Una Furtiva Lagrima

Это зови как хочешь — судьба ли, фарт — Только так сливает людей волной лишь раз в миллионы лет». Нож проскальзывает сквозь пальцы, осекается пистолет.

      Еще на подъезде к городу Эцио завидел черный дым, коптивший флорентийское небо, и по спине его скользнула стая морозных мурашек.       Видеть улочки, где носился совсем ребенком, объятыми огнем — не то зрелище, к которому можно быть морально готовым, будь ты хоть трижды стреляный и видавший виды ассассин. На каждом шагу жалобно трещали костры, чье пламя c бесстрастным аппетитом пожирало корчившиеся книги в кожаных переплетах, картины в дорогих рамах, свитки со старинными рукописями. Кое-где встречались уцелевшие лица или конечности статуй, разбитых в крошку. Всего этого уже было не спасти. Флоренция нищала на глазах — цвет мысли ее, лучшие детища одно за другим превращались в пепел, вьющийся в воздухе.       Нижняя часть лица у всех, кто ни попадался на глаза, была скрыта под смоченной в воде повязкой — чтобы не задохнуться. Необходимость этой меры Эцио оценил сразу. Глаза и горло начало пощипывать гарью, как только он вступил за городские ворота. По счастью, почти невесомые доспехи Альтаира не так давили на легкие, как изделия даже самых искусных итальянских мастеров, так что дышать в рукав удавалось почти без дополнительных затруднений.       Крови предстояло много — об этом красноречиво свидетельствовал масштаб катастрофы, поэтому Эцио разыскивал Макиавелли экономя силы, избегая истратить понапрасну лишний шаг и поворот головы.       Чутье не обмануло. Предстояли не просто убийства, растолковывал Макиавелли, нужно было суметь подвигнуть весь город на революцию.       Первые полгода оказались самыми тяжкими. Поначалу смерть лейтенантов Саваноролы не давала ровным счетом ничего. Оскуделый народ, привыкший ощущать на глотке уверенную тяжесть хозяйской ступни, страшился сделать даже вдох — кабы не стало хуже. Паола и Ля Вольпе выбивались из сил — сулили свободу, яростно требовали не быть рабами, умоляли, объясняли, чем чревато бездействие, подкупали глашатаев, — но усилия их долгое время оставались тщетными. Попрятавшись по домам, горожане боязливо выглядывали из окон, не выпускали детей на улицу да и сами не высовывались наружу, чуть только город тонул в сумерках.       И вдруг, когда живых лейтенантов осталось меньше, чем мертвых, за Паолой потянулась опасная, жаждущая крови сила — разнородная толпа. Тело проповедника, неуклюже повергнутое к стопам прохожих с самой вершины Санта-Мария-дель-Фьоре, послужило причиной такого бурного веселья, что в несколько минут жадные немытые руки разорвали его в клочья. И даже Эцио, для которого не только видеть, но и нести смерть было делом привычки, пришлось отвернуться, чтобы не глядеть на алое месиво.       Ход дела вполне устраивал Макиавелли, все неожиданности были предусмотрены и оттого лишены своего рокового свойства вредить положению, новых лейтенантов Савонарола не вербовал, озлобление и недовольство среди масс росло, Эцио оставался на удивление покладистым и молчаливым, работал он чисто, без совершенно неуместных аффектации и бравады.       Переход в 1498 год ознаменовался гибелью капитана стражи. Смерть его, доставшаяся изматывающим сражением, на несколько месяцев вывела Эцио из боевой формы — сказывалась дурно залеченная рана, нанесенная Чекко Орси. Минул февраль и половина марта, когда Эцио, освободившись наконец от старательных забот подопечных Паолы, снова приступил к тренировкам. Тело, которое обычно он ощущал от самых пальцев ног до макушки, за зиму стало одеревенелым и негнущимся. Упражняться, чтобы вернуть растерянные навыки, приходилось с рассвета и до темноты. Порой сил не хватало даже на сон, изнуренный Эцио лежал в кровати и, прикрыв глаза, слушал ропщущий город до тех пор, пока лицо его не начинало полосоваться золотом льющегося сквозь ставни солнца.       Весна всюду пахнет переменами, и Флоренция далеко не исключение. Несмотря на пожары, в которых до сих пор изничтожалось искусство, в воздухе отчетливо читалась неизбежно приближающаяся трансформация. Она только и ждала знака, чтобы детонировать всей своею выстраданной мощью.       Волею судеб этим знаком стал Эцио, застреливший врача со спины.       Второго приглашения народу, обезумевшему от долго подавляемого страха и внезапной безнаказанности, было не нужно.       Изо всех уголков города к Палаццо Питти стекались вопящие толпы, вооруженные самыми нелепым и свирепым образом (в дело шло все, кухарки и мясники несли кухонные ножи, фермеры — вилы и лопаты). В крике, парившем над ними, все реже можно было различить отдельные слова, и все более походил он на звериный рев.       Савонарола, возникший на пороге дворца, казалось, не был ни удивлен, ни напуган волнующейся толпой, то с воодушевлением подхлестывавшей чуть не к самым дверям, то откатывавшейся назад. В ладони он сжимал мерцающее Яблоко, сулящее вечное блаженство на земле и на небе, а потому был спокоен.       — Что вам здесь нужно? — вопрошал он раскатистым голосом, силясь одолеть рев. — Вам всем должно предаваться очищению домов своих и самих себя!       Выклик его потонул в яростном вое. Кто-то швырнул в монаха первый нож, но тот промахнулся и, разбив окно, влетел в дом. Савонарола вцепился в Яблоко со всей силы, и мягкий золотой свет его вдруг принял красноватый оттенок. В ужасе шарахнулась толпа от пронзительных лучей, затоптав при стихийном этом порыве несколько человек.       Следующий нож попал в ладонь Савонаролы, обагренное Яблоко сорвалось на землю, и разом осмелевший люд нахлынул, сгреб Савонаролу в охапку и волоком потащил к Площади Синьории. По крышам за ними следовали ассасины.       Был ли тот, кто первым предложил использовать огонь, или всех повстанцев одновременно озарила одна и та же блестящая идея — сказать сложно. Одно известно доподлинно: когда первый голос крикнул: «На костер его!», толпа значительно приободрилась. Услужливые горожане без устали таскали хворост, кто-то ломал мебель из близлежащих домов, кто-то раздобыл хорошую веревку, остальные радостно носились вокруг, не зная, к чему приложить руку.       Эцио соскочил на мостовую как раз вовремя, чтобы увидеть, как мужчина с дико ощеренным лицом, с пеплом, осевшим в каждой морщине, поднял факел на вытянутой руке, неразборчиво прокричал что-то победоносное и поджег хворост.       Переносить такую мучительную агонию не должно ни одно живое существо, это Эцио знал твердо.       Спрятанный клинок выскользнул из-под наручей, в два гулких, широких шага Эцио оказался у эшафота, улюлюкающий народ замер в безмолвии, ладонь, запястье и губу обожгла хлынувшая из раны на горле кровь.       Мгновение тишины прорвал негодующий ропот. Спрыгнув с пылающего эшафота на помост, Эцио поднял руку:       — Silenzio. Silenzio.       Толпа, словно зачарованная заклинателем кобра, подалась вперед.       — Двадцать два года назад я стоял на этот самом месте и наблюдал, как гибнут мои родные. Их предали те, кого я считал друзьями. Месть затмила мой разум и погубила бы меня, если бы не мудрость тех, кто научил меня управлять своими инстинктами. Они не давали готовых ответов, но помогали учиться. Нам не нужны хозяева — ни Медичи, ни Савонарола. Мы сами вольны выбирать свой путь. Многие будут стараться отобрать у нас свободу, и слишком многие из вас отрекутся от нее с радостью. Но способность выбирать то, что для нас истинно и делает нас людьми. Ни одна книга, ни один учитель не даст вам ответов, не откроет путь. Выбирайте свою дорогу сами. Не ходите за мной. И ни за кем другим.       Волны людей расступались перед Эцио и смыкались, стоило ему пройти. Пепельное небо подернули дымчатые тучи, о мостовую разбились первые капли холодного весеннего дождя.       Тяжелая ручища Марио, тронутого и гордого, потрепала Эцио по плечу.       — Пойдем, племянник, пропустим по стаканчику.       Благодарно ухмыльнувшись, Эцио кивнул Макиавелли, Паоле и Ля Вольпе, приглашая присоединиться, но те с улыбками отказались, сославшись на безотлагательные дела, и поочередно терялись в проулках.       Кое-где по городу разгорались стычки: фанатичные поборники Савонаролы, сбиваясь в стайки по три-четыре человека, нападали на торжествующих флорентийцев, но те в долгу не оставались и давали веселый, лихой отпор.       Из ближайших трактиров Марио и Эцио с пьяным хохотом выталкивали наружу — места не хватало даже для того, чтобы поставить ногу.       — До Монтериджони проще доскакать, чем раздобыть выпивку в этом проклятом городище! — рычал Марио, пока они шли на север.       К своему изумлению, Эцио и себя поймал на той же самой провинциальной досаде на все столичное. Мысль эта его так позабавила, что веселье, по-видимому, выразилось на лице. Взглянув на племянника, Марио покачал головой и прибавил шагу, раздражаясь все больше.       По счастью, вскоре они набрели на таверну, куда, конечно, двум взрослым мужчинам было не протиснуться, но кто-то один вполне мог бы. Эцио собирался было войти, но Марио остановил его значительным покашливанием.       — Дай-ка я, сынок.       Видно было, что он так растравил себя, что почитал за счастье выпустить пар в толчее, раздавая тумаки и ругательства направо и налево. Возражать Эцио не стал и, отвесив шутливый поклон, пропустил родственника вперед.       Сделав глубокий, вкусный вдох, Эцио стянул капюшон и принялся озирать квартал, пьяно беснующийся и нестройно горланящий песни. Пока вдруг не заметил мужчину, тяжело осевшего на разбитую повозку.       Мужчина, похоже, узнал его и слабо поднял руку в воздух, подзывая к себе. Протолкнувшись сквозь празднующий народ, Эцио подбежал к раненому.       — Манфредо? — А это оказался именно он. — Что случилось?       Схватившись за кровоточащий бок, мужчина поднял расфокусированный взгляд. Оставалось ему недолго, это Эцио знал по опыту.       — Люди Савонаролы… — прохрипел Манфредо и зажмурился от боли. — Вломились, крушили все…       Ледяная тревога обняла плечи Эцио и морозно сжала пустой желудок.       — А Кристина? Где Кристина, Манфредо? Где она?! — голос его, возвысившийся в панике на несколько тонов, узнать было невозможно.       — Убежала. А они за ней, — выдохнул Манфредо с бессознательной полуулыбкой, никак не вязавшейся с нахмуренными бровями. И замер.       Сорвавшись с места, Эцио мчался по улицам, падая, без разбору распихивая прохожих. Тут до слуха его донесся скрипучий бас:       — Шлюха! И где теперь твои богатства? Твой роскошный дворец, дорогие платья, глупые картинки в золотых рамах — все это грех, противный Господу нашему!       Из-за спин уже можно было разглядеть Кристину, извивавшуюся в попытке вырваться из цепких пальцев особенно ретивого улыбчивого аскета.       — Я ничего вам не сделала! Оставьте! Эцио?..       Все четверо оглянулись и всего на секунду потеряли бдительность. Другого шанса могло не представиться:       — Кристина, беги! — проревел Эцио, мелькнули юбки, и Кристина скрылась за углом.       Но значительной форы выиграть не удалось, пока Эцио решетил тела двух молодчиков, что стояли ближе, пара остальных бросилась в погоню. Третьего он настиг, когда тот, запнувшись, кубарем скатился с лестницы. Но последнего и Кристины все еще видно не было.       Огромные физические нагрузки были неотъемлемой частью жизни любого ассассина, и такая короткая пробежка, конечно, не могла быть причиной тому, что сердце Эцио с силой рвалось из-под ребер, в висках бухал пульс, а в ушах шумела кровь.       Кристина лежала у ног последнего, подол платья был изодран, рыжие волосы разметались в пыли, на ладонях — ссадины от неудачного приземления, и под животом растекалась лужа, окрасившая корсаж в багрянец.       После выстрела последний тихо осел на землю.       — Тебя могли убить, — с укоризной произнесла Кристина, когда Эцио поднял ее на руки.       — Ничего. — Где искать врача в этой хмельной толчее? — Ничего. Держись, Кристина.       Эцио старался не думать о том, как горячо, влажно и липко было ладоням, и как мало хорошего это сулило.       — Я отнесу тебя к лекарю, и ты поправишься. Вот увидишь.       — Это вряд ли, Эцио. Вряд ли, — возразила она, и было ясно, что она права сейчас, как была права и раньше. — Держи меня за руку.       Тело его на ощупь совсем изменилось — на смену холеному, чуть изнеженному юноше пришел коренастый, жилистый мужчина с сухой шероховатой кожей, переносицу его прочерчивала горизонтальная морщинка, соединяющая густые седеющие брови. И губы со шрамом — обветренные, в сухих трещинах. И нос — длинный, с полупрозрачными веснушками, рассыпавшимися по крыльям. И на лбу появилась тонкая, бьющаяся жилка. Изменилось все. Впрочем, успела напомнить себе Кристина, и она за эти двадцать два года не помолодела.       — Не умирай! Не умирай… — растерянно молил Эцио, силясь поймать ее взгляд. — Не бросай меня, Кристина.       Он ощущал в себе столько пульса, столько крови и нервов, что все это с легкостью можно было разделить на двоих. Можно даже взорваться, если не разделить это все на двоих. Было бы так естественно, верно? Взять и поделиться жизнью с человеком, который пусть не отвечает взаимностью, но так любим, что хоть вырви тебе ноги и позвоночник — умирать поползешь к нему. Эцио судорожно гладил ее щеки и лоб, оставляя на бескровном лице алые отметины.       — Эцио, а ты разве не знаешь?.. — спросила Кристина, улыбнувшись совсем бесхитростно. — Я всегда была с тобой.       Побледневшими пальцами дернула она цепь на шее, и из-под мокрого насквозь корсажа появился золотой крест, бледно-теплый ее теплом.       Она не могла умереть, верно? Не тогда, когда у них впереди столько жизни, столько времени вместе, столько слов, столько дел, столько дней, столько всего, что нужно сказать, столько…       — Мне бы так хотелось, чтобы у нас был второй шанс, — глаза ее, ясные и умные, еще мгновение рассматривали потерянную улыбку потресканных губ и погасли.       Стиснув объятия еще крепче, баюкал ее Эцио, раскачиваясь взад и вперед. Расплывались дома, тускнел праздничный грохот, секунда за секундой в сером дожде исчезало само время.       — Requiescat in pace, amore mio.       К вечеру один за другим в треснувший мир стали возвращаться звуки — над торжествующей Флоренцией рассыпались фейерверки, люд истошно распевал похабные песенки, упоенным ликованием полнился освобожденный город. В восторженном шуме этом никто не разбирал выбивающегося, сиплого, нечеловечески нервного смеха. А если и разбирали, то думали, что какой-нибудь пьянчуга по радости перебрал с выпивкой.       Развоплотившись, флорентийская ночь пала на землю нежной полумглой, оттеняемой златыми искрами звезд, тихим ветром, частой рябью на поверхности Арно.       Жизнь простиралась перед Эцио беспредельной, нагой пустошью.       Будущность его переполненная и пустая одновременно — столько времени, столько слов, столько дел, столько часов наедине с картинами, где она Венера, безымянная дева, Мадонна, столько дорог, столько смертей, столько друзей и врагов, столько встреч с тенями, отколовшимися от подлинной флорентийской ночи.