Ведьминская лавка

Агап насильно откармливает её свежеиспеченными пирогами, шанешками да ватрушками, жарит радостно пончики и хворост, и Айта позволяет себе любоваться им исподтишка, из-под длинных агатовых полей Шляпы, так, чтобы никто не смог заметить этого по-детски восторженного взгляда, который она временами кидает на мужчину. Тот оборачивается к ней несколько раз, словно бы проверяя: а не исчезла ли его молчаливая собеседница, улыбается широко-широко, настолько добродушно и ласково, что в груди все болезненно переворачивается, и вновь возвращается к готовке, постоянно сетуя на то, что в такой глуши и печи нормальной не найти. Айта молчит в ответ на все попытки разговорить её – лишь поглаживает разлёгшуюся у неё на руках Мису между ушами, коротко усмехается каждый раз, когда какая-нибудь из плошек-поварёшек сбегает с пальцев Агапа, дёргает протестующе Шляпу, которая вновь так и норовит спрыгнуть с головы да раздаться всякими несвязными ругательствами, смысла в которых не было совершенно никакого, а потому пропускает мимо ушей, когда мужчина спокойно говорит: – Мы уходим через три дня. Тебе привезти что-нибудь? – в его голове слышна улыбка, и он чуть оборачивается к застывшей Айте, словно бы требуя ответа, и озаряет её, мертвую и потерянную, своим ласковым светом. – Слышал как-то, что в Нарбалле чаровницы носят в ушах длинные серьги: в них, мол, хранят обрывки душ, – размеренно продолжает Агап, чуть прикрывая веки, и его серые глаза сверкают родниковыми бриллиантами, его большие грубые пальцы крутят лопатку в словно каком-то нетерпении или волнении, но Айта смотрит на него из-под полей тоже замершей Шляпы, и в груди у нее – обычно бездыханной и трупно-мягкой – что-то тоскливо и умоляюще скребется. – Нарбалла?.. – тихо подает она голос только для того, чтобы хоть что-то сказать, чтобы развеять это липкое медовое ожидание, чтобы заставить себя успокоиться и подумать о чем-то другом, и неловко хмыкает, улавливая нервное дергание Шляпы. – Духи обещают еще одну холодную зиму, – Айта прикрывает глаза, чувствуя, как под рёбрами что-то шевелится и больно царапается, и ехидно хихикает. – А у тебя все также плохо с огненной магией, не так ли? Агап, только что бывший словно бы не от мира сего, устремлённый куда-то вглубь себя, виновато улыбается, щурясь и пряча свои наичистейшие небесные глаза, и пожимает плечами. – Ну ты же вновь загрузишь меня как осла всеми своими зельями да склянками, – лукаво смеётся он, широкими шагами подлетая к ней и, не задумываясь ни секунды, обхватывает ледяные ладони этими самыми живыми грубыми пальцами. – Не переживай, подруга, – шепчет он. – Я вернусь, – улыбается он. – Вернусь, как и всегда возвращался, – ласково поглаживает кожу он, и Айте мерещатся в его больших добрых руках чужие руки. – Возьми меня с собой, – выдыхает она, крепко жмурясь (но так, чтобы никто не заметил), и тут же аккуратно выпутывает ладони из плена тёплых застывших пальцев. Она мягко снимает тренькнувшую хвостом Шляпу, укладывает её на стол и только после этого решается взглянуть опасливо и непонимающе замершему Агапу в глаза. И в его прекрасных прозрачных глазах мерещатся чужие глаза. – Я хочу дойти до Нарбаллы, – спокойно поясняет Айта, уверенная в том, что правильно истолковала волнение глупой Шляпы, и успокаивающе поднимает ладонь, прерывая вскинувшегося Агапа на полуслове. – Я должна помочь кое-кому. – Там опасно! – недовольно хмурится тот, и сам воздух отзывается на его беспокойство громовыми волнами: в уши заливается штормовой ветер, а Миса, до этого разнежено ловящая облачные сны, угрожающе скалится, предупреждающе ударяя разок распушенным хвостом по ножкам стула. – Но там правда опасно! – скалится в ответ Агап также угрожающе и предупреждающе, и это его беспокойство вновь оседает чем-то теплым и приятным в животе. Но Айте видятся на месте ласковых больших ладоней чужие – тонкие и болезненные, покрытые родимыми пятнами и паутиной голубых вен, – и она сердито хмурится, пытаясь больше избавиться от посторонних мыслей, чем запугать мужчину, который, на самом деле, и прав, но Шляпа вдруг клацает жемчужными зубами по столешнице и недовольно выпаливает: – Да заткнись уже, баальник, и проводи нас, мать твою! Агап замирает, удивлённо переводя взгляд с удрученно вздохнувшей Айты на вспыльчивого Змея, и, явно все прекрасно осознавая за несколько долей секунды, сокрушенно качает головой, молча доходит до шкафа возле окошка, достает бутылку с крепкой спиртовой настойкой и, удрученно проведя ладонью по лицу, выпивает с несколько глотков. Айта наблюдает за ним молча. Надоедливая же Шляпа – раскидывается фразами про пьяниц, выпивку и то, как ему бы самому хотелось сейчас закинуться парой-тройкой кружек вина, так, словно ей наконец прорвало немую плотину. Через несколько дней, как только птицы-листянки затягивают первые трели в честь скорой осени, они покидают уютный домик, затерянный в лесу, и все, что у Айты есть с собой, – это навязчивые видения чужих тонких рук, когда Агап – любимый, родной, милый Агап – встревоженно поглаживает её по ладоням.