III. Nessun dorma
30 июня 2017 г. в 22:19
До и после, сейчас и всегда, вопреки и для. Ведь только когда на тебя гляжу, на горизонте видна земля.»
В первые месяцы застойное оцепенение домашней жизни было так мучительно, что Кристина насилу могла вытерпеть дни и бесконечные, монотонные вечера. Известие о смерти Вьери, в последнее время остерегавшегося приближаться, но сладко ухмыляющегося издалека, поразило ее не меньше, а возможно, даже и больше, чем гибель семейства Аудиторе. В казни можно было смело винить лицемерных предателей, ужасных людей, не стоящих ни прощения, ни жалости. Людей, не брезгающих самыми грязными плебейскими путями. Но не делает ли убийство точно такой же образчик и из Эцио? На этот вопрос Кристина не находила ответа. Все ее существо не решалось помыслить об этом, но сомнение было терпеливым и не думало отступать. Тем временем жизнь мало-помалу обретала ровное русло, без крутых излучин и неожиданностей: позирование художникам, ленивое вращение высшего света, постепенно приобретаемое сроднение с ближайшим окружением Медичи, новые книги, новые идеи, новые знакомства и ни писем, ни вестей от Эцио (только слухи, настолько абсурдные, что не только пересказывать, но и выслушивать их было признаком крайнего скудоумия). Проползла злосчастная зима, неспешным шагом удалилась горькая весна, в заботах о марьяжных перспективах сестер пронеслись лето и осень. Так минул год, за ним другой. Девятнадцатилетняя красавица и образ жизни, к которому обязывало высочайшее внимание Лоренцо и Джулиано, становились не по карману отчему дому. Тогда-то на арену и выскочил Манфредо Содерини. Бойкий, глуповатый, бездельник и селадон. Игрок, пропойца, фигляр. А впрочем, безобиден, услужлив и богат. Ассортимент достоинств был невелик, по мнению Кристины даже и вовсе несущественен, но благодаря тонкости обращения при дворе и вездесущей атмосфере куртуазности, те, кто был поумнее и повоспитаннее находили земной брак изощренным издевательством над любовью высшей и совершенной. Такой любовью, что следовало воспевать в сонетах и балладах, за которую стоило сражаться и погибать. Томно воздыхать о женщине, доступ к коей был беспрепятственным, казалось пошлостью, не стоящей никакого внимания. Таким образом, Кристина обнаружила себя в положении невесты задолго до того, как были соблюдены требующиеся формальности. Выглядело все настолько само собою разумеющимся, настолько готовым, что Кристина не вытерпела и, поправ приличествующую случаю дочернюю покорность, вызвала отца на долгий и тягостный разговор («Легкомысленное, ослепленное дитя!» — с приятным чувством выполняемого родительского долга кричал он.) И результат не заставил себя долго ждать — теперь внутри семьи Кристина слыла вздорной, взбалмошной барышней с длинным языком, напрочь забывшей о чести и обязанностях перед фамилией. Приготовления к свадьбе по-прежнему шли полным ходом, однако на всех лицах читалась не веселость, а риторическое вопрошание, стоит ли, мол, вообще стараться ради такой неблагодарной девицы. Манфредо, ничуть не смущаясь холодностью счастливой суженой, на правах жениха подолгу просиживал в доме, до изнеможения окружающих с переменным успехом рассказывая анекдоты из собственной биографии. — Да, вот однажды был презабавный случай… — и тут же прерывался, чтобы весело молотя ладонью по тонкому колену, загодя расхохотаться собственной шутке. Эту его особенность можно было даже назвать очаровательной, если бы не перспектива провести с ней бок о бок остаток жизни. Многочисленные почитатели Кристины тоскливо вздыхали и искренне сочувствовали, но помочь ничем не могли. Как не могли помочь и уроки у умудренных опытом матрон, славных тем, что знали доподлинно способы направления неокрепших юношеских умов на путь истины и добродетели. Чем скорее приближалась свадьба, тем язвительнее становились слухи, опутавшие решительно весь город. В известных кругах Кристина быстро приобрела репутацию более чем двусмысленной персоны. В качестве особой милости и знака недоверия к молве Лоренцо Великолепный изъявил желание лично позаботиться о венчальном убранстве невесты, и добрая половина флорентийских сновальщиков обнаружила себя погребенной под неподъемным заказом. Впрочем, Флоренция не была бы столицей ткачества, если бы богатый заказ оказался просроченным хоть на час. Утром накануне венчания Кристину с особой старательностью втиснули в платье такого яркого бордового цвета, что щипало глаза. Тяжелые рукава, тяжелый шлейф, неимоверно тяжелый фамильный крест Аудиторе на шее. Удручающая своей роскошью гасконада. Повертевшись вокруг себя бессчетное количество раз, вытерпев бессчетные уколы булавками, под восторженное гудение портных Кристина наконец выбралась из душащего бархата и поднялась в несколько осиротевшую спальню — после венчания они с супругом переезжали в только что отстроенный дом. Весь пол покрывал мелкий сор: перья и пух, вылетевшие из подушек и перин, обрывки ниток и кружев, клочки бумаги. Оставалось лишь разобрать личные вещи. В изящной деревянной шкатулке обреталась вся любовная корреспонденция Кристины — поэмы, стихи, баллады, сложенные в ее честь, стопка пылких писем, перевязанных красной лентой и спрятанных на самое дно. Поправив растрепавшиеся при примерке волосы, Кристина поднялась на ноги, готовая решительно взяться за сборы, но вдруг свет, сочащийся из оконного проема, погас, и тень легко спрыгнула на пол. — Эцио! — имя, табуированное последние два года, отдавалось во рту перечным теплом. — Что ты здесь делаешь? — Только что вернулся во Флоренцию, — заявил он так просто и развязно, словно исчез неделю назад. На плече, однако, красовался плащ Медичи, красноречиво свидетельствовавший об обратном. — А ты ничуть не изменилась, по-прежнему прекрасна. Ладонь его обветренная и заскорузлая, как у крестьянина. Весь он — изнурительный летний зной, к которому хочется льнуть, которого остро хочется касаться, но у Кристины есть надежное прибежище от безрассудных желаний — дочерний долг. — Эцио, — снова произносить его имя вслух — болезненное удовольствие редкой огранки. — Прошло два года. Он сжал ее руку в своих и заглянул в глаза с щенячьей нежностью влюбленного подростка, будто не повзрослел ни на день: — И все мои мысли были только о тебе. Вдруг от себя самой стало муторно и тошно. Не выдержав пытливого взгляда, Кристина отошла на безопасное расстояние, где можно было отдышаться. — Эцио, — еще один укол, словно что есть мочи сжать стебель чертополоха. — Что такое? — ощутить и его неутолимую потребность касаться можно было в самом воздухе. С каждым словом Эцио старался выкрасть хотя бы крошечное соприкосновение, но каждый раз обжигался о сноп холодных искр. — Я помолвлена! Отец велел не тянуть с этим… Я уже думала, что мы больше никогда не увидимся. Лицо ее, наверное, было страшно и искажено, если уж глаза Эцио расширились и стали оробелыми и недоумевающими, несмотря на то, что, судя по его сильному загару, оттенком напоминавшим красную глину, повидали за эти два года очень и очень многое. По счастью, под окном раздался пронзительный визг, и Кристина, отнюдь не уверенная, что могла бы и дальше держать стоическую оборону, поспешила узнать, в чем дело. — Манфредо! Его убьют! — вопила будущая золовка, заламывая худенькие веснушчатые ручки. — Что?! — Тот парень, которому он крупно проигрался, — поспешил объяснить подбежавший зевака. — Он потащил его к краю нового моста! — Кто, черт подери, этот Манфредо? — разведя руками, поинтересовался Эцио. Сказать, что обилие новостей вернуло ему благожелательное расположение духа было бы преступной неточностью. — Мой жених. Тень без слов выпорхнула в окно и, грохоча по крышам, удалилась. Мгновение Кристина стояла неподвижно, будто прикованная к полу. Не зная, как остановить его и что от него ждать, мысленно она перебирала варианты спасения ситуации, но каждый из них оказывался с таким чудовищным изъяном (а то и не одним), что Кристина отметала их без лишних колебаний. Пока не вздрогнула от одной страшной мысли. Страшной, эгоистичной, счастливой. Внезапно побег стал казаться не только возможным, но и правильным выходом из сгущающегося вокруг ада. Она сделала все, что было в ее силах, чтобы вернуть в дом благоденствие, и ничего большего возложить на алтарь семьи не могла. Подхватив подол, Кристина помчалась к мосту. Дыхание то и дело перехватывало, грациозная конструкция из медных кос и узлов неряшливо болталась возле самой шеи, не имея подобия решительно ни на что, чулки так и норовили соскользнуть с колен — весь баснословно дорогой и изящный дамский гардероб был пригоден только для мельтешащих шажков, приличествующих разве что во дворцах и во время подлунных моционов. Но Кристина бежала дальше и дальше, не останавливаясь на окрики. Эцио соткался буквально из воздуха и снова схватил ее за руку. Лицо и губы его тоже оказались обветренными и шероховатыми. Два бесконечных проклятых года канули в забытье с такой быстротой и легкостью, что краем сознания Кристина даже успела подивиться этому. Эцио обнимал ее крепче и крепче, так что чувствовались и прохлада играющих на солнце наплечников и полновесной пряжки на поясе, и тепло его груди под слоистыми белыми одеждами. Все в эту секунду черное и белое, все ясно и просто: запах его — порох и пот; вкус — разбавленное водой вино; звуки вокруг — блаженно безразличный рокот прохожих. Полная противоположность последнему поцелую и полное совпадение с первым — неутолимая жажда. Эцио отступил назад, и Кристина, с трудом переводя дыхание, почти собралась с духом: — Я… — Он жив, — перебил Эцио. — Из него выйдет славный муж. Я об этом позаботился. И, глядя под ноги, растворился в толпе. Кристина брела домой, дав порядочный надкол. Душное бархатное платье и близящийся брак дружно навалились своей неизбежностью. Она должна была знать. Вопреки ожиданиям ни выть, ни стенать с такой силой, что позавидовали бы даже профессиональные плакальщицы, не хотелось. Хотелось только забиться в дупло какого-нибудь огромного дерева и потеряться в потоке лет и времен. Несносная безжизненная спальня встретила Кристину сумерками, сбитыми по углам. Рухнув на постель, она уронила голову в руки и наконец освободила беззвучный крик, саднивший горло последние полчаса. Робко постучав, явилась горничная, не говоря ни слова, поставила на стол зажженную свечу, затворила окно и тихо удалилась. Ночь густела, становясь непрогляднее и чернее. Кристина откинула крышку шкатулки, взлетел ворох бумаг, и в неверных озябших пальцах ее очутилась связка старых писем. Со свечей на пол капал жир, копоть поднималась к потолку, пока Кристина, подсев поближе к огню, беспорядочно перечитывала строчки, написанные в ту счастливую пору, когда мир был ярким и свежим. Должен же был быть какой-то знак, который она пропустила, какое-то предзнаменование, хоть что-то. Но помимо обожания найти в этих витиеватых, простодушно ребячливых сочинениях было нечего. Снова и снова Кристина въедалась в письма, но ответов не находила. Тогда, скомкав бумаги в кулаках, она бросила их на поднос и поднесла свечу к самому краю. Пламя занялось в секунду. Корчились и рассыпались в прах густо исписанные листы. Кристина глядела в самое сердце жара, и ничто внутри не подавало признаков жизни. Пышущая жизнерадостность Манфредо не знала пределов, он будто и вовсе позабыл о том, что чуть не погиб, и перед венчанием вовсю балагурил с тестем. Невесту отдавали из отчего дома с радостью, и свадьба прошла без происшествий, с подобающим при дворе размахом.
