Эпилог вдовы

Виктория ждет второго ребенка. Альберта ждет нечто иное.

***

Виктории бы радоваться, что она становится всё больше похожей на свою героиню. Однако она заметила, что роль эта приносит ей невообразимую муку. Ежедневно она тщательно рассматривала портрет, пока дочь была с нянькой, Альберт выезжал на верховую прогулку, а сама она сдавалась в плен привычной меланхолии. Она была очень печальна с рождения дочери и того летнего дня в Брокет-холле. Она едва видела лорда Мельбурна, ибо семейные и монаршие обязанности тяжелым бременем лежали на ее плечах, но присутствие его ощущала постоянно. Груз на плечах. Холодок в желудке. Щупальца желания. Покинутая любовь. Голос, шепчущий в ее ухо, твердящий, что она никогда не будет счастлива. Зов его сердца. Она долго смотрела на нарисованное лицо королевы Елизаветы, подмечая прежде невидимые ее глазу детали. Из нимба оранжевых волос и драгоценных камней на нее смотрело лицо женщины с разбитым сердцам. Быть может, она увидела это только теперь потому, что сама познала эту боль. Жесткая черточка вместо рта. Слабые круги под глазами от недостатка сна. Серость щек. Проблеск грозящей излиться грусти в глазах. Сила, прячущая все слабости. Виктория задумалась о том, как будет выглядеть она в будущих своих портретах — будет ли и она на них столь же печальна. Елизавета тосковала по потерянной любви, совсем как Виктория: та же боль вскоре ляжет тенью и на ее чело. О, как она устала. Виктория вспомнила стихотворение, написанное Елизаветой на отъезд герцога Анжуйского — а по слухам, это была ода ее любимому Лестеру. Не смею боль свою открыть, и я грущу. Люблю, но маску ненависти снова надеваю. Я бессловесною кажусь, но я внутри ропщу, А вслух роптать себе не позволяю. И стыну я, и гибну от огня, И никогда не стану прежней я. Моя печаль, как тень, за мной летит, На солнце так быстра и невесома, Но лишь я к ней – и прочь она спешит… Как жаль, что мне его любовь знакома, И мне любви к нему не вырвать из груди, Мой крест – ее весь век с собой нести. Прошу я — сделай страсть в душе моей нежней, Ведь я, как снег, мягка, я таю в ее власти. О, будь жестокою, любовь, и значит – будь добрей, Позволь тонуть иль плыть, парить иль пасть мне. Позволь всю сладость чувства мне испить Иль умереть, чтоб о любви навек забыть.* Слова выбивали барабанную дробь в ее сердце, пульсируя в ее жилах, взывая к изнемогшей любви. Елизавета чувствовала именно то, что чувствует сейчас она. Как она жила с этим? Виктория была твердо уверена, что сама она так не сумеет. О, как она устала. Всякий раз как она пыталась разделить свои чувства с другими, чтобы хоть кто-нибудь понял, ей напоминали о дочери. А она смотрела на дочь и ничего не чувствовала. Там, где она должна была найти радость, гордость и материнскую любовь, она встречала лишь пустоту. Ее мать ворковала и суетилась вокруг малютки, но Виктория ощущала отторжение. Она не желала ворковать над этим. Не желала суетиться. Она хотела, чтобы оно оказалось как можно дальше от нее, и чувствовала себя виноватой за это ужасное желание. Альберт малюткой был очарован, но у Виктории она нежность вызвать никак не могла. Когда Альберт возился с ребенком, он всегда был один. В его жизни была только одна Виктория. Все женщины — ее мать, ее фрейлины, Эмма Портман и Гарриет Сазерленд — в один голос твердили, как ей повезло. Но что это за счастье — быть обремененной подобным грузом после двенадцати часов мучительной боли, подобной смертельной агонии? Словно тень преследовала ее, липким комком мечась по ее крови. О, как же она устала. Альберт, разумеется, знал. Он чувствовал отчаяние жены, но попытки утешения давались ему нелегко. Да, были и проблески в серой пелене дней: теплые мгновения некоего подобия семейного счастья: в конце концов, их брак был не лишен любви. Альберт хотел сделать Викторию счастливой, и порой ему это удавалось. Они вместе выезжали верхом и дружески беседовали, когда солнце сливалось с землей. Иногда он целовал ее, и она отвечала на его поцелуи. Они играли дуэты на фортепьяно, когда находилось время, и темпы их идеально совпадали. Он говорил ей, какая она красивая, и она улыбалась. Но снова и снова на эти светлые мгновения наползали тучи, стоило Виктории хоть мимолетом уловить имя, хоть краем глаза увидеть фигуру своего премьер-министра. И Альберт чувствовал порой, как она ускользает от него. Он держал ее за руку, такую теплую и податливую, думая, что семейное счастье, кажется, идет на лад. Она поворачивалась к нему, и голубые глаза ее были так проникновенны, так глубоки — глубже океана, дававшего им цвет, и лучились удовлетворением. Но вдруг, словно тень грозовой тучи набегала на нее, словно опрокидывался на белоснежный лист пузырек черных чернил, свет в ее глазах угасал, и рука ее в его руке становилась деревенела. Сама она становилась холодна и вела себя с ним крайне резко. Ледяная кожа, ледяное сердце. Альберт не был глуп. Он просто молчал, и Виктория принимала его молчание за неведение. Видя, как ее слеза наполняются слезами при упоминании лорда Мельбурна, у него перехватывало горло, и ни слова не выплескивалось наружу. Он думал, подолгу и напряженно, в те ночи, когда они лежали рядом в постели, разделенные бескрайними милями простыней, думал, не поговорить ли с ней прямо. Не сказать ли, что он знает. Знает, что она безнадежно влюблена в Уильяма Лэма. Что она вспыхивает, когда прибывают письма от него. Что она долгие часы проводит в его обществе, когда документы едва прикрывают дно ящика для депеш. Он знает, о чем они говорят. Знает, как они говорят. Знает, как мучает Викторию тоска по нему теперь, когда родился ребенок. Знает, что она хотела выйти замуж за Мельбурна. Знает, что она грезит о нем порой в безмолвной ночи, когда думает, что муж спит. Знал он и о чувствах лорда Мельбурна. Тот был менее склонен выставлять напоказ свои душевные порывы. Викторию он читал как открытую книгу, но Мельбурн был загадкой посложнее. Однако Альберт слишком часто видел, как меняется его лицо. Он знал, как поднимаются его брови, когда в поле его зрения появляется Виктория. Как дергается уголок его рта. Как левая рука его сжимается в кулак. Как взгляд его стекленеет, когда она отворачивается от него. Он изучил серость его лица, впалость его щек. Признаки сильнейшей любовной тоски. Жесточайшей печали. Никто из них не обращал внимания на Альберта, который был так же болен любовью и так же печален. Так же лишен любви. Альберт знал, как она застыла в опочивальне. Как содрогнулось ее тело, когда она узнала о второй своей беременности. В этот раз, не подыгрывая всеобщему буйному восторгу, не поощряя празднований, задыхаясь в тугом жгучем кольце надоедливых поздравлений, объятий, поцелуев и прикосновений, Виктория стояла посреди бурного людского моря одиноким маяком. Бесстрастная. Непоколебимая. Она ощущала, как беременность сотрясает ее тело, но не сдавалась. Пришло письмо от лорда М. Первое за долгое время — ей казалось, будто с последнего его письма прошли годы. Она надеялась, что он попросит прощения, хотя и знала в глубине души, что извиняться ему не за что. Неправа была она. Однако она просить прощения за свой поступок не станет. Она надеялась на объяснение в любви, на письменное согласие на осуществление их обоюдного желания, но понимала, что это невозможно. Такое происходило только по ночам, в ее воспаленном сознании, под гулкое эхо мельничных колес. Письмо оказалось всего лишь поздравлением в связи с беременностью, которая, знала она, его вовсе не радовала. Написанное в предрассветные часы в компании опустевшей бутылки портвейна и пустого же стакана, храбро избавленных от опьяняющей жидкости, письмо было составлено разодранным в клочья разумом. Но Виктория этого знать не должна была. Следуя его совету и послушно пренебрегая собственными желаниями, королева просила помощи сэра Роберта Пиля. Сэр Роберт Пиль был человеком неплохим, но скучным. Еще пару лет назад юной королеве это было бы невыносимо, и она предпочла бы мерзавца зануде. Но теперь сама занудность сэра Роберта приносила королеве огромное успокоение. Разумеется, она предпочла бы приятное общество своего милого лорда М, но раз уж это было невозможно, общество сэра Роберта было ей желательнее воркований и умилений, в которых ее топили все прочие. Он обращался с ней не как с сундуком с сокровищами. Он обращался с ней как с женщиной — как обращался бы с любой другой женщиной: рассказывая ей скучные истории, щедро пересыпая их неловкими клише, бубня о политике. Это утешало ее, помогая ей снова почувствовать себя королевой, а не сосудом для наследника. Сэр Роберт, со своей стороны, также находил общество королевы весьма отрадным. Он наконец почувствовал, что она начала ему доверить. И, по правде говоря, так оно и было. Ей казалось, что сэр Роберт был для нее больше премьер-министром, чем сам премьер-министр, залегший в спячку в Брокет-холле, далекий от нее, как звезды. Лишь в августе лорд Мельбурн написал ей снова. И получив его письмо, она подумала, что предпочла бы не получать от него ни строчки до конца дней своих. Ваше Величество, Боюсь, мое письмо может потревожить вас, Ваше Величество, и за то я немедленно и искреннее прошу меня простить. Однако, смею надеяться, вы поймете, что это необходимо. Вы должны знать, какую боль это известие причиняет мне. Не меньшую, чем вам. Быть может, как ни смело с моей стороны это предполагать, даже большую. Я решил оставить пост премьер-министра. Я уверен, что это не станет для вас потрясением, учитывая два вотума недоверия и потерю вигами 70 мест в последних выборах. В июне наша власть была неуверенной, но при единственном голосе, выражающем недоверие к моему правительству, я питал надежду на возможность остаться вашим премьер-министром еще на некоторое время. Однако в связи с последними событиями, мое правительство не пользуется поддержкой правительства, необходимой для управления нашей прекрасной страной. Вы понимаете, как важна для меня британская конституция. Теперь более, чем когда-либо, поскольку это ваша конституция, Ваше Величество, и я хочу, чтобы на протяжении Вашего царствования она была в максимально здоровом состоянии. Это единственный способ, которым я могу защитить нашу конституцию, и я надеюсь, Вы с этим согласитесь. Это было сложное решение, но откладывать его более нельзя. Я слишком стар для политики, Ваше Величество. Я служил стране достаточно долго, не изъявляя радикальных мыслей и мало что оставив после себя (помимо Вашего Величества — я безмерно надеюсь, что Вы будете моим наследием). Стране нужно новое лицо. Стране нужен сэр Роберт Пиль. Я понимаю Ваши возражения против сэр Роберта, и знаю, что Вы не отнесетесь к моему предложению его кандидатуры доброжелательно. Но я заклинаю Вас принять во внимание интересы страны. Я знаю, как она дорога вам. Я также знаю, как превосходно вы служили ей доселе. Надеюсь, вы примете верное решение и теперь, отпустите меня с поста и позволите сэр Роберту Пилю сформировать правительство тори. Сэр Роберт добрый и хороший человек. Я давно с ним знаком и, несмотря на нашу политическую вражду, питаю к нему больше уважения, чем к любому другому члену Парламента. Он будет служить Вам как нельзя лучше, Ваше Величество, если Вы ему это позволите. Я молю Вас, дайте ему такую возможность — как если бы он был мной. Он, вероятно, попросит Вас внести некоторые изменения в состав Ваших фрейлин, как три года тому назад. Вы должны согласиться. Поймите, что освобождая своих дам от официальной должности, вы не теряете их навсегда. Сделайте ему одолжение, хотя это нелегко, и компетентность сэра Роберта станет Вам наградой. Обещаю, он станет великим премьер-министром и достойным и надежным другом. Мы с Вами давно поняли, что я не смогу быть Вашим премьер-министром вечно: это естественный итог. Нет нужды говорить, какой честью было для меня служить Вам, Ваше Величество. Вы и сами это понимаете. Я бесконечно признателен за то время, когда я был Вашим премьер-министром, Вашим советчиком и, самое главное, Вашим другом. Я надеюсь, что мы можем называть так друг друга теперь. Я не колеблясь называю Вас своим другом. Надеюсь, это взаимно. Свое служение Вам я буду вспоминать как счастливейшие и успешнейшие годы этой длинной жизни. Признаюсь, я прожил не самую радостную жизнь, но благодаря последним нескольким годам, я могу оглянуться на прошлое с нежностью. Могу лишь надеяться, что и Вы будете вспоминать обо мне не без теплоты. Я служил Вам, не жалея сил. Служить Вам было единственным моим желанием. Это и поныне всё, чего я желаю. Я ожидаю известий о Вашем грядущем ребенке, желанном пополнении в Вашей счастливой, в чем я нисколько не сомневаюсь, семье. Прошу Вас, Ваше Величество, позвольте себе это счастье. Не думайте о том, что могло бы быть. Ваш супруг любит Вас. Я сказал когда-то, что Вам нужен муж, который будет дорожить Вами, чтить Вас. Принц Альберт может дать Вам всё это. Я желаю Вам всё счастье мира. Я надеюсь, что наша с вами переписка будет продолжаться, если Ваше Величество сочтет это разумным. Разумеется, я понимаю, что Ваша семья превыше всего. Я осознаю, что подобная переписка может выглядеть неуместной. Я остаюсь в Вашем распоряжении. Поступайте со мной так, как сочтете надлежащим. Я невольно вспоминаю письмо, которое Вы написали мне после Вашей свадьбы. Вы писали, что мы встретимся вновь, там, где не будет границ. Я надеюсь найти это место. Боюсь, это произойдет скоро. Я буду ждать Вас там. Но не торопитесь. Я терпелив. Ваш слуга навеки, Уильям Лэм Виктория плакала над письмом, пока бумагу пожирали языки пламени, пока слез больше не осталось, пока ее сердце не перестало разрываться от боли. Альберт слышал, но не отреагировал. Он смотрел на разделявшую их стену, но не шел к ней. Викторию месяц не видели на публике. Ее и во дворце едва было видно. Даже Лецен, которая всегда была так близка с королевой, было запрещено с ней видеться. Матери было запрещено с ней видеться. Вызвали сэра Роберта Пиля, но способности к убеждению оказались слишком слабы, чтобы выманить ее из ее покоев. Послали записку лорду Мельбурну, однако тот не явился — он больше не был премьер-министром и знал, что связи с дворцом необходимо оборвать. Альберт пытался, но тщетно. Вспыхнули слухи, что королева скончалась при родах в своей опочивальне. В начале октября Виктория снова села за фортепьяно. Но песни ее были печальны. Королева всегда любила веселые мелодии: такие, под которые можно танцевать в быстром темпе. Мелодии, что она играла, непоседливо раскачивали воздух, выпрыгивали изо всех окон, выливались в сад, принося радость всем, кто их слышал. Ее песни плясали по лестницам, звенели в люстрах, и лица на портретах улыбались, и слуги постукивали носками башмаков. Но не такими были мелодии, звучавшие во дворце в те темные октябрьские дни. Все они были мрачно-серьезны и звучали в ритме дождя, барабанящего по окнам, некогда открытым настежь и полным света. Она играла так часы напролет, а Альберт сидел на другом конце комнаты с книгой, поднимая на нее глаза всякий раз, как мелодия замирала, и надеясь, что теперь-то она закроет крышку фортепьяно, поднимется и устроится рядом с ним, в его объятиях. Но она всякий раз лишь делала вдох, переворачивала страницу и начинала новую песню. Утомительно. Неустанно. Наконец, услышав, как Виктория заводит очередную тоскливую фортепьянную мелодию, Альберт сказал: — Как мне сделать тебя счастливой? Музыка оборвалась. Виктория повернулась к мужу, недоумевая, почему он помешал ей. Она молчала, и Альберт подумал было, что она не расслышала вопроса. Он уже хотел повторить или сделать вид, что сказал что-то другое, а может быть, притвориться, что чихнул, или и вовсе сменить тему, будто он ничего не говорил, будто ей почудилось. Но она заговорила, уверенно и твердо, словно с ней не творилось ничего неладного. — Ты делаешь меня счастливой, Альберт. Ты мой муж, и ты всегда добр ко мне. Ее ответ всколыхнул в Альберте давно дремавшую ярость. Как может она делать вид, что всё нормально? Как может она хоть на секунду притворяться, что оба они не несчастны? Проглотив гордость, он произнес: — Но ты не любишь меня. Виктория рассмеялась и открыла рот, чтобы возразить, но не стала. Рот ее так и остался открытым. Взгляд Альберта буравил ее с силой, которой она прежде в нем не чувствовала. Такое напряжение было в его взгляде. Такая глубина. Такая злость. Она ощутила трепет в сердце: страх? Волнение? Свобода? — Ты влюблена в лорда Мельбурна. Слова прозвучали уродливо, встав у Виктории в горле комом. — Как ты можешь такое говорить? — воскликнула она. — Это правда. — Альберт, ты мой муж. Я принесла брачные обеты. Я отдала тебе свою жизнь. — Скажи, что это неправда. — Альберт… — Скажи, что это неправда, — голос Альберта был слишком суров, и Виктория, его монарх, его суверен, не могла с ним спорить. Она боялась того, что он сделает, хотя знала, что ей он ничего сделать не может. — Да. — Что? — Да. — Это правда? — Да, это правда, я влюблена в лорда Мельбурна. Альберт прикусил щеку так сильно, что ощутил металлический вкус на языке. — Я стараюсь, Виктория, я так стараюсь. — Я ничего не могу с собой поделать, Альберт. Поверь мне, я пыталась! — Что я сделал не так? — Альберт! — Что я сделал не так? Виктория с силой ударила по клавишам фортепьяно, выкрикнув: — Я лишь хочу, чтобы ты улыбался мне, Альберт! Как улыбается он. В ответ на шум залаял Дэш, и Виктория, резко вскочив с банкетки, убежала прочь. Альберт швырнул свою книгу через всю комнату — та врезалась в стену с громким стуком, который ушам Виктории показался громоподобным — и вылетел в сад. Его никто не видел до раннего утра, когда, пока королева еще спала, слуги поспешно уложили его в постель. Однако, не в их общих покоях, а в другой части дворца. Ради безопасности королевы. Виктория проснулась с гнетущим чувством вины. Вина пульсировала, давила, скреблась в ее мысли, тянула за каждую жилку ее сердца, вызывая желание сказать то, что она обещала не говорить никогда, желание поддаться, сдаться. Ужаснейшее чувство — нет его бессмысленнее, думала Виктория, и тем не менее, она не могла с ним справиться. Не одевшись, она спустилась в салон, желая поскорее поговорить с Альбертом, прежде чем чувство вины станет тошнотворным. Прежде чем чувство вины разбередит ее душу настолько, что она, захлебываясь извинениями, наговорит глупостей, о которых впоследствии пожалеет. Она вразвалку спустилась по лестницу и лишь тогда заметила царившую вокруг тишину. Против обыкновения, не видно было праздных слуг, и в воздухе стоял какой-то отчетливый запах. Она узнала его, узнала одиночество и тишину, которые он вызывал. Однако, она не понимала, что это за запах, не понимала, почему он ощущался в воздухе этим утром. Не было поблизости обычно столь внимательной Лецен. Виктория ощутила подступающую тревогу. Войдя в холодный салон, она не обнаружила там Альберта. В комнате сидела за шитьем Эмма Портман, вставшая при стуке распахнувшейся двери. Она несколько растерялась, увидев Викторию в ночной рубашке, но ей уже сообщили о событиях миновавшей ночи, и посему ее это не слишком потрясло. Известно ли о случившемся королеве? Эмма не могла знать это наверняка и на всякий случай сжала губы. Королева спросила: — Где Альберт? Сердце Эммы Портман пустилось вскачь. — Принц Альберт слег с лихорадкой, мэм. — Вот как, — сказала Виктория, опустив глаза. — Что ж, я уверена, он вскоре поправится. — Разумеется, мэм, — улыбнулась Эмма. — Ему с каждой минутой становится лучше.