Кровные узы

      Татьяна шла по узкой тропинке, размахивая веточкой какого-то кустарника, встретившегося Ветровой на пути. Она часто, сама не понимая зачем, рвала ветки у деревьев, кустов, срывала цветы, когда нервничала, а потом мяла их в руках. Эта дурацкая привычка преследовала ее еще со школьной скамьи, и было время, она почти избавлялась от мании обламывать ветки и рвать цветы, но, вновь начиная сильно нервничать, забывала о данном себе обещании. Снова в ее руках оказывался прутик или несчастная ромашка. Сейчас эта участь не миновала растущий на пути к автобусной остановке.       После вчерашнего разгула стихии пыли, лезшей в глаза, словно и не было. Теперь вокруг была жидкая грязь, из-за которой Тате вместо босоножек пришлось надеть надоедливые резиновые сапоги. Месить грязь ей было не привыкать: выросла здесь, в этой деревне. И это было уже привычным, но и таким надоевшим. Хотелось, не взирая на погоду, носить красивую обувь, не бояться запачкать брюки, когда кто-то впереди тебя неудачно ступил в лужу. Как это надоело! Но Ветрова, лишь причитая себе под нос, продолжала идти вперед, говоря, что когда-нибудь всё будет по-другому, и больше она не будет жить здесь, как «последняя крестьянка», как она себя называла.       Солнце пекло. Парило. Душно. Погода стояла не из лучших. Такая, вроде и теплая, а вроде и противная: ни вдохнуть, ни выдохнуть — духота.       Мысли о дурной погоде отвлекали от навязчивых мыслей о подруге. О том, что она задумала. Это и так мешало спать ночью вперемешку с раскатами грома. Только она вроде бы отвлекалась, как ударивший, казалось, прямо возле нее гром заставлял задуматься вновь и вновь. Впервые Татка хотела, чтобы кончилась гроза, дождь. Чтобы могла она нормально выспаться и не выглядеть наутро лахудрой.       Подошла к автобусной остановке; автобуса еще не было. Продолжила размахивать веткой, на сей раз отгоняя назойливых комаров и мошек. Это также раздражало ее не меньше, чем грязь. Обходя ее сбоку, по и без того неприятно холодной мокрой траве, поднимались тучи кровососущих, норовящих немедля укусить. И тогда уже не знаешь, что лучше: или грязь месить, или мошкару поднимать.       Татьяна усмехнулась, вспомнив кроссовки вчерашнего нового знакомого из Москвы. Да, придется ему ими пожертвовать. Если, конечно, у деда Матвея нет запасных, что вряд ли. Для Нади-то есть — в этом она была уверена, а вот незваный гость помучается. Усмехнулась. Несмотря на вчерашний разгул стихии, сегодня было вновь жарко, и Ветрова, не раздумывая, надела летний легкий сарафан, развевавшийся на теплом легком ветру. Жар, хоть и выматывающий, был как раз нужен. Быстрее высохнет дорога, и поэтому терпели духоту, не произнося ни слова против. Да и чтобы это дало? Погоде не прикажешь, как и сердцу…       Ветрова вздохнула. Притопнула ногой; с сапога обломился кусок уже высохшей грязи. Закатила глаза — как ей это надоело! Она, молодая и красивая, вынуждена месить грязь в Богом забытой деревне, а Надька в это время кавалеров московских привозит…       От мыслей о Костровой, Лакушеве и Москве в целом Тату отвлек подъехавший автобус. Из него, крепко держа в руках сумку с вещами, практически вылетела девушка. На вид ей было около двадцати-двадцати трех лет. Роста она была невысокого — метр с кепкой, что когда-то и послужило основой для ее прозвища «Лялька». Высокая Татьяна всегда так подначивала подругу, а та сначала обижалась, а потом сказала словами Людмилы Федоровны: «Мал сокол — на руке носить; большой верблюд — воду возить!». Теперь обижалась уже высокая Ветрова. Но вскоре эти обиды забывались, а вот прозвища остались. Русоволосая, невысокая — она была почти полной противоположностью Ветровой. Лишь карие глаза были единственным их сходством во внешности.       Подруги обнялись. В этих объятиях было столько трепета, столько счастья от встречи, что обе даже не заметили, как вещи приехавшей оказались в мокрой траве. Осмотрели друг друга. Заметили, что многое изменилось в ее подруге, и она теперь не та девчонка, с которой они обсуждали мальчиков, сидя на берегу реки. Все-таки не виделись они давно, и обе повзрослели, хотя надеялись увидеть ту же Ляльку и ту же Татку.       И если Татьяна стала выглядеть более статно, поправилась на несколько килограмм, стала крепче в телосложении. То ее подруга наоборот осталась такой же миниатюрной, невысокой и хрупкой, девушкой. И в чем-то высокая Ветрова ей даже завидовала, вспоминая ту, сказанную ей фразу. — А ты почти не изменилась! — радостно воскликнула Татьяна. — Ну так, — замялась, накручивая на палец светлую прядь — это у них с подругой было общей привычкой, — в маму…       Улыбка сменилась хмурым выражением лица. Ветрова прикусила язык, поняв, что надавила на больное. Решила исправить ситуацию, взяв под руку подругу, подняв с земли ее сумку, и, вышагивая, умудряясь жестикулировать рукой, в которой держала сумку, показывала ничуть не изменившиеся окрестности их деревни.       И скоро она вновь улыбалась, прощаясь с кроссовками. Додумалась надеть джинсы, а вот про сапоги даже не вспомнила — забыла о родной грязи, в которой в свое время и она тонула. А теперь что? Подумала, что без нее и грязи здесь не будет? Пришлось обходить по мокрой траве и вновь слушать, что она забыла обо всем и теперь уже непривычная к таким катаклизмам. Слушая подругу, Лялька смеялась: эта ее интонация учительницы всегда ей удавалась и всегда заставляла всех улыбаться. Еще бы, шапутная Татка, егоза, вдруг заговорила, как МарьИванна какая-то. И сейчас было приятно слышать ее голос — такой привычный, такой, казалось, забытый.       Забросив вещи в дом, переобувшись в данные Ветровой сапоги, подруги решили, что пойдут туда, где разговаривали всегда. В то место, которое звали они «своим», а в детстве и вовсе «тайным». И место это было на берегу реки.        Усевшись на плотике и спустив ноги в прохладную воду, обе окунулись в прошлое. Помнили, как перед отъездом Тата притащила Ляльку сюда. На плотике были набросаны подушки, расстелено одеяло и лежал плед. Всё это Ветрова объяснила так: «Мы с тобой, может, вообще никогда не увидимся! Так что эту ночь мы будем всё-всё вспоминать! Твои дали добро, мои тоже!». Она всегда отличалась бойкостью, свойственной, скорее, мальчикам, но вовремя могла «включить» и хрупкую девушку, неспособную ни на что. И на такой трюк часто велись молодые люди, и точно так же поступила с Антоном.       Девушки болтали. Болтали обо всем: о том, как жилось на новом месте Ляле, как скучали они обе, как Тате было одиноко без нее. Вспоминали былое — всё то, что пережили они еще до разлуки. И казалось, было это всё только вчера. Только вчера Толька Чернов заигрывал с Лялькой, а Татка ревновала. И в конце рассказала подруге об этом. С Толькой не сложилось ни у одной, а дружба осталась такой же крепкой. И снова не было секретов между подругами. Снова воцарился мир, а над Черновым лишь смеялись теперь.       Вспоминали и то, как всю ночь болтали о чем-то. Не спали. Как говорила Татьяна: «В дороге выспишься!» — и, резко плеснув на сонную подругу воды, смеялась. Тогда казалось, что пройдет совсем немного времени. Что вот-вот, пара месяцев — и они вновь увидятся. Но нет, шли годы, и даже телефонные звонки редели. Но обе помнили застывшие на щеках обжигающие слезы, которые и через года жгли душу. — Помнишь Надьку Кострову?       Отвлечась от раздумий, от любования родными местами, девушка хмыкнула. Посмотрела на Тату и кивнула. — Приехала, — задумчиво сказала та, — с ухажером московским… Вот так, — цокнула она, — тихоня наша. — Слушай, как же я скучала… — протянула она. — Тат, а давай сходим в тот дом… ну, ты поняла… — Ох, Лялька ты моя, — поднимаясь, проговорила Ветрова. — Зачем ворошить прошлое? Тебе ж самой хуже от этого будет.       Но та была непреклонна. Лишь говорила, что уже свыклась и хуже уже не будет, а сходить туда ей нужно просто для спокойствия, да и ей это просто было нужно. И Тата понимала ее. Понимала, но это понимание мешала еще и со здравым смыслом, прикидывая, как отреагирует на то зрелище уже взрослая девушка, а не испуганная девчонка.       Солнце припекало; дорогу подветривало, и теперь уже практически не было грязи. Узкие улочки, те же самые дома — почти ничего не изменилось. Какие-то дома были теперь обшиты сайдингом, другие оставались неизменными, а третьи были словно мертвые — покосившиеся, забор сломан, разросшиеся в бывшем садике сорняки доставали до окон, в которых не было стекол. Краска послазила, внутри разгром — вынесли всё, что не прибито к полу, а особо способные — и то, что прибито, стащили.       Тата заметила, что подруги рядом с ней нет. Обернулась. Она стояла около одного из таких домов — старых, безлюдных, в которых гуляет ветер да местные алкоголики. — Нам дальше… А… — осеклась Ветрова. Прикусила губу — лучше помолчать.       Это был дом ее подруги. Вернее, не совсем ее дом. Дом, в котором она жила перед отъездом, ставший ей, наверное, таким же родным. И сейчас он был в состоянии, абсолютно непригодном для жизни. Сердце ёкнуло. Неприятно было видеть, как ее жизнерадостная подруга смотрит на этот дом сквозь слезы. Там прошла часть ее детства. Там были ее игрушки. А сейчас оттуда доносилось лишь гудение ветра да кашель одного из местных алкоголиков, обосновавшихся там. — Алл, — наконец назвала подругу по имени, — пойдем.       Взяла ее за плечи. Услышала сдержанное «угу». Алла тут же развернулась и пошла прочь. Пошла туда, где сердце защемит еще больше. «Надо же быть такой сентиментальной…» — пробубнила себе под нос Татьяна.       Дальше шли молча. Больше Татьяна не решалась шутить, видя, каково сейчас подруге. Из приятных воспоминаний она сразу окунулась в ту правду жизни, сопровождавшую ее всё время, проведенное в Майском. Она старалась об этом не думать, но с возрастом всё чаще и чаще понимала: там с ней произошли самые неприятные и трагичные в ее жизни события. И сейчас она решила разобраться во всём. Решила твердо. И это Татя заметила сразу.       Алла и Татьяна уже несколько минут стояли около сгоревшего дома. Стояли и смотрели на обуглившиеся бревна. Ветер колыхал выросшую на крыше траву. Стекол в окнах не было, да и сложно было отличить, где раньше было окно, а где стена. Сейчас всё стало едино. Полисадник зарос травой. Там, где раньше цвели ароматные пионы и лилии, сейчас лишь крапива и лопухи. Доски забора, обгоревшие, лежали около ног Аллы, и она боялась даже ступить на одну из них.       Ужас, окутывавший ее в детстве при виде этого места — уже сгоревшего, теперь сменился лишь тоской. Тоской по тому времени, когда в садике была не только крапива, а на крыше не было травы… А сердце сжималось. Сжималось, как тогда. Но всё равно казалось — слабее. — Пошли… — пробасила Алла.       Не успела Тата понять, куда пошли, как Алла уже вошла во двор. «Дуреха!» — тихо сказала Татьяна, поспевая за подругой. А Алла стояла уже около «входа» в дом, или того места, где он раньше был, и не могла решиться войти внутрь. Сжимала кулаки. Говорила себе: «Решайся! Ты должна!». Но сама же себе отвечала: «Не могу!». Снова вспоминала ту ночь. Ту страшную ночь, которую запомнила на всю жизнь. Эта детская травма всё еще не зажила, да еще и сны. Сны, в которых она снова переживает весь ужас той ночи. Только ужас. Только страх. Собственный крик затмевает всё, и кажется, что выхода нет…       Алла мотнула головой, отгоняя скверные воспоминания. Поняла, что сейчас не может войти внутрь. Но будет должны сделать это как можно скорее. Зачем — она не понимала сама. Найти она ничего там не сможет. Если что уцелевшее и было, так это уже давно прикарманили себе местные. Да и было ли что из ценного уцелевшее? Навряд ли.       Будто окутанная каким-то туманом, Алла вышла из двора сгоревшего дома и стремительно направилась вперед. Куда и зачем — неважно. Лишь бы подальше отсюда. Татьяна шла за ней, боясь потревожить. Ту ночь помнили все, наверно. Помнили и не хотели вспоминать… — Что ты там про Надю говорила? — резко спросила она, пытаясь отвлечься от скверных мыслей. — Так это… приехала, — улыбнулась Татьяна, — с кавалером. — Ну, пойдем знакомиться! — взяв подругу под руку, усмехнулась Алла.

***

      Надя и Антон с утра «отдыхали» в огороде. Всё оказалось не так просто, и дед Матвей, видя подоспевшую рабочую силу, решил не терять времен и засадить картошкой пол-огорода. Шепнул внучку по секрету, что приедь она одна — засадил бы меньше, а так — свободная рабочая сила, чего бы не поэксплуатировать? Только вот Антон даже не подозревал, куда старикам столько картошки. И постоянно спрашивал себя: не проще ли ее купить?       Он, все еще не привыкнув к отсутствию интернета и всех благ цивилизации, был с раннего утра, позавтракав лишь чем Бог послал, согласившись помочь деду за доброту душевную, был загнан в огород. Лакушев вспоминал УК РФ, думая, по какой статье он сейчас отбывает наказание. По количеству пота, стекшего с него, он, по ходу дела, американский шпион.       Неподумав надев повседневную футболку и единственные кроссовки, Антон понял: с обувью можно прощаться хоть сейчас. Надежде же были предложена бабушкина рабочая обувь, платок, который уже лежал где-то в начале огорода. Жара, начавшая подниматься пыль — всё это еще больше заставляло Лакушева сравнивать огород с отбыванием наказания. И он уже не знал, что предпочтительнее.       Ему как мужчине дед всучил лопату, Наде — ведро с картошкой. Не став разглагольствовать о несправедливости и равенстве, Антон сам понимал, что Кольцов поступил верно. Вскоре же он, дед, уповая на жару и возраст, скрылся в доме, оставив молодежь копать и садить. И тут не возмутиться было Антону. Что сделаешь — возраст. Вздохнув, продолжал копать.       Ближе к обеду стало невыносимо жарко. Даже больше душно. А это, как известно, еще хуже обычной жары. Пот лил ручьем лишь из-за нахождения на солнце, а от работы — и того хлеще. В конце концов, Лакушев уже снял с себя футболку, изнывая от жары. Просил Кострову закончить, но та лишь говорила, что осталось еще чуть-чуть, и это «чуть-чуть» всё никак не кончалось. И из раздела наказаний УК РФ сей труд медленно перекочевал в каторжный. — Надин, давай хоть перекур, что ли? — уперев черенок лопаты в подбородок, спросил Антон.       Надя, вздохнув, опустила ведро с оставшейся картошкой и кивнула Лакушеву, соглашаясь.       Вышли из огорода, оставив весь инвентарь там, давая себе понять: это еще не конец. Если Надя и в детстве часто ходила с бабушкой и дедушкой в огород: поливала, пропалывала, садила, то Антон лишь изредка заходил в огород. Да и какой огород, так — маленькое подобие на даче. — Никогда не буду жить в деревне… — констатировал факт Антон. — Не зарекайся. — Боже упаси, — усмехнулся он. — Мне и в Москве неплохо живется.       Вспомнил об истинной причине своего приезда, которая вылетела из головы, когда он только зашел в огород. Назойливый вопрос «где искать Аллу?» снова начал донимать его. «Найди иголку в стоге сена…» — пробурчал он, пока Надя куда-то отлучилась. С чего начинать — было непонятно. Одно он понимал точно: нужно было поподробнее расспросить деда — он явно знает или знал Аллу или хотя бы Ларису.       Жалко, конечно, что Лариса умерла, иначе было бы проще найти Аллу. Хотя бы тот факт, что ее мать жива, означал бы, что она не в детском доме, не беспризорница, не натворила дел по малолетке. А теперь все эти варианты были открыты для сироты. Отец, уж Антон точно знал, никаких связей с дочерью не поддерживал, а значит, и понятия не имеет, кто она и где она. А быть она может хоть где и быть хоть кем: от студентки МГУ до падшей женщины.       Из дома вышел дед Матвей; заливалась лаем собачонка, норовя сорваться с цепи. — Гости к нам, — заключил он, подойдя к Антону и пришедшей из сада Наде. Лакушев поднялся, — подруги твои, Надюша.       Во двор вошли две девушки, одна из них была известна обоим — Тата, а вот вторую — светловолосую и невысокую — Антон видел в первый раз. Но почему-то при взгляде на нее какое-то странно ощущение поселилось в его душе. Он пытался вспомнить лицо девчонки на той фотографии, лицо его сестры Аллы, но всё расплывалось в его памяти. И, бросив эту затею, он направился прямиком к девушке — знакомиться…