Veil of your secrets

Шёл третий день. Третий день, как Виктория бесследно пропала, не сказав ни слова. Предположений было много, логичных и совсем абсурдных. Что же до слухов, то они реками стекались от каждого, кому хотелось поучаствовать в обсуждении – сплетни, пожалуй, та самая вещь, которую нельзя искоренить даже из жизни таких рациональных людей, как сумеречные охотники. Ни Джейс, ни даже Изабель не знали ничего, недоверчиво посматривая на него, Алека, как и большая часть института. Не верили ни его словам, ни плохо скрытой растерянности, ни застывшему в лёд страху на дне глаз. Он даже не хотел думать, что это вообще может означать. Особенно о том, что это могло значить для него. Они с Викторией вернулись глубокой ночью, и остаток её он провёл в размышлениях об их разговорах на складе. Улыбался, как самый настоящий идиот. Злился на себя за свою нерешительность, неопределённость, за то, что тратил своё время вовсе не на то, на что бы следовало его потратить. Ненавидел себя за то, что позволили расслабиться и отстраниться от проблем, вытеснить их мыслями… мыслями ни о чём, как ему кажется теперь. В ту ночь, когда он долго смотрел в потолок своей комнаты, ему начало казаться, что он, наконец, нащупал то, что так долго искал. Дотянулся до того, что было так необходимо. Понял… себя. Но уже на утро осознание того, что это были лишь игры его взбудораженного радостью сознания, обрушилось на него в полной своей силе. И причина была вовсе не связана с тем, что именно этим утром исчезла Виктория. Просто он вдруг осознал, что не может просто так позволять себе отдаваться эмоциям, закрывая глаза на всё на свете. У него есть обязанности. На нём лежит ответственность. Он – охотник. И, кажется, напомнил себе об этом он как раз вовремя: через день после того, как пропала охотница, убийства, которые прекратились почти месяц назад, вспыхнули новой волной. Вот только в этот раз представители нижнего мира остались невредимы – смерть преследовала только охотников. Их выслеживали на заданиях, подстерегали в тенях городских переулков, в Идрисе же было подозрительно спокойно. С того самого первого убийства Алеку казалось, что что-то не так, однако он никак не мог объяснить этого ощущения. В конце концов, посчитав его пустым, он просто откинул его в сторону.

***

– Скай, от тебя по-прежнему ждут отчёт по вчерашней миссии, – Алек предельно спокоен и собран. Даже притворяться не приходится: внутри пустота, такая обширная и всепоглощающая, такая привычная и нужная. Она душит скребущие чувства, пережимает им горло, заставляет их молчать. Это всё профессиональная собранность, отточенное годами мастерство. Девушка мотает светлыми волосами, взгляд её мутный от растерянности. Нет на её лице привычной тени наглости и лицемерия, нет гордого блеска в глазах, лишь какое-то непонимание. Алеку её поведение кажется несколько странным, даже с учётом того, что на последней миссии на них напали и пострадала её сестра: блондинка не выглядит опечаленной или взволнованной. Она выглядит… недовольной. – У меня были дела вчера, сегодня к вечеру всё закончу, – Скай отвечает на удивление спокойно, не особо обращая внимания на него. Алек молча кивает, краем глаза замечая карту в мониторе, в который девушка впивается глазами. Похоже, не он один занимается личным расследованием – девушка явно занята вчерашним покушением. На мгновение в голове промелькнула мысль о том, что, возможно, следовало бы об этом с ней поговорить, однако Алек тут же её отметает её в далёкий ящик глупых идей: нет ничего удивительного в том, что она пытается разобраться в покушении на неё саму и её семью. Алек снова задумывается, направляясь к своему компьютеру, когда затылком чувствует внимательный, призывающий к вниманию взгляд. Парень хмурится и осторожно поворачивается, кидая взгляд через плечо, встречаясь глазами с Ходжем. Мужчин выглядит напряжённым, даже встревоженным, что на него совершенно не похоже. Алек вопросительно вскидывает бровь, на что получает лишь условный кивок головой. Больше ему и не нужно. Он чувствует спокойствие. Всё так знакомо, так правильно, так понятно. Короткие разговоры, всегда по делу, не распыляясь на ненужные слова и замечания. Отдающие холодной рассудительностью взгляды, ясные посылы в глазах. Он знает, что делать, как реагировать. Он впервые за последние несколько недель на своём месте, он там, где должен быть. Кризис личности миновал. Алек медленно выдыхает, поворачивая за угол, где его уже ждёт его учитель. – Что с ранеными? – интересуется Алек без лишних приветствий. Прошла неделя с первых покушений, и целую неделю от раненых не было новостей, что было крайне странно: руны должны были вылечить всё максимум за пару дней. – Руны не действуют, – так же коротко и тихо выдыхает Ходж, заглядывая Алеку в лицо, будто ожидая, что он что-то прояснит. Но он не может. Алек чувствует волну какой-то жёсткости, недовольства, причём, пожалуй, впервые не собой, а кем-то другим, в эту секунду до конца осознавая, что он стал жёстче, холоднее, безразличнее к чужому мнению, чужим домыслам, чужим эмоциям. Это было неправильно, однако вовсе не пугало. Кажется, именно это и было необходимо. – Наши медики не знают причин, – добавляет мужчина, всё ещё цепляясь взглядом за выражение его лица. «Надо позвонить Магнусу, – тут же приходит в голову. Чётко, отчётливо, ясно и поразительно быстро. – Быть может, он сможет что-то понять». Алек резко кивает, неожиданно осознавая, что он даже в какой-то степени наслаждается своей собранностью. Наслаждается, хотя и понимает, что он просто абстрагируется от скребущих когтями чувств разочарования и тягучей боли. Но они так далеки, что он, скорее, просто осознаёт их головой, чем по-настоящему чувствует. – Алек, – зовёт Ходж, больно стискивая тонкие пальцы на его плече. – Ты в порядке? – во взгляде такое понимание, что парень даже на несколько мгновений чувствует растерянность, что это даже на мгновение выбивает его из колеи. Потому что такое выражение было у неё. Такими были её синие глаза. При каждом взгляде, при каждом взмахе ресниц, в каждую секунду… Алек сжимает челюсть. На секунду его шатнуло, на мгновение эти мысли выбивают почву под ногами, надламывают апатию, разрушают спокойствие. Воспоминания камнем, брошенным в пруд сдержанности, вызывают волны тепла, растерянности, далёкой боли, тянут череду образов. Нельзя. Не сейчас. Больше он себе этого не позволит. Нельзя. – Разумеется, просто много дел, – спокойно пожимает плечами Алек, чувствуя застывшее в чертах лица спокойствие. Он никак не позволяет себе выдать эту секундную слабость. Ходж ещё пру мгновений недоверчиво всматривается в его глаза, однако потом всё же разжимает его руку. И по его глазам Алек понимает, что он верит. Ходж верит, как и сам Лайтвуд. Верит и знает, что сейчас он поступает правильно. – Я разберусь с этим, – кивает Алек, закрепляя уверенность, молча разворачивается и уходит, уже набирая номер бруклинского мага. Тишина, спокойствие, уверенность. Насколько же это чертовки прекрасно…

***

Алек молча сидит у окна, задумчиво рассматривая огни города. Нью-Йорк, как всегда, сумбурен, как всегда, полон давящей энергии и приторно-яркой жизни. Весь этот свет так обманчив, таит в себе столько тайн... Однако ночь, все же, лучшее время дня. Ночь отражает саму жизнь, с её жесткостью и ужасами, прячущимися в тенях безлюдных переулков, с её яркими масками неоновых билбордов, искусственных, бьющих в глаза, застилающих зрение. А люди так и тянутся к этой деланой, ненастоящей красоте, люди так сторонятся тёмных углов. Алек ловит себя на мысли, что его рассуждения, вероятно, слишком мрачны и непривычно жёстки. Но ведь ему всегда был присущ некоторый скептицизм во взглядах на мир. Скептицизм, который взрастил в нём реалистичность. И это правильно. Это легко. Парень и сам не помнит, как его мысли привели его к размышлениям о жизни. Он ведь, кажется, размышлял совершенно о другом… У него, как бы удивительно это не было, появилось свободное время. И его парень решил использовать для того, чтобы подумать. Чтобы подойти к опасной грани, к щели в его устоявшейся собранности и отстранённости от собственных чувств. Раньше, когда она была рядом, он боялся этого. Теперь же просто знает, что так надо. Это необходимо. Просто необходимо решить всё для себя. Подумать. Подумать о ней, о её синих глазах, о её исчезновении. О себе, о своих чувствах, о своём разочаровании. А именно его он и испытывал в те первые дни. Она ушла сама, ушла ничего не сказав. И на ум приходило лишь одно место, куда она могла отправиться. Сначала он отрицал, надеялся, убеждал себя не делать спешных решений. Через несколько дней он засомневался. Тогда, когда первый раз что-то внутри неприятно кольнуло, неожиданно, но отчётливо, тогда что-то внутри отдалось тупым зудом, засосало под ложечкой. Тогда в его голову начали медленно вползать мысли. Те самые, такие опасные, такие дикие. Монстры сознания. Звонко клацающие челюстями, брызжущие слюной в предвкушении пира, сверкают безумными глазами, когтями раздирают то, что ты называешь самим собой. Потом пришла уверенность, пришло понимание того, что надо делать. Пришло решение. А вот теперь он и всё же решил взглянуть вниз, в свою личную пропасть, свое маленькое безумие. Прошло две недели с того момента, как пропала Виктория. Без следа, без сообщений. Четырнадцать дней разъедающих кислотой мыслей. Четырнадцать дней доводящей до апатии боли. Он ненавидел себя. За свой мальчишеский идиотизм, за ребяческую наивность, за то, что усомнился в своей сути, забылся, позволил чувствам сокрушить себя, обескуражить. Он подвёл. Совершил чертову глупость. Все, что произошло на его совести. Смерти, кровь, боль и разлад на его совести. Он позволил своей симпатии нарушить слаженный механизм. Сломал трипартит существования своего мира. Разум, анализ, миссия. Он обесценил это, разрушил, изничтожил. А ради чего? Он ведь всегда знал, что должен делать, всегда знал, что правильно, никогда не сомневался. И позволил себе все это растерять... Ради чувств. Ради призрачного счастья. Ради фантома, фантазии. Морок, не более. Идиот. Какой же он все-таки мальчишка. Глупое дитя в бескрайнем неизведанном мире. Идиот. С неправильными чувствами, дерущими ребра и пеленой покрывающими здравый ум. Поломанная игрушка судьбы, несуществующего проведения. Алек понимает, что, вероятнее всего, просто утрирует, растит проблемы собственными мыслями, погружается в собственное сознание, в саму свою суть так глубоко, как не стоило бы. Разгребает яму самого своего существования, вырывая себе могилу из своих собственных размышлений. Он так зациклен на себе, что это вводит его в какое-то безумие. Его личные мысленно-чувственный ад, из которого он должен найти выход. ДОЛЖЕН. Потому что этого требует ситуация, его устои, его миссия, дело его жизни. Сделать всё, что от него зависит. Сделать то, что сделать не может. Сделать невозможное. САМ. Он должен выкарабкаться самостоятельно. Потому что по-другому нельзя — это просто невозможно. Это единственно правильно, единственно действенно. Ведь нет больше синих глаз, нет того океана, что обволакивал его пониманием и поддержкой. Лишь чертова пустыня, с чёрными песчинками-мыслями, песчинками-чувствами, вкраплениями безумия. Дурость, да и только. Синие глаза... Даже сейчас, когда он так разочарован в ней, когда уверен в том, что она окружила его ложью и обвела вокруг своего тонкого пальца, когда он уверен, что она была одним из рычагов, разрушивших стабильность его сознания, его мира, он не может принять мысль о том, что эта синева была лишь обманом. Он помнит тепло и понимание. Помнит нежность и мягкость. Помнит, как растворялся в этих водах его разум, как они обволакивали его грудину, проникали под ребра и омывали что-то глубокое, сокровенное, касались самой души... Это все было правдой, это все было искренне, это все было светлым. И даже сейчас он не может допустить мысли и о том, что все это было лишь обманом. Возможно, именно на этом и держатся остатки его печали, остатки его надежды. Алек откидывается головой на спинку кресла и медленно выдыхает, чувствуя, как с каждым движением грудной клетки чувства тухнут и как холодный воздух, как вода, заливает их тлеющие останки. Он принял правду такой, какая она есть. Принял решение. Нашёл своё спокойствие, свой рационализм, свою суть. А воспоминания стали призраками, медленно обесцвечиваясь и растворяясь в подсознании. Он стирает их, медленно и методично, наблюдая, как картинки прошлого горят ярким пламенем глубоко в голове… Неожиданно для него самого ход мыслей замедлился, голова опустела, вся сосредоточенность перешла на размеренные вдохи и медленные выдохи. Алек и не заметил, как мир медленно растворился и перестал существовать. Парень и не заметил, как его затянуло в лёгкий, приятный сон без сновидений.

***

Сон обрывается настойчивым ощущением: кто-то за ним наблюдает. Машинально, вышколено охотник подрывается с места, тут же врезаясь взглядом в знакомое лицо. Глаза непроизвольно расширяются, когда его окатывает такая знакомая синева, простая, искренняя, открытая. Эмоции в её глазах выражают такое преданное доверие, что ему с болью спирает горло. И все мысли, уверенность, что ещё совсем недавно кружили в голове и за рёбрами, – всё это теряет значение. Свет луны касается её длинных стройных ног, затянутых в кожу, ложится на бледную, фарфоровую кожу ладоней, которыми она опирается на стол. Её лицо остаётся в тени, но он всё равно прекрасно видит её сияющие, широкие от страха глаза. Губы её плотно сжаты, всё тело напряжено, будто она боится. Боится двигаться, боится дышать, боится говорить. И просто смотрит на него. И ждёт. А он не знает, что ему делать. Он смотрит в её открытое лицо и понимает, что она полностью отдаёт себя на его суд. Не будет оправдываться, не будет переубеждать. Всё на нём, всё ему. И он не знает, что ему об этом думать. В её взгляде боль, на её руках кровь, в ней крики и смерть, которым оправданий нет и быть не может. Ей не нужно говорить, где она была и что делала, потому что он знает, читает это в синеве её глаз, находит у их основания. Горло спирает так, что он на мгновение забывает, как дышать, забывает, что это вообще нужно. А в голове гудит кроваво-красное «Опасность», мыслями он ненавидит её, мыслями он гонит её прочь. В груди ширится адское пламя, жжёт, опаляет, переполняет собой лёгкие. Сжигает все чувства, оставляя лишь одно непреодолимое желание. Коснуться пальцами её кожи… перебрать пальцами волосы… глаза в глаза, не отрываясь, тонуть в них без возможности вернуться. Его выворачивает на изнанку, расщепляет кислотой, разрушает в пепел… Он делает шаг к ней, мелкий, нервный, едва заметный. Но именно он, этот маленький шаг определяет всё. Один крошечный шаг означает выбор. Он проигрывает, снова. Но просто не может себя остановить. – Почему?.. – голос хрипит, горло дерёт, а она от него вздрагивает, на глаза ей наворачиваются слёзы. Отчаяние, боль, но сожаления нет. – Все мы делаем то, что нужно, – шепчет она одними губами. – Чтобы защитить то, что… – Почему ты не сказала? – прерывает он её, не позволяя закончить фразу: знает, что её слов просто не вынесет. Как и дрожи в её голосе. Как и чувств со слезами в её глазах. – Ты не позволил бы, – губы её дёргаются, нервными скачками растягиваются в улыбку. А он делает ещё один шаг. Чувствует жёсткость к ней, будто его не трогают её слова. Чувствует жар, покалывание в кончиках пальцев, головокружение. Чувствует то, о чём всё ещё не может сказать вслух. – Ни за что не позволил бы, – вторит он ей эхом. И останавливается. Между ними сантиметры. Её дыхание на его шее, его взгляд на её губах. Нос забивает стойкий запах лаванды и тонкие ноты корицы. Глаза в глаза, не отрываясь. Трещат, распадаются на куски все здравые домыслы, тают в синеве, бесконечной, какой-то нечеловеческой… Пальцы медленно касаются её кожи, прохладной, бледной, удивительно нежной. И она прикрывает глаза, просто, спокойно, будто мира не существует за пределами его ладони. По пальцам бежит жар, мелкие покалывания, пробираются глубоко, под кожу, под рёбра. И так кристально ясно, что нужно делать. Что необходимо. Пусть неправильно, пусть разрушительно, но жизненно необходимо. И к чёрту весь мир, к чёрту всех. Где оно всё сейчас? Нет ничего, кроме жара, кроме близкого дыхания, кроме синевы глаз. Её рука ложится ему на грудь и прочерчивает линию по его майке вверх, к шее, к затылку. И кожа под её холодными руками горит, плавится. И всё, что было скрыто, всё, что томилось где-то глубоко внутри, что разрасталось и пускала корни – всё перешло края. Сознание сузилось до точки, чувства заполнили собой всё остальное. Вторая его рука скользнула по её талии, притягивая ближе, вжимая в себя, будто в попытке слиться. И она потянулась к нему, всем телом, всей душой, всем… Губы у неё мягкие, жгут ярким вкусом корицы. Холодные пальцы дрожат, зарываясь в волосы, сжимая их. Воздуха так мало, но дышать не нужно. Лёгкие горят, но остановиться невозможно… Приподнимает её за талию и усаживает на стол, её ноги скользят по его бёдрам, смыкаются на пояснице, притягивают его ближе. Горячо, невыносимо, за гранью. Она отрывается от него, толкает назад в плечи, цепляет ногтями кожу внизу живота и замирает, смотря на него. Глаза широко распахнуты, безумные, отчаянно потерянные. И в них отражаются его, такие же горящие, чёрные от широких зрачков. Безумие, отчаянное безумие. Она стягивает с него майку резким движением, и он снова притягивает её к себе. Кожа раздражена, кожа горит. И это потрясающе, это настолько великолепно, что кажется больным, нечеловеческим. Её губы податливы, вкус корицы въедается под кожу. Но и этого недостаточно, этого мало. Мало её рук, мало её губ, мало её глаз. Мало её… Резким движением стягивает с её плеч кожаную куртку, отрываясь от её губ. И снова зная, что делать. Глаза стелит нежность, какой никогда не чувствовал… Мягко, едва ощутимо касается губами её шеи, проводя носом под мочкой уха и вбирая полные лёгкие лаванды. И от неё голова идёт кругом. Его губы снова касаются её кожи, её руки сильнее вжимаются его плечи, тонкие пальцы впиваются в разгорячённую кожу. Она запрокидывает голову, вытягивая шею. И он не может оторваться от ней, покрывая её шею долгими, протяжными поцелуями. Губы её приоткрыты, и дыхание рваное, дрожащее, замирающее. Кто придумал это безумие? Кто сотворит такое с ними? Он тянет её майку вверх, ведёт ладонями по гладкой коже, очерчивает большими пальцами полосы крепких мышц, рёбер. Она быстро запрокидывает руки за спину, щёлкает застёжкой лифчика. А он прижимает её нездорово холодное, пылающее льдом тело к себе, чувствуя её напряжённые соски на своей груди и, подхватывая её на руки понимает, что он не может терпеть это. Эти чувства, эти руки, губы, этот холод тела. Откуда это в нём? Откуда это в ней? Как всё это возможно? Безумие, отчаянное и безнадёжное. Как он, как и она.