***
Джейн Фостер не знает, как это – подчиняться чему-то, обстоятельствам или собственному бессилию, или же кому-то, пусть он трижды называет себя царем, и богом, и повелителем целого мира; и мнит себя всесильным. Пусть даже это редко исходящая от него разновидность правды. Джейн остается заложницей текущих событий и пленницей во дворце, и Локи мог бы посадить ее в клетку, в одну из его бесчисленных темниц, что отныне являются частью его бесчисленных необъятных владений, и где нет ничего, кроме сырости и безысходности. Но он предпочитает выделить ей отдельные покои поистине королевских размеров с широким окном и восхитительными узорами на стенах, что можно разглядывать и разгадывать до последнего дня бесконечности. Он наряжает ее в тончайший шелк и предлагает разделить с ним трапезу, ведет с ней длинные, изнуряюще длинные до самого тоскливо-серого заката беседы и называет ее не пленницей, но своей гостьей, пусть она прекрасно знает все положение дел. Пусть они оба прекрасно знают. Он предпочитает ее обществом скрасить собственное непродолжительное, как он надеется и уверяет, ожидание Тора – он ведь явится за тобой, мой любимый брат. Правда, Джейн? Ты тоже так считаешь? Она не отвечает, но он и не ожидает ответа. Не то чтобы ее мнение было определяющем в данном вопросе и хоть как-то влияло на всю ситуацию в целом. Он мог бы стать великим правителем, закрадывается в голову несчастная, тысячная по счету связанная с Локи мысль, когда их небольшая игра в учтивость, доставляющая ему глубокое, извращенное в своей форме наслаждение, начинает ей надоедать. Все великие правители - искусные лжецы и притворщики, а ему в этом нет равных. Еще он умен, невероятно, поразительно умен, но над этим Джейн не желает раздумывать, как и о том, что он может и сделает с ней, когда Тор все же явится ко дворцу в благородном порыве вызволить свою давно утерянную, а, по сути, никогда ему и не принадлежавшую возлюбленную, или даже раньше, когда она приестся ему. Раздражение наполняет ее до краев и переполняет, капает на каменный пол, словно слезы; Джейн теряется среди асов и асинь и чувствует себя чужеродным телом во Вселенной Асгарда, выброшенным космическим потоком на неизвестную ей орбиту, и никакие наряды с искусной вышивкой самых искусных мастеров не изменят этой реальности. Локи милостиво дарит ей ночные кошмары, обрамленные синевой, и скрывает свое присутствие в темноте, и мягко улыбается – за мягкостью той острота оскала. Когда Тор погибает, он лично приходит к ней в покои, чтобы озвучить весть. Он говорит ровно, размеренно, как движение маятника; без насмешки. Свет зажженных свечей не касается его лица, и Джейн нащупывает в безликости холодного голоса слабость и не удивляется ей: сколько бы он не завидовал брату, сколько бы не клялся тому в своей ненависти и не доказывал ее – предательством и смертью, он так и не смог выдернуть из своего сердца сорняк теплых чувств. Она ощущает презрение. Он говорит ровно, размеренно, и смотрит на нее призывно, испытывающе; следит за каждым вздохом, невольно сорвавшимся с ее губ, и за его бесстрастностью она видит крупицы ожидания и чего-то еще, неясного, загрубевшего. Локи расхаживает из стороны в сторону, расписывая все в мельчайших подробностях, не позволяя себе упустить ни единой детали и даже – она может догадываться об этом – немного приукрашивая. Джейн же позволяет его словам пройти мимо нее и считает про себя его шаги – они крупные и широкие; отмечает гладкий блеск металла, вплетенный в его костюм, и его, Локи, красоту. Она равнодушна к его излияниям, они не тревожат ее внутренних переживаний – невозможно потревожить то, чего нет; и она спокойна, как озерная гладь. Она действительно не находит в себе ни жалости, ни сострадания, ни горечи, а Локи не находит притворства в ее равнодушии и выглядит впечатленным.***
Джейн Фостер не знает, как это – подчиняться неправильности происходящего, его ирреальности и искривленности, и честно пытается не делать этого. Как бы тяжело не было это признавать, но его воля сильнее ее воли, с его мыслями едва ли можно смириться, а с его силой – совладать. Джейн иногда кажется, будто он случайно или же намеренно забывает, что она – всего лишь смертная, какие бы платья не скрывали ее тело, какие бы камни не сверкали в ее ожерельях, ее браслетах, ее серьгах, и останется ею. Он берет ее с собой на незначительные приемы, туда, где все беспрестанно глазеют на нее, а он наслаждается возросшим всеобщим вниманием. Она неизменно принимает его правила и, подыгрывая ему или же каким-то своим внутренним убеждениям, упорно стремится сохранить последние остатки спрятанной, но не утерянной гордости и прямо держит спину. Неизменно что-то случается, и она, выросшая среди устоев и традиций иного общества, ошибается – снова и снова. Говорит не так, поступает не так, ведет себя не так, и вся она не такая, что неизменно доказывает ее непринадлежность к высшему миру, миру, к которому она, сама того не осознавая, стремилась всю свою жизнь. Локи сострадательно глядит на нее, но, стоит ей отвернуться, и, Джейн уверена, то сострадание сменяет хищность усмешки. О них начинают говорить, и это именно то, на что он рассчитывает – эта пресловутая, пусть даже сомнительно возведенная слава в каждом ее проявлении. О них говорят разное, надуманное, неверное, но, несмотря на самые распространенные слухи, угасающие на полпути к Джейн, Локи не делает ее своей любовницей. Ему нравится, когда она сверкает украшениями и неприязнью – к нему одному; ему нравится смотреть, но не трогать. Не чувствовать. Джейн слегка задевает и расстраивает его безучастие, его холодность к ее присутствию, ее существованию, но не то, чтобы сильно; она довольно быстро оставляет попытки привлечь к себе его внимание. Порой он не обращает внимания на нее днями, неделями; тогда Джейн без цели и без причины слоняется по дворцу, разглядывая его сокровища и блеск. Порой он сам призывает ее к себе и требует ее присутствия, и в требовании его нет и толики обходительности. Она учится уважать его взгляды на окружающие вещи, его исковерканное, скомканное и беспорядочное мировоззрение, и их беседы отныне не утомляют, по крайней мере не до головокружения и слабости. Лишенный красоты в самом себе, Локи отчаянно ищет ее в других, а находит, кажется, в Джейн; и тогда она постепенно смиряется и свыкается со своим неустойчивым положением во дворце. Известные лишь ему одному мотивы подталкивают его к тому, чтобы даровать ей шаткое высокое положение и место подле него по левую руку. Джейн вспоминает детей, которым она когда-то завидовала, которые уже давно выросли наравне с ней – но не поднялись, а теперь, возможно, и вовсе погребены под мидгардскими завалами. Она чувствует глубокое мрачное удовлетворение.***
Джейн Фостер не знает, как это – быть равной богу, но попытаться определенно стоит – особенно теперь, когда уверенность присутствует в каждом ее шаге, каждом движении. И она пытается. Единственное и единственно существенное препятствие заключено в том, что Локи, незаконнорожденный полукровка, отмеченный дыханием магии, что так презираема в Асгарде, ставит себя выше асов, выше любого другого разумного существа из разных галактик. Выше всех. Джейн впервые пробует не пораниться о его остроты, небрежно адресованные ей, но уворачиваться, ускользать от них и возвращать ему ее собственные. Она впервые пробует возражать ему, наедине и при всех, медленно и аккуратно, прощупывая зыбкую почву под ногами – не утащит ли в трясину – и замазывает трещины своего лица мертвенным покоем. Сперва Локи не замечает перемен в ее настрое, в ней самой, но вскоре все меняется, и Джейн понимает, что такой – не безропотной и не наигранно вежливой, она вызывает в нем больший интерес и больше забавляет; больше нравится ему. Она мне нравится. Джейн не чувствует грань и с легкостью переступает ее; настроение Локи так же изменчиво, как погода весной, и отныне его слова подобраны тщательнее, а фразы – жестче. Она все чаще правильно находит его слабые места – большинство из них связаны с его прошлым, его прогнившим, не оставляющим в покое прошлым. Прекрати, шипит он, предупреждая и предостерегая, но краткое ощущение власти делает ее сильнее, и она гадает, чувствует ли он то же самое, просто взглянув на нее; они стоят посреди толпы, посреди залы, и все взгляды обращены на них, и он так близко к ней, что до нее доходит жар его тела и холод его надвигающегося, назревающего безумия. Это не отрезвляет ее. Напротив, она вспоминает все то, чему он, сам того не подозревая, научил ее за все то время, что они разделили на двоих – беседами и спорами. Она продолжает. Он заталкивает Джейн в ее покои, его ярость – неконтролируемый бушующий поток, и, находясь под гнетом того потока, срывая ожерелье с ее шеи, Локи впервые со дня его неожиданного появления среди земных городских развалин прикасается к ней. Она поражена, оглушена тем, какое чувство вызывает в ней это гневное прикосновение, и потом долго не может содрать его со своей кожи под горячей водой. Их взаимодействие приобретает новые оттенки недосказанности и напряженности – для нее нет ничего проще, чем вывести его из себя, а для него – ее. Раны заживают тем быстрее, чем быстрее временной поток. Когда длинные вечера наконец очищены от разговоров с ним и от его присутствия в целом, она вспоминает о занятии, что было не совсем ее, но все же отвлекало и помогало собраться с мыслями; она требует у Локи измерительные приборы – никогда прежде небо не было столь настойчиво в своем призыве к ней. Ее требования для него – что пустой звук, и тогда Джейн, по-прежнему полнящаяся расстройством и раздражением, обходными путями проникает в царскую библиотеку – не то что бы ей было прямо запрещено, но все же она чувствует некоторые опасения, дотрагиваясь до книг, большинство из которых вряд ли сможет когда-нибудь расшифровать. Однако нет и шанса, что Локи не ведает о ее времяпрепровождении, ведь нет ничего в его царстве, что могло бы укрыться от зоркого синего взора и остаться незамеченным. Но он снисходительно молчит, и в молчании том звучит дозволение.