kaleidoscope.

      Вероника Лодж — это ядовитый идиолатричный надменный взгляд, невообразимо едкий, эгоцентричный, прожигающе-холодный и по-своему прекрасный, блокирующий любые грубые гнусные слова поперёк ее концепции, преисполненный чопорностью и лабильной апатией. Это дорогая оригинальная одежда от известных брендов, вроде «Versace», «Dolce&Gabbana», «Lacoste», «Chanel», «Prada» или «Dior», сидящая на ней так, точно на нее и шили, бесподобно и непременно идеально. Это сливового цвета темно-пурпуровая матовая помада, выведенная педантично аккурат по контурам, одновременно так обыденно броская, но отдающая главное внимание выразительным чёрным, как два антрацитом горящих уголька, глазам, раздражающе красивым и безбожно привлекательным, вызывающим неисправимую экзальтацию.       Вероника Лодж — это яд.       Химозный, мучительный тягостно-горький и одиозный, но действующий на него ровно так же, как эвтаназия или паллиатив против апатии, прострации и невыносимо жгучей агонии, бьющей по нему ледяным ознобом, теперь тающим вместе с самим Джагхедом. Чёртова Вероника «подстилка для Арчи» Лодж вызывает у него двоякие, совершенно полярные чувства, и Джагхед теряется в этих двух грёбаных стенах, все больше углубляясь в эскапизм, прячась за фальсифицированной улыбкой прекрасного актера. И от столь частого неконтролируемого заострения внимания на этой персоне новая пачка сигарет снова заканчивается, очевидно, вместе с его оставшимися нервами. Не хватает этого ядовитого химического дыма в легких, тлеющего огонька и серого дымчатого пепла. «Курение убивает» — гласят вывески на каждом шагу, но ему плевать. Ведь его убийцей станет далеко не очередная сигарета…       Её улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях. Он уже не помнит, когда это началось: быть может, месяц назад, а может, с самого рождения. Просто каждый чертов раз, когда уголки губ брюнетки ползут вверх, он замечает это первым, и каждый раз сердце Джонса пропускает несколько ударов, отзываясь где-то там, легким эксцентричным покалыванием под рёбрами, запуская в парне необратимый процесс ажитации. Её волосы абсолютно точно пахли тягучим сахарным медом и уложены были всегда в художественной эстетичной красоте, но Джагхед подмечал это исключительно ради того, чтобы найти хоть один повод для неприязни и, в лучшем случае, ненависти, дабы исправить этот нагло, без спросу возникший в его сердце дефект. Он точно знал, что в Лодж есть изъяны, что эта кукла была бракованной, но найти эти изъяны он почему-то не мог. Возможно, плохо рассматривает. Или свет не так упал…       Какое-то дикое маниакальное влечение не покидало Джагхеда и, несмотря на всю глупую аффективность, стало бесконечной тошнотворной аддикцией. Сначала вроде бы кажется, что все отлично, после испытываешь какое-то болезненно сильное желание, сродни ломке или обсессивной потребности, а после, кажется, неизбежная погибель. И это касается совершенно не наркотиков. Хотя, по правде, она и стала его наркотиком, без излишнего утрирования. Тем не менее, Джонс клялся себе, что однажды придушит сие Божье творение тем жемчужным ожерельем, восхитительно и до боли неправдоподобно украшающим ее тонкую красивую шею. Это желание варьировалось где-то на грани между «убью нахрен» и «черт, уйди отсюда, ты затмеваешь своим светом долбаное солнце, мне и одного пока хватает». Джагхед уверен, что Вероника, мать ее, Лодж, ему ни капельки не импонировала. Но каков генезис всех этих чувств?       Когда Лодж стала его самым безумным латентным, но неистово любимым фетишем, от котрого напрочь сносит крышу? Пару раз он склонялся к выводу, что все это лишь жалкий побочный эффект инсомнии, ведь любому известно, что при отсутствии сна видишь сны даже наяву, сам того не подозревая. Но это было даже не фантасмагорией, рисующей в его больном поколебленном годами сознании апокрифичные странные образы. Это было и не фрустрацией, сводящей всё его кредо по отношению к таким безмозглым куклам «Барби» на нет. На самом деле то было лишь примитивной зависимостью, прежде не пробужденной ни милашкой тире идеальной пай-девочкой Купер, ни кем-либо еще, уж тем более. И Бог знает, какие фантастические химические реакции происходят у него внутри, когда эта «пластмассовая искусственная подделка» сидит рядом, без своего же ведома руша все его аккуратно, с филигранной точностью выстроенные аргументы против девушки, точно карточный домик под напором ветра.       Но он не давился ею, словно диабетик, добравшийся наконец до запретных сладостей. Смаковал. Не форсировал. Каждый эфемерный взгляд, брошенный в его сторону чисто из случайности; каждое сингулярное касание, пробуждающее в нем пугающие, доселе не знакомые чувства; каждое опрометчивое слово, брошенное между строк, случайно, будто бы невзначай, но выуженное из фразы и тщательно отфильтрованное в помутненном сознании. Он знал о Лодж всё, каждую мелочь, закрывая глаза даже на акрасию в те моменты, когда клялся себе больше не смотреть в ее сторону и все же смотрел, ссылаясь на единичность столь аккуратно продуманного поступка. Нет, он смотрел на антураж, не на до неприличия короткое платье глупой стервы Вероники. Джагхед, мать его, заврался. Заврался себе самому.       И когда она подходит к нему, создавая эдакую перипетию в сценарии скучной драмы для подростков про слащавые чувства, звезды перед глазами начинают падать, собираясь в сонмище слепящего света.       Звезды, не ее совершенность.       И решительность в его взгляде то гаснет, то снова возрождается, точно феникс на пепелище сомнений и страхов. Какая-то львиная доля парня кричит о том, чтобы одумался. Ему совсем не хочется бежать, не хочется прятаться, что само по себе и так вышло бы глупой затеей — густое нервное напряжение переходит в другую плоскость, и Джонс будто готовится к прыжку, осталось только решиться.        «Убьет же ведь.» — Напоминает себе парень, одумывается, словно давая, наконец, отрезвляющую пощечину.       Что угодно. Апогей бредней, венец безумия или же крайняя степень сумасшествия. Лодж — не прекрасная Принцесса из красивых сказок про чувства, и те выдуманные каким-то придурковатым писателем. Он никогда в это не поверит, увольте, любви не существует, существует ложь, хаос и разрушение. Пусть этой куклой давится чёртов Эндрюс.       Вероника Лодж — это яд.       Введенный внутривенно, под болезненно бледную оливковую кожу, в капилляры и артерии, он впредь везде. Разъедает и убивает, запускает необратимый губящий процесс разложения.       Но почему же тогда по телу разливается это сладостно-греющее тепло, затмевающее даже солнечное, когда их взгляды встречаются? Всему виной теплая погода, бесспорно. И плевать, что на улице ливни. Джонс никогда не поддастся этому чувству. Без всякой там совести навязанный ему обман, дурацкая ложь, клевета и провокация.       Потому что Вероника Лодж — это яд.