Una Furtiva Lagrima

«Научи, — говорит, — жизнь не делить на до И после того, как были отрублены последние якоря.

      — Батюшка велел вас привести, — робко прошептала крохотная девочка, которую взяли в дом всего неделю назад.       Дав ей рассеянную отмашку, Кристина бросила за окно последний взгляд. Стряслось что-то скверное. Сам воздух полнился каким-то неведомым пока скандалом, сулящим крушение и поражение.       Дом тоже был притихшим и грозным: никто не носился со стиркой, ни звука в галдящей обычно кухне, никто не судачил вполголоса за закрытыми дверями кладовой. Никто из друзей не прислал весточки. Даже Сандро*, всегда первым поспешавший с новостями, хранил гробовое молчание.       — Что ж, сударыня, — начал с порога отец, не дождавшись, когда тяжелая дверь за Кристиной затворится, — изволите видеть, положение ваше незавидно.       Все должно было быть просто. Так незамысловато и свободно, что прелесть.       Эцио, конечно же, женился бы на ней. И отец, вне всяких сомнений, нашел бы подобную партию, если не пределом мечтаний, то достаточно удовлетворительной. Пусть не Медичи, пусть не придворные, но, в конце концов, Аудиторе — такая фамилия, произносить которую в обществе не стыдно, да и банковское дело, обещающее безбедную и беззаботную жизнь молодоженам, не могло не прельстить мессера Веспуччи. Клаудия была от нее без ума, Мария и Джованни недоверчиво, но одобрительно наблюдали за романом, разворачивающимся в шитой белыми нитками тайне, Петруччо попросту был самым «обожаемым мальчиком» Кристины, а опека Федерико кончалась ровно там, где начало брала личная жизнь братца.       И все это стройное, безоблачное, хрустальное великолепие билось, рушилось, мелело на глазах.       Строго, однако с дурно скрываемым волнением отец пересказывал произошедшее утром на площади. Отныне Аудиторе — изменники и предатели, даже шапочное знакомство с которыми могло серьезно расстроить дела. Между прочим, их казнили. Всех.       Уняв слезный спазм, сковавший горло, Кристина нервно теребила красную ленту, невидимо опоясывавшую запястье под длинными рукавами домашнего платья.       — Все семейство одним махом, — устало заключил отец и опустился на стул, предварительно нащупав сидение неспокойной ладонью (будто действительно подозревал, что того может не оказаться на месте). — Разве этот ваш… Эцио. На сей момент жив. Однако надо полагать, что и это ненадолго.       Колкие мышцы ног едва слушались. Никогда еще подобные известия, как правило проносившиеся мимо слуха и внимания, не выстреливали так близко, страшно и осязаемо. Никогда еще смерть так явственно и полноправно не выглядывала из недосягаемого тумана.       — Ваша тезка* все-таки ошиблась, — односторонняя беседа продолжилась в самом холодном, деланно-житейском тоне. — Мне не следовало позволять женщине принимать решения. Пусть по слабости и неразумности, но вы подставили под удар нашу фамилию. Извольте пустить в ход все положенные вам богом добродетели и исправить нанесенный ущерб.        — Уповаю на то, что Лоренцо Великолепный… — слабо поклонившись, проговорила Кристина, но не успела закончить.       — Уповаю на то, что до вас и ваших сестриц найдутся охотники прежде, чем единственным достойным выходом будет монашеский постриг, — отповедь отец заканчивал уже глядя в аккуратно разложенные на столе бумаги, всем видом давая понять, что разговор окончен.       Не сиделось. По комнате Кристина металась, будто по клетке из каленых прутьев, нервно заламывала пальцы, то и дело растирая красные, опухшие, но отчего-то решительно сухие глаза.       Вышивка, начатая в подарок Петруччо, травила и жгла нутро, но убрать ее подальше было бы бессердечно. Самая комната, где вынашивалось столько планов и надежд, оказалась вдруг совершенно неподходящей и легкомысленной.       Мягкий цокот вывел Кристину из душащего оцепенения. Об оконное стекло бился мелкий гравий. Ставни с треском распахнулись, и под ноги ее упал кособокий булыжник, обернутый клочком бумаги и для верности обвязанный бечевкой.       Нетвердыми пальцами Кристина разгладила послание на коленях. Эцио, обычно велеречивый на письме, кое-как нацарапал всего пару строк. Чернила высохли не до конца и до сих пор оставляли после себя неряшливые разводы, но Кристине не было до них дела.       Нанизав на пальцы кольца подороже, она тихо спустилась по лестнице и выскользнула на улицу.       Огненный шар солнца уже начинал катиться к горизонту, и с востока тянулись синеватые сумерки. Знакомая дорога до Санта-Мария-дель-Фьоре показалась Кристине нескончаемой. По мостовым так и шныряли отряды вооруженных до зубов стражников, лица их были озабоченными и напористыми.       Осторожно осмотревшись, Кристина не обнаружила ни малейших признаков Эцио. Обойдя собор пару раз, она уж было совсем решила, что его схватили, как взгляд ее упал на знакомую походку, заметно выделяющуюся в группке людей, медленно шествовавших навстречу.       Как оказалось, Кристина вовсе не была готова его увидеть. Вместо привычно беспечных и оживленных глаз из-под капюшона на нее взглянули два зияющих полых колодца. От объятий, впрочем, таким могильным холодом не несло.       — Спасибо, что пришла.       — Не стоит и благодарить. Чем я могу помочь?       — Тела… — слова давались таким каторжным трудом, что паузы, обрубавшие фразы, длились все дольше и дольше. — Нельзя оставлять их на виселице. Мы должны устроить все как подобает.       — Понимаю, — кивнула Кристина, — понимаю. Пойдем вместе.       От безгласного присутствия Эцио легче не становилось, да и стать попросту не могло. Его горесть, прежде лишь издалека задевшая Кристину крылом, теперь полноправно и тяжело принялась гнездиться на плече.       До городской площади шагали молча, и оттого проклятье, процеженное сквозь зубы от вида опустевшего эшафота и трех покачивающихся на ветру петель, казалось раскатистым и зычным.       — Пойду, поболтаю со стражником, — холодно известил Эцио и без дальнейших колебаний направился в сторону единственного человека, бродящего вокруг места казни.       Кристина и раньше видела, как он дерется. С шайкой Пацци, с детскими «лучшими друзьями» и «заклятыми врагами», с Вьери, но все свалки эти были мальчишескими забавами, где неумелая шумливая брань предваряла короткую потасовку, хорошо рассчитанную на то, чтобы пощекотать нервы себе и публике, не больше.       Теперь же Эцио набросился на стражника безо всяких прелюдий и сосредоточенно молотил того кулаками. Свирепо, по-звериному целился он туда, где больнее всего.       Такого натиска стражник не выдержал и еле слышно залепетал что-то на вопрос о повешенных. Едва дослушав, Эцио бросился назад.       — Их хотят выбросить в реку, — коротко произнес он, не сбавляя шага.       Очевидно было, что путь их лежал к набережной.       Мертвые валялись в совершеннейшем беспорядке — без труда читался казенный почерк, ни во что не ставящий ни живых, ни покойников. Распластанные в неестественных позах, с посиневшими лицами, в перепачканной и порванной одежде, Петруччо, Федерико и Джованни являли собой зрелище настолько дикое и чуждое дивному миру, до сих пор окружавшему и Кристину, и Эцио, что оба они опустили взгляд и выждали пару секунд, пока плотный ком, обещавший то ли рвоту, то ли слезы, упадет вниз.       — Что будем делать?       — Убью стражников, — отозвался Эцио. — Они бездумно исполняют приказы, а значит…       — Нет, — твердо возразила Кристина. К ее изумлению этого оказалось вполне достаточно, чтобы пустой взгляд его принял осмысленное выражение.       — Ладно. Я перенесу их в лодку и… и что? Что потом?       — Потом встретимся вниз по течению, за старым мостом, — быстро нашлась Кристина и, спешно пожав Эцио плечо, исчезла в толпе.       По городу только и толков было, что о предательстве Аудиторе и утренней казни. Кристина напряженно вглядывалась в окна в поисках огонька свечи. Но квартал сменялся кварталом, а тусклый свет так и не появлялся.       План был простым, даже слишком. О том, чтобы похоронить заговорщиков против Медичи в черте города и речи быть не могло. За городом слишком опасно, да и велика вероятность того, что тела просто-напросто стащат дикие звери, учуявшие падаль. Оставалось единственное средство.       Кремация, конечно, находилась под строжайшим запретом, как и все языческие пережитки. Но кто узнает в загоревшейся посреди реки лодке погребальную ладью?       Время шло, Эцио наверняка уже ждал ее и, возможно, думал, что она струсила и улизнула домой. Отчаявшись, Кристина решила повернуть назад. В конце концов, он не должен был переживать все это в одиночку. И только лишь решение было принято, как за ближайшим стеклом полыхнула свеча.       Дверь, к которой подбежала Кристина и в которую нетерпеливо постучала, отворилась со скрипом, и из проема выглянула низенькая женщина со спящим младенцем, прижатым к круглой груди. Она озадаченно рассматривала богатое платье гостьи.       — Принеси, будь добра, сальную свечу и жира.       Женщина по-птичьи наклонила голову набок, будто прислушиваясь.       — Свечи и жир, пожалуйста, поскорее, — повторила Кристина.       Но женщина и тут не ответила и лишь показала на ухо свободной рукой и состроила извиняющуюся гримасу.       — Свечи и жир, — четко артикулируя и сопровождая каждое слово жестами, в третий раз обратилась Кристина. — Пожалуйста.       Дверь захлопнулась, но лишь на мгновение. Вскоре женщина вновь появилась на пороге с широкой плошкой жира и горящей сальной свечой. Улыбнувшись, протянула она их гостье. Кристина торопливо сдернула с пальца левой руки крупный перстень и вложила его в сухую, потресканную ладонь (вероятно, женщина была прачкой).        Старый мост был поблизости, однако даже кратчайший путь становится бесконечным, если в одной руке нести плошку с жиром, а другой сжимать зажженную свечу. Как ни старалась Кристина, идти скорее значило лишиться обоих даров.       По одной на небе зажигались звезды, становилось промозгло и неуютно. Крадучись пересекала она улицы и проулки, пока, наконец, не увидела белесый силуэт. Вовремя сдержав окрик, Кристина подошла ближе и со вздохом опустила плошку на землю. От непривычной тяжести ныли пальцы.       — Не думал, что дождусь тебя.       Измученно язвительную реплику эту Кристина оставила без ответа. Предстояло сделать главное.       Эцио уже уложил тела родных так, что Петруччо оказался в середине, а Федерико и Джованни по бокам, но этого, конечно, было мало.       При слабом свете свечи Кристина принялась за работу — пальцами разобрала спутанные волосы, сложила три пары остывших рук на груди и омыла лица речной водой. Из стоявшего неподалеку стога Эцио принес сена и выстелил им дно лодки. Все как будто было готово.       Равномерно разлили жир, Эцио почти бесшумно опустился в воду и поплыл вперед, одной рукой гоня перед собой лодку. Оберегая пламя свечи ладонью, Кристина прислушивалась к далекому плеску. Вернулся Эцио быстро и, не вылезая на берег, потянулся за свечой.       Огонек все удалялся и удалялся, пока не стал совсем невидимым, а затем над свинцовыми волнами Арно занялся густо-желтый пожар.       С мокрой одежды Эцио капало, несло стужей и илом. Кристина сжала его трясущуюся ладонь и устремила взгляд туда, где плясало, шипело и ходило ходуном яркое пламя. В рябой поверхности Арно парили бесчисленные звезды.       — Останься сегодня у меня.       — Слишком опасно, — не сводя глаз с объятой жаром лодки, проговорил Эцио.       — Тогда побудь у меня сегодня.       Флорентийская ночь благоволила обоим. До дома семейства Веспуччи добрались какими-то известными одному Эцио задворками, условившись, что он поднимется, как только Кристина распахнет окно в спальне.       Скользнув в дверь, Кристина застала дом мнимо спящим. Ее отсутствие не могли не заметить, но никто, вопреки обыкновению и ожиданиям, не вышел из комнат. Отец, то ли нарочно, то ли наудачу, закашлялся, когда нога ее ступила на особенно визгливую ступеньку. Кристина тут же поспешила воспользоваться этим счастливым обстоятельством и прошмыгнула к себе.       Не прошло и минуты, как с подоконника на пол спрыгнул Эцио. От влажности волосы его вились у висков, и весь облик его являл собой нечто замкнутое и далекое.       Долго они сидели на краю кровати, бок о бок, рука в руке, потерянные и напуганные разлетевшимся вдребезги будущим. Главная сложность, в сущности, состояла в том, чтобы осмыслить то незатейливое обстоятельство, что теперь Петруччо, Федерико и Джованни перешли в категорию «никогда» (никогда не встретиться, никогда не поговорить, никогда не утешить, никогда не попросить совета, никогда не…).       — Ему ведь было всего тринадцать, — наконец беспомощно выдавил Эцио, и спина его стала такой сутулой и узкой, будто принадлежала не семнадцатилетнему молодцу, а древнему старцу, высушенному немилосердно затянувшейся жизнью.       По плечам электричеством прошла дрожь, и все тело его дернулось первой судорогой беззвучных рыданий. Из глаз Кристины тоже ползли полные, дородные капли и падали на макушку Эцио, к которой она то и дело прикладывалась губами.       Ночь окутывала собой, защищала, скрадывала уродства прошедшего дня. Тьма обнимала, словно хорошо взбитая перина. И тени неумело осушали слезы друг друга бесплотными обещаниями и поцелуями.       Прорастая друг в друга, двигались тени, сплетая пальцы и горестные вздохи. Не отводили взгляда друг от друга. Выгоревший уголь глаз Эцио, золотая патока глаз Кристины.       Он целовал красную ленту на запястье, и в ответ Кристина обвивала его ногами и руками, стараясь уберечь, не дать трещине пойти слишком далеко. Впрочем, было поздно: Эцио, закусив кулак, уже начал рушиться и крошиться прямо ей в руки. Весь он, словно сломленное землетрясением здание, разом развалился до самого фундамента.       И тогда Кристине не осталось ничего иного, как льнуть к его сухим, болезненно отзывчивым губам, чтобы подавить усталый выдох.       Тьма отступила перед серым рассветом, и защищать раздавленных детей больше было некому. В тишине Эцио натягивал одежду, сырую и холодную, как дохлая рыба. Завернувшись в промозглые простыни, рядом сидела Кристина и задумчиво покачивалась взад-вперед. Бледные, медные волосы ее тоже покачивались — то падали с плеч, то снова их окутывали.       — Мне нельзя оставаться во Флоренции, — произносить это вслух было странно. Слова, несмотря на то, что про себя он проговаривал их с самых арестов, звучали нелепо. Эцио Аудиторе, всеобщий любимец, бежит из Флоренции, одного из богатейших городов Италии, куда? В неизвестность, в нищету, в полуголодное бродяжничество с матерью и сестрой. — Бежим со мной? — Жест окситанский и отчаянный, изрядно глупый. Куда бежать с воплотившейся богиней и верховной музой решительно всего мира искусства?       Брови его едва заметно нахмурились запоздавшим сомнением, но от Кристины это «едва» не укрылось.       — Мне бы очень этого хотелось, — дипломатия и такт, Кристина. Держать лицо, порыдать вволю можно будет и позже. — Но у меня есть определенные обязательства перед семьей.       Уму непостижимо, как она, все еще укутанная в простыни, сидящая на постели, где каких-то полчаса назад было до помутнения рассудка близко, родно и почти не страшно, одной фразою расставляет все по своим далеким и корректным местам.       — Желаю вам хорошей дороги, — в самом светском непринужденном тоне.       — Кристина, послушай…       Все будет хорошо? Ложь, нет и не будет. Я буду писать? Ложь. Мы еще встретимся? Возможно, только толку-то, толку? Я буду скучать? Едва ли в изгнании останутся силы и время на подобное. Так что же? Что?       Пауза длилась и длилась, и Кристина, поднявшая было взгляд, снова принялась изучать стежки на вышитом одеяле. Вдруг в ладони ее очутилась подвеска, крест на крупно-вязаной золотой цепи, в самом центре которого мерцал гранат. Подвеска все еще тлела теплом его тела.       — Мы всегда будем вместе, — смущенно шепнул Эцио.       Дернув его к себе, Кристина принялась покрывать все лицо его торопливыми, спешными, смазанными поцелуями. Увы, слезы накипали так быстро, что сдерживать их становилось совсем невозможно. Тогда Кристина отстранилась и, прилагая нечеловеческие усилия, произнесла ровно и чисто:       — Ступай же, слышишь?       Понимающе кивнув, Эцио надел капюшон и отворил створки окна. Студено завыл ветер.       — Уходи, — повторила Кристина на последнем дыхании.       Мелькнули тусклые глаза и подкладка плаща, по черепице соседних домов раздались быстрые шаги и вскоре смолки. Все замерло.