Una Furtiva Lagrima

Говорит: «Я ж, понимаешь, не вывезу эту бесстрашную ветреную красу: Не хватит силёнок, пиастров, франков, долларов или су; Ни матросов в трюме, ни капитана, стоящего на носу; Не хватит компасов или карт.

      «Первая любовь никогда не бывает последней», — наставляла Мария, бережно перебирая сотню легчайших перьев. «Со временем тебе станет легче», — подтверждала Клаудия, со скучающим видом взвешивая в ладони бархатные мешочки с монетами. «Сосредоточься, Эцио!» — раздосадовано прикрикивал Марио на тренировках.       Визиты в Монтериджони частенько бывали Эцио в тягость. Единственное место, где можно было прийти в себя, не вонзать ни в чье тело тонкого клинка, не слышать предсмертных хрипов, не отмывать крови из-под ногтей, не прислушиваться к крикам глашатаев, сулящих за его голову баснословные суммы, легко превращалось из дома в темницу, когда любимые люди от скуки принимались подшучивать на излюбленную тему — амурными похождениями молодого мессера. Делились слухами, подтрунивали над последними страстишками, но в конце концов острословие это неизменно возвращалось к Кристине.       — А помнишь?.. Эцио! Эцио, слышишь? Помнишь, во Флоренции была девица… как же ее… — под поощрительный застольный хохот паясничала Клаудия. — Кристина, кажется. Я уж думала, что ты на ней женишься! Ей-богу, думала!       В прошлой жизни ей будто бы и действительно нравилась Кристина, но после того, как та посмела пренебречь Эцио и всей их семьей, Клаудия бескомпромиссно решила, что в этом золотом флорентийском яблочке всегда была червоточина, которая в любом случае рано или поздно дала бы о себе знать. Да и братцу ее следовало взять себя в руки, а не убиваться над одной из тысяч, в которой-то и особенного ничего не сыщешь.       Косо и натянуто ухмыльнувшись, Эцио залпом осушил стакан. Марио нередко потчевал гостей казавшимися неиссякаемыми запасами первосортного вина. Вино это удивительно было тем, что вливалось легко, и Эцио бросил подсчитывать выпитое после того, как напитки обновили в пятый раз.       — Помню, — с трудом (то ли от хмеля, то ли от раздражения) выговорил он.       — Помнишь что, племянник? — учтиво полюбопытствовал Марио после продолжительной паузы.       Оказалось, чуть ехидные вопросы Клаудии быстро потонули в возбужденном обсуждении ремонта церкви, и внимание всех присутствовавших давным-давно занимала только эта тема.       — Ничего, — апатично огрызнулся Эцио и налил себе еще вина.       Вскоре уныние его покинуло, и Эцио, кое-как подвязав ножны, принялся вызывать всех на состязания. Сначала он предлагал сразиться на мечах, уверяя, что одной левой расправится хоть с десятком противников разом. Подвергать эти слова сомнению никто не стал. Следующей в цепи увеселительных мероприятий была гонка — открытый вызов бросался всем, кто находил себя в достаточных силах, чтобы вскарабкаться на смотровую башню без использования лестниц. Это предложение также осталось без внимания. Тогда Эцио объявил ристалище, с целью определить лучшего всадника. Участвовать согласились лишь пара наемников. И то, не азарта ради, а сжалившись над молодым господином. Оба поддались, хотя и сыграли великолепно.       Легкая победа, однако, не принесла Эцио никакого морального удовлетворения. Он снова опрокинул несколько стаканов и, на короткий миг впав в желчную сварливость, потрясал кулаками по адресу отсутствовавших не только в Монтериджони, но и на этой грешной земле Пацци.       Марио только утомленно махнул рукой и скрылся в своих покоях. И как раз вовремя — остатки вина сделали свое дело. Эцио был мертвецки пьян.       Все тело его было расслаблено, и ум парил на тех поэтических высотах, где мрачное удовольствие можно обрести лишь в том, чтобы излить свою кручину на окружающих. Держа свечу перед глазами, он долго шатался возле картин Ботичелли, которые свозил в Монтериджони со всей Италии; с каждого полотна на него глядела медноволосая флорентийская ночь. Вернувшись за полупустой стол, он упоенно заливался слезами, спрятав лицо в коленях матери, — то на память приходили не поделенные в детстве игрушки, то Петруччо, то преступная низость Вьери, то обида на учителей, то Кристина. Мария баюкала его, поглаживая широкую спину.       И потом наемники Марио, руководимые Клаудией, волокли его на второй этаж и укладывали на неразобранную постель. Наутро только засушливо першило в глотке, ничего определенного о прошедшем вечере Эцио припомнить был не в силах.

—

      Венецианская ночь — жадная, ненасытная и дурманная. В первый день карнавала все казалось иным, перевернутым с ног на голову. По случаю праздника под масками скрывались и бедняки, и знать, так что нельзя было угадать наверняка, разговариваешь ты со скромной модисткой или же с первой дамой. Всюду царила беспечальная неразбериха.       Один Эцио наблюдал весь этот расплывчатый красочный вихрь будто бы из-за мутного стекла. Увеселения, в числе которых добыча золотой маски, представлявшиеся другим очаровательной забавой, для Эцио составляли серьезнейшее дело. Теодора, чей требовательный взгляд то и дело показывался среди медных и серебряных лиц, поторапливала каждый шаг.       Выиграть флаг было нетрудно — запыхавшийся соперник отдувался у помоста, пока Эцио объявляли победителем. Обновить рекорд лучшего венецианского бегуна — тоже. С каждой минутой золотая маска становилась ближе и ближе, и…       «Первая любовь никогда не бывает последней», — повторял про себя Эцио, глядя на запинающегося Леонардо. Очевидно, тот сам недоумевал теперь, зачем принес неверный слух.       — Вы же были близки, так ведь?       — Когда-то, — сухо согласился Эцио, с преувеличенным интересом рассматривая размахивающие факелами маски на проплывающей по каналу гондоле.       — Пустое. Не стоило и заводить разговора, — нетвердо произнес Леонардо. Неловкость сковала его жесты и мимику, и сам он вдруг стал походить на марионеток, развлекающих народ на площади. — Они прибыли с мужем. Едва ли она будет рада тебя видеть.       — Нет… — покладисто протянул Эцио, но задетое самолюбие мгновенно подсказало остроумный выход. — Все прекрасно! Мы же на карнавале! В этой маске она меня и не узнает. Не одолжишь перо и бумагу?       Только бы успеть, только бы успеть. Бежать до мастерской мессера Да Винчи было легко — злость и ревность, огнем щипавшие за пятки, придавали и скорости, и сил. Леонардо, которому работа не давала отлучаться от чертежей с самого переезда в Венецию, едва поспевал следом.       В последние десять лет Эцио нечасто посвящал себя чистописанию, так что с непривычки было несладко. Грубые пальцы с трудом выводили слова, какие (как воображал Эцио) он сам писал бы ей, не распорядись жизнь иначе. «Кристина, Дражайшая моя, нам нужно поговорить наедине. Буду ждать в переулке. Люблю тебя, моя ненаглядная, — Твой муж»       Письмо было коротким, но пока сохли чернила, Эцио показалось, что мимо успела проползти целая вечность. Леонардо поднял с пола «Декамерон» и «Божественную комедию», за которые отдал чуть не все свое состояние и которые Эцио в пылу старательного вдохновения спихнул со стола локтем. Прижав книги к груди, неосознанно притоптывая в такт уличным музыкантам, неодобрительно следил Леонардо за происходящим.       — И что ты будешь делать?       — Встречусь с ней, конечно, — объяснил Эцио, махнув перед лицом друга бумажкой.       — Это-то я понимаю. Что будешь делать, когда она узнает, что ты не тот, за кого себя выдаешь?       — Говорил же, она не узнает, — хмыкнул он.       — Иногда ты ведешь себя как последний ублюдок, — холодно заметил Леонардо.       Но тот уже не слушал; убедившись, что чернила не остаются на пальцах, Эцио крикнул: «Grazie, amico»: — и был таков.       Все сегодня давалось почти без усилий, словно осклабленный шут-покровитель безлунной венецианской ночи подталкивал Эцио в спину.       Он заметил Кристину на ближайшей же площади. Медные волосы свободно обнимали спину, полумаска с золотым галуном почти не скрывала лица, да и походку эту он сумел бы узнать и в самой плотной толпе.       Окруженная разряженными женщинами, Кристина со смехом переходила от акробатов к шутам, от шутов к девицам, разбрасывающим конфетти из огромных корзин, от девиц к медоточивым торговцам. Улучив момент, когда она, сложив руки за спиной, наклонилась рассмотреть какую-то диковинную вещицу, Эцио вложил письмо в ее пальцы и всего через мгновение уже мчался к почти неосвещенному переулку.       В пути его значительно задержала толпа, со всех сторон обступившая седовласого старичка с длиннющей бородой, которую тот имел обыкновение затыкать за пояс. Жестикулировал старичок так активно, что остроконечная шляпа, увенчанная петушиным пером, грозила сползти на кустистые брови. Вся Венеция знала его как неисправимого плута и шарлатана, и если в будние дни его имели обыкновение прогонять из таверн, а порой и поколачивать, то на время карнавала он воистину превращался в кудесника и чародея. Всем, решительно всем было интересно послушать и о кабалистике, и о созвездиях, и о составленном на грядущий год гороскопе.       Эцио как раз проходил сквозь толпу, когда старик выкрикнул что-то особенно внушительное о близящемся конце света, и маски подались вперед судорожным валом. Выбраться из волнующейся человеческой массы удалось только рассыпая в равных долях толчки локтями и извинения.       По счастью, Кристины на месте еще не было. Ругнув про себя кипенную робу, Эцио скрылся в густой тени. Послышались нетерпеливые шаги (то, что восторг этот был адресован не ему подняло еще одну волну едкой ревности), и силуэт Кристины, подсвеченный буйством фейерверков, возник в переулке.       Ее даже не пришлось окликать. Она сама окунулась в его руки, ликующе сделала пару па и прошептала:       — Манфредо, с каких это пор ты стал таким романтиком?       Играть роль Манфредо оказалось гораздо сложнее и неприятнее, чем представлялось Эцио. Озлобление и обида взяли верх всего на минуту, но минуты этой было достаточно, чтобы провалить всю маскировку. Он целовал ее так, словно умолял разоблачить.       Так и случилось. Не успели губы их встретиться в одном бешеном, грубоватом движении, как Кристина отпрянула на свет. Она недоверчиво всматривалась в маску, и лицо ее, прежде радостное и игривое, сильнее и сильнее искажалось гневливым возмущением.       — Что ты здесь делаешь? Что ты вообще себе позволяешь?!       — Кристина, все нормально.       Дико ухмыльнувшись, будто не поверив своим ушам, она вскрикнула:       — «Нормально»? Это ты называешь «нормально»? Я не видела тебя восемь лет! Восемь лет, Эцио!       — Я боялся, что ты не придешь, если я попрошу.       — Ты был прав, я бы и не пришла. Эцио, в нашу последнюю встречу ты чмокнул меня и бросил выходить замуж!       — Так было лучше для всех.       — Лучше для всех или для тебя? — в голосе ее было столько стылой ярости, что Эцио вдруг стало не по себе. — Несчастный благородный рыцарь с разбитым сердцем, да? Решил сотворить себе идеальную возлюбленную, и что может быть идеальнее, чем мертвая женщина? — застыв на мгновение, Кристина добавила тише: — Я ведь для тебя все равно что мертва.       — Он любил тебя, — контраргумент был не слишком убедительный, но другого не находилось.       — Не в нем дело! Я-то любила тебя! — в отчаянии воскликнула Кристина. Даже мрак ночи не мог скрыть злые слезы, стоявшие в ее глазах.       До сих пор она ни разу такого не говорила. В юности Эцио это чуть-чуть задевало и подстегивало обожать сильнее и пыльче. В те времена он часто представлял, как в один прекрасный день Кристина будет до того счастлива и открыта, что и сама признается в ответной любви.       День этот настал, но вместо ожидаемого ликования и блаженства принес только пустоту, горечь и болезненный жар стыда.       — У тебя уже был второй шанс… — слова давались Кристине тяжелее и тяжелее, чтобы не разрыдаться, она делала глубокие вдохи после каждой фразы. — Умоляю, Эцио… никогда больше не показывайся мне на глаза.       Пониже натянув капюшон, Эцио шагал в противоположную от ее удаляющейся спины сторону. Порушенная, изуродованная жизнь Кристины давила на грудь. Но самым ошеломляющим, самым болезненным откровением стало то, что он сам, своими руками, превратил настоящее время в прошедшее. «Любила». Раздражающее карнавальное буйство, казалось, никогда не кончится.       Из-за угла выступила Теодора и, не обращая никакого внимания на угнетенное состояние подопечного, отвела его на очередное состязание — собрать ленты у дам.       При приближении его звенящей доспехами и оружием фигуры маски кокетливо посмеивались, искусно строили глазки и радостно хлопали в ладоши. За свою ленту каждая хотела получить пылкий взгляд или фривольную любезность. Но элементарное это задание не клеилось вовсе.       Даже самые истрепанные фразы, будь они сказаны с достаточным чувством, могли растопить сердца масок. Но чувства не было. Замызганные пошлости Эцио попадали в цель в тысячу раз реже, чем промахивались.       Утешая себя тем, что золотую маску можно добыть и проиграв один конкурс, Эцио собрался было направить стопы к судье, чтобы предоставить скудный пучок лент, но в ту же секунду перед ним возникло, шурша пышными юбками, целое облако дам в богатых костюмах.       — Полагаю, этот юноша заслуживает наших лент! — весело провозгласила полумаска с золотым галуном.       В ту же секунду Эцио обнаружил себя в самом центре этого облака, и пара десятков дам требовательно потрясали перед ним жертвуемыми лентами.       Рассыпая благодарности невпопад, принимал он дары, не спуская взгляда с глаз, затемненных полумаской. «Прости, — одними губами, когда дамы, всучив ленты, заинтересовались проходящим мимо глотателем огня. — Скажи хоть что-нибудь».       Выпрямив спину, полумаска растянула губы в безжизненной улыбке и изящным, выверенным жестом протянула ему руку. В пальцах у Эцио оказалась порядком поистертая и выцветшая лента, бывшая некогда алой.       Плотно сжав губы, полумаска наклонила голову (на плечо ее волной хлынула курчавая медь), раскрыла пышный веер и растворилась в веселящемся, воздушном облаке дам.       В конце концов, рассудила Кристина, спокойствие — достойное вознаграждение за рисковую, иссушающую благосклонность.