Ведьминская лавка

Дни тянутся подобно тягучему рахат-лукуму, такие же тошнотворно сладкие и настолько же застревающие между зубов, и, когда они наконец подходят к границе с Нарбаллой, Касьян мечтает выблевать всю ту осеннюю жижу, которой успел за несколько месяцев пути наглодаться вдоволь, обратно. Желательно – на Агапа. Особенно – на этого Агапа, который трогательно греет молчаливой Айте тонкие ладони временами, который с восхищением наблюдает, как та варит зелья, который мягко придерживает её за локоть, не давая упасть, который, развалившись на кровати в таверне, ласково перебирает пальцами светлые волосы, и который, кажется, влюблен как мальчишка. Касьян наблюдает за ним все эти дни и чувствует, как его полое нутро полнится чего-то незнакомого. И он пытается отыскать эмоцию, которой можно описать это желание то куснуть Агапа за руку, когда тот нежно касается бархатной тонкой кожи, то задушить его хвостом, когда Айта, взволнованно вздыхая, пытается найти в закромах Касьяна травы, нужные для лекарства от простуды, то, обернувшись змеем, вцепиться ядовитыми клыками в глотку, когда всполохи ледяной магии, закручивающиеся в диковинных зверей, рождают на бледных обветренных губах кроткую улыбку. Он пытается ухватиться за каждую эмоцию, которую выхватил за это время: вспыльчивость от Мисы, которая на любое движение в сторону своей дражайшей хозяйки гневно скалится, настороженность от Криса, который нервно стучит распушенным хвостом по доскам каждый раз, как слышит что-то подозрительное, недоверие и презрение от тех проезжих торговцев, которые сально-пренебрежительными взглядами окидывали опасно-безразличную Айту с несколько дней назад, и даже злость от самого Агапа, который постоянно ругается и размахивает кулаками, стоит кому-то опустить неприятную шутку в сторону девушки, но все это не то, и Касьян не может понять самого себя. Что же это за чувство скребется внутри, оцарапывая острыми стальными когтями нежную плоть тульи? Касьян пытается разобраться в том ворохе сворованных эмоций, что бурлят внутри него, ведь даже это странное желание ударить Агапа погремушкой каждый раз, как он с влюбленной осторожностью обнимает Айту, принадлежит кому-то другому. Они ступают небольшим отрядом по заснеженным лесам Нарбаллы, словно преступники, и только это позволяет Касьяну оторваться от бесполезных раздумий об украденных эмоциях – обманчиво тихие снега северной страны напоминают о прошлом, которое хотелось бы забыть, и среди этих же обманчиво тихих снегов уже как несколько лет громыхает война, которая, на самом деле, никакого интереса для него не представляет (слишком долго он был лишь безымянной змеёй, сбегающей ото всех подряд), но Агап настороженно хмурится, зарываясь с носом в меховой воротник, и приказывает своим людям приглушить шаги. Зима-ревнивица кусает погремушку, оседая на ней замудренным орнаментом инея, и Касьян вспоминает, как когда-то давно в детстве матушка рассказывала ему про Снежную Хозяйку, которая настолько любит этот мир, что не желает делиться им хоть с кем-нибудь, отчего и морозит все вокруг из года в год, чтобы сохранить у себя под боком, чтобы усыпить и никогда не дать вновь проснуться, чтобы любоваться им в одиночестве и наслаждаться первозданной застывшей красотой, – но каждый год Весенний Менестрель выводит задорные трели на тисовой дудочке, возрождая вслед за своими легкими шагами природу. Над Нарбаллой в небе кружится вместо снега пепел, а возрождаться здесь уже по большей части нечему, и все это, на самом деле, ужасно похоже на жертву прекрасной Снежной Хозяйке, с ехидством думает Касьян, наблюдая выжженные деревни и опустевшие города. Сто лет назад на этих бесконечных просторах росли пышные леса, полные шумной живности, высились алмазные горы с кладезями золота и магии, распевали древние заговоры чаровницы, предсказывали судьбу ведуньи, шептались между веток ворожеи, приносили кровавые жертвы черные волхвы, когда-то сто лет назад Касьян жил среди всего этого, бегал с окудниками по полям, возделывал под распевы чародеек землю, безуспешно вслушивался с ведьмаками в веяния далеких ветров, которые пророчили скорое бедствие, но сейчас Нарбалла – это лишь еле сводящее концы с концами королевство, отрекшееся от собственного колдовства. На одном из привалов Агап вновь трогательно согревает синие ладони Айты, которая не любит варить зелья в варежках, и столько влюбленной преданности в его глазах, столько собачьих обожания и ласки, что хочется в этот же момент вгрызться ему в шею, оторвать голову и выблевать обратно всю эту глупую влюбленность, орошая белоснежный снег кровоточащим нежностью сердцем. Касьян искоса наблюдает, как тот словно бы хочет что-то сказать, что-то сделать, но, в итоге так ничего и не делая, лишь устало улыбается, когда из города неподалеку вновь раздается серия взрывов. Айта встревоженно мечется из одного угла шатра в другой, когда отряд уходит на разведку, осторожно перешептывается с лесными духами, прося их предупреждать об опасности, варит зелья и яды, лекарства и даже огненные вязи, но нет в ее лице и намека на страх или панику – словно бы мраморное изваяние, она спокойна и рассудительна, она мертвенна и снежна, она будто бы стремится оказаться где-то там, за спиной Агапа, среди магических стрел и ядер пушек, среди катавасии из тел, криков и окропленного кровью снега. Она словно бы и не понимает, что вообще происходит вокруг. Или же – понимает настолько ясно, будто когда-то уже была среди всего этого. Касьян не хочет думать о прошлом этой бесовки, не хочет думать о той войне, что бушует в когда-то родной Нарбалле, не хочет вспоминать о той ведьме, чьи хладные костлявые пальцы до сих пор сковывают его сердце и мысли о которой неминуемо кидают в омут паники, которую обычно испытывал тот пацаненок, что прибегал к ним в лавку за лекарствами для своей бабки, находящейся при смерти; Касьян хочет и дальше плестись куда-то в снежную даль, смакуя давнюю мечту обратиться вновь в человека. А когда в одну ночь Айта проваливается в сон благодаря легкой звездной вуали, опустившейся на нее с всегда ласковых пальцев Агапа, заинтересованный Касьян, вцепившись жемчужными клыками в шубу мужчины, вылетает вслед за ним в морозную ночь. В воздухе вьются магические лозы заклинаний, вспыхивает негаснущий огонь, звучат ругательства, сияют мечи и копья, и Касьян вместе с непривычно молчаливым и серьезным Агапом мчатся все дальше и дальше от лагеря, уводя за собой внезапно напавших врагов, пока не натыкаются на освещенную луной поляну – снег искрится и бликует жарким синим пламенем, и они стоят так с несколько минут в тишине: не понимающий, что должен чувствовать, Змей и свирепый, преисполненный злости и ненависти, Ведьмак. На утро никто из них ни слова не говорит Айте об окрасившейся в алый кровавой ночи. И то чувство, что пожирало Касьяна изнутри подобно голодному волку, молчаливо зарывается в тулью как можно глубже.