Una Furtiva Lagrima

«Не стреляй, — говорит, — не скреби по рукам ножом; Я и так наизнанку вывернут, надломлен и обнажён, Море плещется под ребром, почти попадая в «до».

      Ночь во Флоренции отмечена божественным началом. Ночь во Флоренции щедрая, зовущая, изобильная. Она высматривает кого-то, кто готов откликнуться на рдяный зов падающего в воду солнца. Кого-то семнадцатилетнего и дурного до последней жилки.       Оставив брата, Эцио летит по крышам, почти по небу. Под ногами мелькают прохожие, чужие балконы, кто-то из шайки Пацци, молочная искра каналов и нежные перья, которые обязательно нужно будет раздобыть в подарок Петруччо. Мир этот вертится и выделывает лихие коленца, словно хмельной танцор, пока вдруг не замирает, неподвижно обрамляя мягкие шары света в темном зеве окна.       От темноты отделяется такая же зовущая и ищущая тень, когда он вполголоса окликает ее. Интонации у юного Аудиторе такие же, как в первую встречу — просящие, наивно самоуверенные. Интонации, за которые у Кристины не хватает духу дать пощечину наотмашь (а следовало бы). Потому что ей нравится тень, бесшумно вспорхнувшая по стене.       Ей нравится, как он путается в голенищах длинных сапог и, покраснев, чертыхается от смущения и досады. Ей нравится, что у него не выходит подражать маститым итальянским сердцеедам, бездарно подделывая звонкий юношеский голос под солидный пожилой гул. Ей нравится нырять в его руки из шелестящего, осевшего вокруг щиколоток платья. Ей нравится замечать момент, когда карминовая лента оказывается в середине сбитого хаоса простыней, и на плечи и лицо ей спадают темные волосы. Ей нравится ощущать красный соляной оттенок открывшейся раны на губе.       Она вся сквозит лунным светом, бликующим на потной коже, когда, сбросив Эцио с себя, в мгновение ока оказывается сверху. Не нужно быть гением, чтобы понять — сил у Кристины почти не осталось. Она тяжелее и тяжелее опирается ладонью на его грудь, двигаясь на одном лишь исступленном предчувствии. Кончики пальцев Эцио восприимчивы к легчайшему касанию — кажется, что он легко мог бы на ощупь пересчитать мягкие шелковистые волоски на ее ногах.       Он давится вздохом, стоном, поскуливанием, и звезды кренятся и разом низвергаются с высоты, когда Кристина, выгнувшись в истоме, вскрикивает громко и чисто. Так громко, что, пожалуй, вся прислуга в доме кусает локти от предвкушения завтрашних сплетен.       Она высекает в нем искры, и жизнь теперь всюду. В каждой точке окружающего пространства сконцентрировано столько жизни, что ее можно хватать пересохшим ртом и руками.       Дыхание Кристины глубокое, как воды Арно. Глаза ее, впрочем, черные и бархатные, совершенно трезвые, насмешливые и умные. Не чета взгляду Эцио, замутненному разнузданным нагим хмелем. Он замечает это даже в подслеповатой медовой тьме.       Кристина нетвердо рушится на бок, и невыносимая духота предрассветных часов и жаркая, угольная усталость разносят их по разные стороны кровати (чтобы не сгореть). С расстояния вытянутой руки Эцио наблюдает за тем, как божественная Флорентийская ночь, обретшая плоть и кровь, нежится в рассветных лучах до тех пор, пока под дверью не начинают многозначительно покашливать сердобольные служанки.       Он ленивый и нахальный, точно объевшийся кот, развалившись, ждет шагов мессера как-бишь-там-твоего-папеньку. И устраивает сцену, достойную лучших театров, и покидает ее с помпой, под восхищенные вздохи горничных, под суровые возгласы отца воплотившейся небожительницы, под ласковый взгляд Самой.