kaleidoscope.

А Лидия у него там, запечатана сладостной вишневой меткой, – почти как рафинад или карамельный сироп, такой же приторной, только больнее, метким смертельным выстрелом прямо в сердце, – отчетливыми фотографиями отрывчатых воспоминаний навеки, где-то меж тугих растрескавшихся от сухого токсичного холода рёбер, теплым греющим солнцем заполнила все пустое пространство своим неиссякающим светом – непременно цвета клубничного блонда с мерцающими отливами янтарного и персикового на солнце. Лидия у Стайлза по дымчато-пепельным сливовым протокам соломенных вен, сквозит лихорадочным безумным восторгом, введена внутривенно медью под бледную оливковую кожу – не толще бумажного листа, почти изъедена туманом болезни. Звездной пылью под щедро изломанными в кровь лопатками, небрежной россыпью пресного счастья; цветущими пунцовым розами на меловых щеках; неестественной колючей изморозью на кончиках подушечек пальцев – везде, без единого просвета, но (не) позволяя ему подавиться, ни в коем случае. Стайлз болен. Совсем не по-детски, серьезно, до истерзанной в рваные обуглившиеся по граням клочья души; до фиолетово-синих полумесяцев под глазами на каждой заре – строго по правилу, без исключений, точно соблюдая какой-то пресловутый график; до порванных на мириады звезд струн души жгущей неугомонной болью; до неуклюжей дрожи промерзших рук с саднящими ежовой резью костяшками. Вспорешь грудную клетку тупым отшлейфованным на кончиках осколком – разлетится по ветру стаей бабочек, оставив лишь пропасть, да пыль тяжкого пепла внутри, не восстав фениксом из этих дымчатых ошметков. Лидия где-то там, далеко, за гранью разноцветного на всякую масть воображения, космическая, волшебная и неподступная. С искорками плескающегося волной искреннего счастья и надежды – отраженной от его глаз, конечно же – в шоколадно-ореховых с медовым отливом глазах; с вьющимися на хрупких плечах забавными причудливыми завитками кучерявых огненно-рыжих клубничных волос; с нежной мечтательной непринужденной улыбкой на молочной шелковисто-бархатной коже. Идеальная. Безупречная. А он всего лишь Стайлз. Лидия – она терпкая, сладкая и такая воздушная, как тающая во рту сахарная вата, далекая и желанная, как лимонная мерцающая звезда на безоблачном ночном покрывале, ярче молочного серпа полумесяца, красивее и элегантней по расплывчатым акварельным отблескам. Она как прыжок в неизвестность – непредсказуемая, таинственная, но манящая, притягиваящая его, как мотылька, норовящего нырнуть в бушующее искрящееся обжигающими брызгами пламя. Боль зовут Лидия – правило, зазубренное бессонными ночами наизусть, выжженое острыми саднящими линиями на внутренней стороне век, аккурат по контурам, с филигранной трепетной точностью, чтобы не забыть. Но он снова и снова отзеркаливает до неразборчивой кривизны эту неугодную неправильную мантру, исправляя на свою собственную, совершенно точную и правдивую: Лидия – это Эвтаназия. Хочется стереть из памяти, но, кажется, она слишком намертво въелась в кожу, неотстирывающейся краской, открывающей зудящие язвы. Хочется вычеркнуть ее бесподобной красоты силуэт из души, но чёртовы чернила уже заканчиваются, а перо сломалось от давящего гнета злости. Злости на себя, на нее, на всё в этом мире. Увы, она уже с живописностью профессионального художника выведена под корой головного мозга огромным ассортиментом лисьих рыжих оттенков, настолько же хитрых, насколько сильна его вера в прекрасную теплую взаимность. Стайлз и взаимность, по какой-то дурацкой нелепой случайности идут параллельными прямыми на графике, никогда не пересекаясь, как и, собственно, с везением. Что он имеет? Замухрышная дешевенькая бита, дурацкая безделушка – шерпотреб, который останется после чем-то вроде счастливого амулета, бесценного для Стайлза; дорогого настолько же, насколько любимый Джип, дорогого настолько же, как и она. Стайлз болен Лидией. Неизлечимо. Безответно, теряя чувство времени и пространства, теряя почву из-под ног, утопая в болотистой вязкой трясине своих полярных неизбежных теплых чувств с головой, Титаником, захлебываясь без крика о помощи – давясь тошнотворной по всем параметрам соленой водой с упоением, наслаждаясь своей острой ядовитой болью, кислотой проедающей в нем все большую пустоту – да куда уж больше. И кровь по венам давно уж не течет, по венам течет горькая безысходность. Вскрыть непульсирующие вены отполированным заостреннным лезвием, припасенным уж вечность назад заранее, на особенный случай – и то не поможет, заживет, продолжая его нещадную пытку апельсинового цвета. «Все нормально», глухим шепотом выдавленное сквозь зубы, скрипя челюстью, пытаясь привыкнуть к нестерпимому жару по телу, растягивая губы в фальсифицированной улыбке – совсем даже (не) нормально. Эта болезнь кислотой расползается по коже медленно, режущим вкраплением обволакивая каждую клетку, точно миллионами заостренных иголок, убивая по секундам, но не давая умереть. Под каждым мимолетным шоколадным взглядом тают его силы, рассыпаясь в легкий пух, разлетающийся ураганным ворохом, вихрем по пустому полю ожиданий. Еще секунду он посмотрит – плевать, пусть этот взгляд его погубит, не подарив больше ни единого глотка жесткого промораживающего легкие воздуха – за отстутсвие оного можно и с радостью жизнь отдать. Плевать, пусть тот станет для него последним, наконец пропустив химозный дым болезни к сердцу, резко, опрометчиво, рьяно, неслышно. Он посмотрит на этот драгоценный алмазовый экспонат, разбивший его душу на мириады осколков радужных леденцов, с удовлетворением перекатывая горечь на кончике языка. И он знает. Следующая остановка – сердце.