Помоги мне принять
Алья с дрожью в отбитых пальцах вспоминает, как вселенское множество раз невозвратимо жертвовала звуком собственного дыхания, чтобы лучшие кадры собрать и искорками жгучего интереса глаза единственной подруги засветить — Маринетт в воспоминаниях улыбается так искренне, так безупречно, что зубы щемит от непереносимой ярости и желания эту улыбку вместе с зубами выбить. Пусть бы «героиня мира сего» крупицу от прогнившей болью ненависти, Альей в груди от рассвета до заката носимой, на своей коже черным горохом выцарапала. Чуть больно, зато справедливо и непродолжительно.
Кто-то же мучается неделями с перечеркнутыми в месяцы датами. Скрывает дрожащие пальцы за клетчатыми манжетами и прячет нос за воротами рубашек, чтобы очки, отсвечивая на лицо мягкими бликами, хранили родных от волнения. Потому что страшно искать свое утерянное спокойствие, а для родителей и сестричек после пучин тревоги — еще страшнее. Лучше продержаться своими силами от начала и до конца. Хотя бы попробовать справиться, ведь со временем легче становится.
Но не тогда, когда кажется, что игра в настоящую ложь началась с самой первой встречи; что в приветливой улыбке и робкой неуклюжести уже сквозило нечто убийственно иррациональное, будто искусно выпиленное из гибкого материала для псевдогеройских масок. Не тогда, нет.
И Алья больше не может терпеть, потому захлебывается воском сквозь пламенный крик, прожигая себя через разочарование, боится снова погаснуть. В ее приглушенных словах леской жужжит мимолетный вопрос, почему никто давно-давно не обратил на обманы Маринетт должного внимания. В ответ, будто насмехаясь над холодной беспомощностью, вспыхивает оговорка.
Никто, кроме Хлои. Она всматривалась в Маринетт, как в отражение самой себя, выискивала скрытые за слоем алых румян недостатки и, подпитав их нападками, обнажала истинную сущность той, кого ненавидела всей душой, каждым фибром, за избыточные ошибки, незаслуженно прощенные.
А у Альи даже подозрений таких не было. Она ведь даже не замечала всего самого главного, наивно полагая, что Хлоя наслаждается причинением острой горечи окружающим. Оно и было правдой, но несколько иного восприятия: мадемуазель Буржуа особенно выделяла тех, кто прогнил насквозь, и клеймила нелестной бранью, не исключив себя, не забыв других.
И Сезар уже тошно становится оттого, что Хлоя все поняла гораздо раньше. Вдвойне тошно до разбитых о стены костяшек, втройне — до слезных дорожек, выгрызенных демонами до самого сердца. Постоянно тошно. И из-за Дюпэн-Чэн тоже, потому что она ни о чувствах подруги, ни о переживаниях матери с отцом даже не думает — прыгает по скользким крышам, соблазняя героя в латексе. Новых почитателей срезает, как сухие стебельки для букетов, безжизненных, нерадостных.
Только блог о чудесной Леди Божьей Коровке Альей к чертям заброшен, ведь взрывы повторов голоса, мотылька очищающего, сводят с ума напитанными ложью недоговориваниями, всю ленту разговоров на пластинках памяти непроизвольно прокручивая; и дружеский смех фоновые бритвы в спину вонзает клыками поломанными, и перед носом Маринетт-Ледибаг буквы кружатся, розовым неоном пульсируя. «
Лгунья, лгунья, лгунья», — разит без промаха до невозможности вытерпеть. И все вместе это просто убийственно.
Поэтому каждое утро задается с ритуала возрождения, состоящего из попыток жить заново без прежней уверенности. Алья встает до будильника, чтобы продолжительно искореженные обиталища веры своей скрыть за бахромой спокойствия, внимание сведя на незначительные детали, как новый цвет лака или оттенок помады. Образ сразу выводится полным равнодушия. И ведутся на него многие, улыбаясь в ответ на мягкие кивания головой, проглатывают фальшь, как должное.
Алья тихой хмуростью среди безмятежной толпы тлеет. «Все счастливы», — повторяет без голоса, чтобы крикливый шторм души никого не затягивал. Только сама не верит в то, о чем мысли вынашивает, а в скорой вечности находит тому подтверждение, совершенно случайное, когда среди коридорного моря руки чужие на своих плечах, крепко к стене пришпиленных, ощущает.
Нино жадно вдыхает, в потухшие радужки лихорадочно вглядываясь, потому как в зеркале наблюдает силуэт идентичный, а такого ведь быть не может. Ляиф не принимает правду, но молчит, и через его молчание Алья озаряется долгожданно-согревающим светом, к подставленному плечу благодарно прижимается, выдыхая солнечные ливни, подпитываемые мириадами невысказанного тепла.
И их общую боль утренней дымкой по ветру утягивает.
***
Помоги мне понять
Когда к парте беззвучно подходит Алья, опустив глаза в пол, Нино утвердительно касается ее руки, подмечая, что улыбаться все еще не получается. Не ему одному, но им обоим.
Они стесненно жмутся, пряча разделенные мысли, но когда понимают, что нуждаются, начинают робкие попытки пришвартоваться. В мыслях и в чувствах. Взаимных. Рвут свое недоверие бумагой и клочками мятной жвачки из одной пачки на двоих облепляют смирение. Пусть поначалу тревожат каждую рану, нанесенную отчаяньем и общей недосказанностью, оседающей на губах черным шорохом, зато потом все проникаются правдивой особенностью. Слишком
все.
Исключительно под ее внушением Адриан вьется вокруг Нино с оправданиями, Алья не слышит, знает, что они жалкие; а Маринетт растерянностью на языке мелко подрагивает и виновато плечи втягивает, ерзая на стуле за подругой, всю себя без остатка на помощь бросившей не в геройствах, но на личном фронте. В кои-то веки стыдно.
И заново каждый из них четверых в чувствах теряется. Разница только в том, что Маринетт и Адриан
пока по отдельности, Алья с Нино — вместе, разделяя через рукопожатия каждый приступ боли. Их души сквозь касания в пальцах сплетаются морскими узлами, нерушимыми, и это до того незнакомо обоим, что поддержка то и дело в разные стороны, неизменно алеющие щеками, разлетается, но всегда собирается вновь, преображаясь взаимопониманием.
За общие мгновения Алья и Нино становятся чем-то большим, чем просто единым целым. Они перекраиваются в друг друга. Через одинаковые озерца разочарования о друзьях в глазах переубеждают себя в
обратных мыслях. И возрождаются. Без единого слова.
Просто Нино дорого быть рядом, когда Сезар настолько задумчива, что неосознанно водит своими пальцами хороводные круги по его ладоням. Просто Алье приятнее оставаться в толстовочных объятиях, нежели возвращаться домой и реветь навзрыд из-за непреодолимого одиночества. Под боком теплее.
Им нравится, игнорируя понимающие перемигивания одноклассников, незаметно подтаскивать туда-сюда стаканчик с последними глотками апельсинового латте и играть на гитаре в сквере, путая струны, и смешивать свои плейлисты, попеременно меняя сторону своих предпочтений, и встречать закаты, сбегая на крыши в пять утра, когда усталые тени героев Парижа как раз таят вдали. Да, нравится.
У них же все теперь
на двоих вместо привычного
на четверых. Обеды, прогулки и разговоры все еще расходятся по два голоса, неизменно перечеркивая всю идеальность журнальной картинки, а с этим нужно как-то мириться. Любыми способами.
Только тем, у кого души сшиты, разделяться противопоказано.
***
Помоги мне простить
Нино и Алья локтями подталкивают друг друга в спины и украдкой бросают нетерпеливые взгляды, потому как на самом деле мечтают, чтобы все было
как прежде.
Чтобы снова с кассет проигрывать любимые фильмы, и попкорном, солено-карамельным, клубнично-шоколадным, хрустеть на зубах и таять на языках; чтобы смешанными парочками танцевать под звуки старого граммофона, подпевая без слов и слуха; чтобы гулять под дождем всем вместе, подкидывая монетку на то, кто будет платить за трамвайные билеты до парка аттракционов; чтобы прокрадываться поочередно домой то к одному, то к другому и закладывать фундамент для вечера историй из детства, где Маринетт гоняет черных кошек, Адриан в шкафу уминает за обе щеки коробки хлопьев, Нино ходит на балет, а Алья спит на сене в ромашковом венке.
Чтобы тайн не было.
И тогда они решаются. Почему-то обе
уже парочки одновременно. Перебивают, захлебываются в словах, как четыре Маринетт вместо одной, и заканчивают друг за дружку покаянные фразы. Меряются смиренными взглядами и одновременно разражаются хохотом, как громом, на весь коридор.
Глохнет голос боли — всем становится легче. Нино выдыхает спертый неделями воздух, обнимает за плечи Алью, забавно поправляющую очки, и Маринетт, смаргивающую сентиментальные слезы, жмет руку искрящемуся в спокойствии Адриану, и замечает, что для счастья ему больше ничего не нужно.
Как и всем остальным.
Как и всем
родным.
