Veil of your secrets

Она сидит к нему спиной, согнув ноги и сложив руки на коленях, и смотрит на ночной город. Светлая кожа кажется белой в лунном свете. По правому боку, от бедра к плечу тянется татуировка, растягиваясь по спине и животу. Тонкое, ветвистое дерево без листвы. А на нём – чёрные силуэты птиц... Он ловит себя на мысли, что он считает, и останавливается, когда их число переваливает за третий десяток. Поднимается с кровати и садится рядом, наблюдая за ней. Девушка коротко вздрагивает, но продолжает немигающим взглядом всматриваться в окно. В глазах её застыла тяжесть, будто она принимает сложное решение. «Все мы делаем то, что нужно», – звучит в голове её голос, отдаваясь в груди грустью. Разумеется, она права, и он понимает её: он сам такой же. Только легче от этого не становится. – Что это значит? – тихо спрашивает её, проводя пальцами по чёрному дереву, по тонким ветвям, чувствуя под пальцами длинные шрамы. Да, разумеется, он заметил их раньше, только не знал, сколько их скрывается под переплетениями татуировок. – Ты не хочешь этого знать, – тихо выдыхает она, а затем переводит на него внимательный взгляд. Глаза её спокойны и грустны, на губах – измученная улыбка. – Впрочем, ты уже догадываешься. Чёрные птицы на ветвях – вороны. Широко раскрывают клювы, раскидывают крылья, едва ли не прыгая от предвкушения пира. Символ смерти. – Сколько? – тихо спрашивает он. Не уверен, что она будет отвечать, но надеется на это. Хочется знать о ней правду, хочется знать всё таким, как оно есть в действительности. Ведь он уверен, что у него не будет времени узнать это позже. – 67, – коротко отвечает девушка, отводит взгляд и поджимает ноги ближе к груди. Он чувствует рукой, как по её телу проходит мелкая дрожь, и видит, как она кривит губы. Она сама себе противна. Она себя ненавидит и уже давно не верит, что когда-то сможет простить. И ей не нужно говорить это вслух, чтобы он догадался. Всё, что она делает, она действительно хочет. Добровольно подталкивает себя к смерти, а он чувствует, что он не имеет права её останавливать. Она никогда не будет счастлива, просто потому, что никогда себе этого не позволит. – Когда ты начала?... – В 11. Своего первого мага я убила в 11, – голос её становится жёстче, а в глазах появляется паника. Будто она готова сорваться. Он обнимает её за плечо и привлекает к себе. Она опирается на его грудь и оплетает предплечье тонкими пальцами. Он чувствует, как быстро колотиться её сердце, но при этом замечает, что она начинает успокаиваться. Синева её глаз выравнивается, становится отстранённой и блёклой. Будто жизнь в ней обрывается. Она погружается в воспоминания. – Мой брат и его лучший друг взяли меня с собой на одну вылазку. Им было что-то нужно от магов, но они отказывались помогать, – голос девушки дрожит, а на лице застывает едва ли не детская растерянность. – Джон выломал той женщине плечи, держал запястья за её спиной и смеялся, – девушка снова вздрагивает, и Алек прижимает её ближе к себе, поглаживая по плечу. – Она стояла передо мной на коленях, и я не могла разобрать её лица от крови. Они сломали ей нос, оставили несколько порезов на щеках, разбили губы... Она рыдала, белки её глаз были такими же красными, как и всё её лицо. А глаза были светлыми, зелёно-синими, очень красивыми, – Виктория слабо улыбается. – Элиот подталкивал меня в спину и смеялся от того, как трясётся меч в моих руках. Я всегда использовала два, но тогда пришлось держать один двумя руками. Я плохо видела, потому что тоже плакала. Помню алую лужу у её колен, ухмылку брата за её спиной, её оголённое горло с текущей по нему кровью: Элиот держал её за волосы и поднимал её голову. ЧТобы мне было проще, – брови девушки хмурятся и подрагивают, на глазах встают слёзы. Она крепче цепляется за его руку, будто снова держит тот меч. – Женщина смотрела на меня и умоляла. Её «прошу» я слышала ещё многие годы. Пока не поняла в конце концов, что оно значило, – Виктория грустно хмыкает. – Джон и Элиот вырезали всё её семью на её глазах, измывались над ней... тогда я думала, что она просит о пощаде, а теперь понимаю, что она умоляла о смерти. Алек молчит, хотя ему многое хочется сказать. Она грустно улыбается, смотря на него грустным, уставшим взглядом. И он слышит то самое «прошу», но уже в исполнении самой Виктории. Теперь она умоляет о смерти. И он понимает, что не сможет её переубедить. Вероятно, всё это слишком даже для такой сильной Виктории. Вероятно, уже даже самоистязание не кажется ей достаточным наказанием. – Я отказалась убивать её, – продолжает Виктория, снова опуская взгляд, медленно водя худым пальцем по одеялу. Она сильно похудела, лицо её осунулось, черты стали острее, едва ли не прозрачная кожа покрывала всё ещё сильные. – Помню, как изменилось лицо Джона. И я так хорошо знала то выражение на его лице... И я так его боялась... – она прикрывает глаза и прижимается ближе к нему, снова вздрагивая и нервно вбирая воздух. – Я знала, что он мог меня убить, и знала, что он хочет этого. Не знаю, почему он так и не сделал этого: родители вряд ли огорчились бы. Впрочем, быть может, своей жизнью я обязана своему дяде, – Виктория нервно смеётся. Алек тоже грустно улыбается: разумеется, он замечает иронию в её словах. – Я развернулась и хотела убежать оттуда, но Элиот меня остановил. Схватил меня за волосы и бросил на пол рядом с той же женщиной. «Ты или оно, воронёнок». Джон умел говорить так, что становилось страшно. Тогда... я так хотела жить, несмотря ни на что. Тогда, когда я поднималась с колен, я чувствовала ужасную ярость, такую, какую не ощущала больше никогда. Тогда я сделала выбор и тогда же поклялась, что когда-то я уничтожу всех их. Поклялась, что уничтожу все свои страхи, все эти больные взгляды. Поклялась, что сделаю всё, что будет нужно, – в голосе Виктории слышится характерная для неё сталь, уверенность и сила, и, когда она снова смотрит на него, он видит дел, как её мягкость исчезает из них. Скорее всего, уже навсегда. – Я перерезала ей горло, не отводя взгляда. Я вернулась домой вся в крови, перетерпела наказание от брата: он решил, что переломать мне ноги будет... поучительным. – Поэтому у тебя проблемы с балансом? – аккуратно интересуется Алек. Он не уверен, что вообще имеет право что-то ей говорить в этот момент, однако уверенность её взгляда непоколебима. – Да. Не знаю почему. Вроде как, он пробовал на мне что-то магическое, я не уверена. В любом случае, восстанавливаться пришлось достаточно долго: хотя кости и срослись, я ещё несколько недель не могла ходить. Алек молча кивает. Девушка натягивает на лицо привычную маску, не очень уверенно, но весьма убедительно: даже в глазах её нет той чувственности, что она позволяет себе в его присутствии. Однако она всё ещё цепляется пальцами за его руку и вжимается в него. Будто ищет тепло, стараясь заполнить им пустоту в душе. – И что произошло с твоей семьёй? – Помнишь, я говорила, что пришлось переубеждать Конклав, когда я прибыла в Идрис? – Алек коротко кивает и хмурится, начиная догадываться. – Я нашла их – мать, отца, брата – притащила их в город охотников. И мне же поручили их допрос, – Виктория снова издаёт тихий смешок а и устало откидывает голову на его плечо. – Знаешь, многие не могли даже смотреть на то, что там происходило, а у меня было чувство того, что я снова попала домой. Только на этот раз мы поменялись местами. Не сомневаюсь, что тогда они жалели, что столькому обучили меня. Виктория снова морщится и из её закрытых глаз льются слёзы. Но голос остаётся жёстким и сильным. – Знаешь, – выдыхает она очень тихо. – В то время, что Дэн был рядом, я верила, что всё сможет наладиться. Он говорил, что человека определяет не прошлое, что моя жизнь – она лишь моя. И я действительно верила, что я смогу построить другую жизнь, новую. Я даже была готова отказаться от мести и оставить всё позади. Я готова была убедить себя в том, что все эти взгляды «Нового круга» – не моё дело. Я была готова оставить их. Но, кажется, у моего прошлого были на меня другие планы. Оно вернулось за мной, и отняло единственного, кто мог бы всё исправить. У меня не было на это сил, я не знала, как сделать это самой. А Дэн мог всё изменить, он был единственным, кто мог, – Виктория смотрит на него заплаканными глазами, и он неожиданно понимает, что было самой большой болью для неё. Не все те страдания, не все потери, что она перенесла, не все разочарования, что преследовали её. Самым страшным было потерять веру в то, что может быть иначе, в то, что может быть лучше. А человек без веры, хотя бы во что-то... что ж, это лишь вопрос времени, когда он потеряет желание жить. И, видимо, время Виктории тоже кончилось. Она смотрела на него большими глазами цвета моря, и он наблюдал, как на нём наступает штиль. Постоянный, безжизненный. И грудь сжимало от понимания того, что на этом всё и закончится, от осознания, что он не сможет ей помочь. Ему не было жаль её: он понимал, что для неё так лучше, что она сама это выбрала – видимо, иногда прошлое всё же бывает сильнее нас. Видимо, иногда оно всё же определяет всё. Виктория никогда не знала света жизни, не знала своего выбора, не могла завершить то, во что её втянули. И в этом не было её вины: она просто родилась в семье, которая уничтожила всё, что она могла иметь. Алек невольно задумывается, какой она могла бы быть. В голове появились насмешливые синие глаза, уверенные, острые, с лёгкой доброй насмешкой. Её сила духа, целеустремлённость, талант и быстрый ум открыли бы ей тысячи дорог и привели бы её к успеху. Её желание отдавать другим себя, её нежелание быть одной и разборчивость в людях принесли бы в её жизнь множество великолепных людей. И её ждало бы потрясающее будущее. И она могла бы на многое повлиять. Но ей не повезло, и целому миру не повезло потому, что он потерял её. Алек ловит себя на мысли о том, что ему и не хочется думать, сколько блестящих людей было загублено этим «не повезло». – Ты же понимаешь, что придётся сделать? – спрашивает она, отрываясь от его плеча и внимательно смотря в его глаза. Кажется, там, в её душе, нет уже нечего. И всё же она находит в себе крупицы тепла, которые вкладывает в свой взгляд и голос. Уже совсем не для себя, уже совсем не из-за своих чувство, но из-за него. Алек кивает и, прикрыв глаза, глубоко вздыхает. Он знает, зачем она пришла, в конце концов. И понимает теперь, зачем уходила и где была. Но теперь, после её слов, он не уверен, что сможет сделать «то, что нужно». Не был уверен, что сможет пережить то, через что проходила она. – Какого это, убивать людей? – спрашивает он неуверенно, чувствуя, как дёргаются мышцы лица, когда он открывает глаза. Демоны – это одно дело. Демоны убивают людей, демоны проникают в мир, в которым быть не должны и несут по нему боль и смерть. Демонов дома не ждут друзья, у демонов нет семьи, нет убеждений, нет того, что важно. Уничтожая демона, искореняешь ненависть, ярость, дикий, животный голод и желание убивать. Убивая человека, забираешь чувства, воспоминания, отнимаешь выбор – отнимаешь жизнь. А он не хочет этого. Виктория мягко улыбается, коротко, будто на большее уже не способна, и обнимает ладонями его лицо, заставляя смотреть в глаза. – Ты справишься, Алек, – она снова пытается улыбнуться. Губы её вздрагивают, голос обрывается. И он чувствует, как по щеке катится слеза, одна, скупая, которую она быстро смахивает худыми холодными пальцами. Несмотря ни на что, не смотря на то, что саму себя она уже записала в группу живых мертвецов, она всё ещё находит в себе силы быть уверенной в нём. Находит в себе сила искренне радоваться от веры в то, что он сможет стать счастливым. – Ты со всем справишься, Алек, – повторяет она, въедаясь в него глазами. – Сейчас, сегодня, завтра – всегда. Твоя семья даст тебе то, чего я никогда не смогу иметь – веру и причину. Причину бороться со всем, что будет угрожать. А всё остальное – оно в тебе. Тебе хватит силы и ума справиться со всем, что бы не произошло. Всегда помни это, Алек. Всегда. Виктория снова пытается улыбнуться, притягивает его лицо ближе и целует в кончик губ, легко, едва ощутимо. Но в этом жесте чувств больше, чем во всех словах, что могли бы быть сказаны Самое важное произносить не нужно. Самое важное словами выразить нельзя. Алек обвивает руками её худую спину и прижимает ближе к себе, зарываясь пальцами в волосы. Они больше никогда не соприкоснуться губами, больше никогда не коснуться друг друга. Они больше ничего не скажут друг другу, они больше никогда не посмотрят на друг друга с тем теплом, что было между ними. И уже никогда не станут тем, что было до этого. Боли нет, как нет ни разочарования, ни печали. Всё так, как должно быть. У них не могло быть иначе. Теперь он знает это. Горизонт начинает медленно светлеть, когда он расцепляет объятия, когда её руки безвольно опускаются, скатываются вниз по его спине. Их взгляды встречаются. Сосредоточенность, собранность, спокойствие. Между ними теперь только одно – то, что нужно сделать.