что вот-вот разрыдается. Толпа рассеивалась, люди понемногу покидали дворец, чтобы вернуться в свои маленькие мирки, к своим маленьким жизням. Пиль медлил, облегченно вздыхая и жарко благодаря Господа за этот дар — наследник! Даже Веллингтон улыбался. Эмма Портман и хотела бы обнять Уильяма, но стояла поодаль, наблюдая за ним, смотря, как он безмолвно взывает к ней. Он оставался во дворце так долго, как было возможно, понимая, что не может увидеть королеву и новорожденного принца, но не оставляя странной надежды, что задержись он еще немного, его всё же впустят. Разумеется, мысль была фантастической. Королева отдыхала. Она так давно не знала покоя. Никто не посмел бы ее разбудить. Младенцем занимались врачи. Нужно было обсудить политические вопросы и уладить личные дела. Лорд Мельбурн знал, что ему пора удалиться. Он встал и лишь тогда, заметив мельком свое отражение в хрустальном зеркале на стене, осознал, какой неопрятный имеет вид. Усталость иссушила его лицо, и он увидел собственные слезы, которых уже не ощущал, ибо они слишком долго спали внутри. Галстук сидел косо. Он поднес к шее дрожащие руки и разгладил его, приподняв небритый подбородок и приняв свой обычный светский вид. Вид человека, который не был безрассудно влюблен в королеву. Человека, который не сходил с ума от страха ее потерять. Человека, который не мучился от необходимости покинуть ее. Уже разворачиваясь и собираясь выйти, бросив последний печальный взгляд на Эмму, он был остановлен доктором, выбравшимся в этот момент из опочивальни королевы. Доктор демонстрировал очевидные симптомы утомления и стресса человека, только что принимавшего роды, но был при этом на удивление оживлен. Быть может, виной тому была радость от того, что родился здоровый наследник, или от того, что королеве удалось сохранить жизнь. Доктор отвел Мельбурна в сторону, дабы их беседа не была подслушана. Мельбурн последовал за ним с опаской. Ему совсем не нравилось, что человек, с которым он так мало знаком, делится с ним некоей частной информацией в укромном уголке. В бытность свою политиком он не раз сталкивался с подобным и знал по опыту, что известия в таких случаях добрыми не бывают. Доктор посерьезнел, и тень на его склоненном лице обеспокоила бы любого, но Мельбурн был слишком рассеян. Поначалу он никак не мог взять в толк, что объяснения доктора значат. — В муках королева, как это случается со многими женщинами во время трудных или длительных родов, бредила. Не желая слышать подробности столь болезненного для них обоих дня, Мельбурн поторопил доктора: — Что вы хотите сказать? — Боюсь, что не могу объяснить вам причину, и прошу меня простить, если я перехожу границы дозволенного… но я чувствую своим долгом сообщить вам, что в бреду ее величество звала вас, лорд Мельбурн. Эмоции захлестнули Мельбурна волной, переполнив его изнутри, заставив его с судорожным вздохом схватить ртом воздух. — Вы, должно быть, ошибаетесь, — выдохнул он наконец. — Как могла она знать о моем присутствии? Не могла, подумал Мельбурн. Никак не могла.