Забыть и полюбить?

Даже когда его вывезли в инвалидном кресле из больницы и пересадили в специальную машину, он не мог вспомнить своего имени. Он понимал, что происходящее терзает его гордость. Ему не нравилось полагаться на помощь посторонних. Однако сейчас он полностью от них зависел. Странно, как можно не помнить фактов, но понимать такие эмоции. Всей душой. Он знал свое имя. Знал потому, что его так называли врачи, его жена, все, кто говорили о нем, словно его тут не было. Но знать не значило вспомнить. Он не мог вспомнить, кто он такой; и хотя это не значило, что он глуп, но все считали, что он не может сам принимать решения. Поездка в аэропорт была долгой и болезненной; каждая яма на дороге отзывалась в его ранах. Ему повезло, переломано было меньше, чем могло бы. У него была сломана пара ребер, но в остальном он отделался сильными растяжениями. Но ходить самостоятельно он все еще не мог. Так ему сказали. Он знал весь список повреждений наизусть — приложил все усилия, чтобы его выучить, чтобы хоть чем-то заполнить свой разум. Чем-то, что он узнал сам. Это знание было невеселым, стоило признать. Однако других фактов у него не было. По словам врача, ему достаточно было объяснить необходимый минимум. А остальное должно было вернуться само. Ему было ненавистно понимание, что он нуждается в других — не только в их заботе о своих физических нуждах, но и в их знаниях. Любой, кто заходил в его палату, знал о нем больше, чем он сам. Он посмотрел на профиль женщины, которая была его женой. Она смотрела в окно, на пролетающий пейзаж, со стоическим выражением лица. — Я хорошо тебя знаю, — сказал он, словно, если произнести это вслух, это станет правдой. Должно быть правдой. Он должен знать, как она выглядит без одежды. Он уже прикасался к ней, целовал ее. Много, много раз… надо полагать. Ведь они молоды — относительно — и, надо думать, любят друг друга. Я не вполне в этом уверена, — сказала она. — Почему нет? Она удивленно моргнула: — Конечно… конечно, знаешь. Он понял, что она поправляется, потому что сделала что-то не так, как считает нужным. — Теперь ты меня обманываешь, — сказал он. — Нет, что ты. Я просто выполняю рекомендации врача. Я не уверена, что можно говорить, а что нельзя. — Не думаю, что это повредит. Я не хочу вкладывать мысли тебе в голову. — Сейчас там ничего нет. Я чистая доска. Наверное, ты легко могла бы обвести меня вокруг пальца… Ее щеки залились краской. От гнева, надо думать. Я не собираюсь причинять тебе вред. — Она отвернулась, снова глядя в окно. — Ты так говоришь, но я в твоей власти. И похоже, я весьма богат. — Откуда ты знаешь? — У меня была очень хорошая палата на одного, и врачи уделяли мне массу внимания. — Может, ты просто особый случай. — Ее голос звучал как хрупкий хрусталь. — О, в этом я не сомневаюсь. Кое-что я знаю — понимаю инстинктивно. Но, например, то, что мое имя — то, которое ты назвала, — в это мне приходится просто верить. Однако я знаю, что я не простой человек. — Поразительно, — сказала она насмешливо. — Ничто не может победить твое эго, Эрик. — Значит, я еще и эгоист? Наверное, со мной очень приятно жить. Сьюки медленно моргнула: — Ты много путешествуешь по работе. Я обычно остаюсь в Шривпорте. Так мы, наверное, лучше ладим. Он усмехнулся: — Ничего необычного. Мне кажется, не так много людей приспособлены к совместной жизни. — В этом ты тоже инстинктивно уверен? — Да, — честно ответил он. — Тебе, наверное, пришлось тяжело, — сказал он после паузы, посмотрев на жену, пытаясь прогнать восковую бледность с ее лица. Ему это не нравилось. Странно, учитывая, что он не помнил, какая она в обычные дни. — Кому понравится новость, что память к ее мужу может не вернуться? — Могу представить. Никому не понравится, что память может к нему никогда не вернуться. Сьюки глубоко вздохнула: — Извини. Мои трудности не важны. Болен ты… — Неправда, твои трудности важны не меньше. Мы ведь семья. — Он наклонился ближе, вдыхая ее легкий цветочный аромат. Но запах ничего не пробуждал в нем. В его памяти, по крайней мере, — А раз мы семья, — продолжил он, — то все о что касается меня, ранит и тебя. Она зарделась: — Наверное… Остаток пути в аэропорт они молчали. Самолет был частным, и в роскошном салоне он откинулся на спинку кресла, озираясь. — Все это мое? — Надеюсь, — кивнула Сьюки. — Было бы неловко угнать чужой самолет. — Раз это все мое, я хочу скотч. — Ну уж нет, — нахмурилась она. — В тебе столько обезболивающего, что вырубило бы крупное млекопитающее. — Я сам крупное млекопитающее. Но пока в сознании. — Ладно, среднее. Но добавлять алкоголь все равно не стоит. — Сьюки села напротив него. — Мы не хотим сообщать прессе, что у тебя проблемы с памятью. Я позвонила в пару газет и сообщила, что ты пережил аварию и на пути к выздоровлению. — Как практично. Ты работаешь в моей компании? Сьюки покачала головой: — Нет. Но я много лет помогала отцу с мелочами. Особенно после смерти матери. Так что я знаю, что делать. — Мы с твоим отцом работаем в одной области? Она как будто закрылась от него: — Наверное, не стоит говорить о бизнесе. Доктор сказал, что не нужно. — А со мной вы поговорить не подумали? — Это для твоего же здоровья, — сказала она натянуто. — Я взрослый человек, не ребенок. — Но знаешь ты меньше, чем ребенок, Эрик. — Я знаю достаточно, — возразил он. — Ты все равно не в состоянии работать. А значит, незачем беспокоить тебя деловыми вопросами. — Я уже говорил — я в твоей власти. У него гудела голова, а за скотч он был готов убить. Странно, но казалось, что он редко проводил столько времени без выпивки. Ощущения были неприятными. Хотя дело могло быть и в том, что его память оставалась совершенно пустой. — Тебе надо поспать, — сказала Сьюки. — Когда проснешься, мы будем уже в Коннектикуте. И, может, все станет понятнее.