Were We Not Called

      Romeo. I take thee at thy word.       Call me but love, and I'll be new baptiz'd.       (Ромео. Ловлю тебя на слове.       Лишь назови меня своей любовью - и заново я буду окрещен)        — Ромео и Джульетта, Акт 2, Сцена 2. Позже Фенрис решит, что всему причиной вино. У него нет иного оправдания развязности собственного языка, несмотря на то, насколько благосклонно Хоук отнеслась к его желанию отметить годовщину своего побега. Несмотря на то, как она склонялась слишком близко, как улыбалась слишком тепло в ответ на то, как он пьянеет. Раньше он всегда был способен держать себя в руках. В любом случае, этой ночью он оказывается на это неспособен, и он рассказывает Хоук историю, которую не рассказывал еще ни одной живой душе. Он рассказывает ей о Сегероне. Она слушает и, хотя какая-то часть его знала, что она не стала бы и не станет ненавидеть его (как странно было знать такое о ком-либо), он все равно удивлен этим фактом и даже немного напуган. Его откровенность не заканчивается разочарованием, и Хоук смотрит на него со странным... как будто бы обещанием на губах. Она улыбается и он... Фенрис не настолько невежа, чтобы не понимать, что у нее на уме. Он знает, что она предлагает точно так же, как знает и то, как часто она думает об имени, которое принадлежит не ему. И так же он не может отрицать свое собственное желание узнать, что же у него на запястье; даже в ее присутствии. Поэтому, когда она не настаивает, он с облегчением решает, что этот конфликт желаний можно отложить на потом. (И он шокирован тем, насколько он действительно желает...) Две недели спустя Хоук приносит ему книжку. В ответ он пытается отблагодарить ее ничем иным, как откровенностью о своем постыдном секрете, а она — о, как это на нее похоже — отзывается предложением помощи. Она научит его читать. И он научится; он сам откроет тайну запечатленных на смуглой коже букв, сам, без никого. Это решение, на которое он не смел и надеяться. И, в то же время, он задается отрешенным вопросом: как много себя она сможет отдавать всем прежде, чем это опустошит ее?

***

Е. Первая буква — Е.

***

Честное слово, Лиандра и не думала подслушивать. Все, что она собиралась сделать — это вернуть одну из книг о генеалогии Амеллов в библиотеку. Она размышляла о Бетани и думала о том, была ли та когда-то заинтересована в истории их рода, и одна мысль зацепилась за другую, та — за следующую, и она пришла к выводу, что забыла, как зовут жену прадяди Юстаса. Как выяснилось, Бернадин. И вот уже Лиандра даже не заметила, как оказалась сидящей за обеденным столом и рассматривающей старые, замысловатые древа, разделяющиеся на поколения, вспоминая приемы и встречи родственников, которые ее родители устраивали в этом самом доме. Блеск люстр, отсветы полированных зеркал, шорох шелка о шелк и блеск свечей на граненом хрустале... Это все было таким далеким от маленького, слегка захламленного фермерского домика в Ферелдене. И, все же, там она тоже была счастлива. Трудно было осмыслить и понять, как такое возможно. К тому моменту, как она полностью приходит в себя после нахлынувших воспоминаний, от конца книги ее отделяют всего три страницы и она смотрит на свое собственное имя, выведенное элегантным росчерком выцветших от времени чернил, а рядом — имя Гамлена. Одного взгляда на вписанные уже ее почерком дополнения хватает, чтобы она решила, что пора прекратить бессмысленное погружение в прошлое и вернуться в настоящий момент. Выпить чаю, в конце концов. Практически в полушаге от библиотеки ее останавливает звук голосов и она видит свою дочь, криво подтянувшую деревянный стул к углу стола, за которым сидит эльф: тот, который вечно тих и на чьей коже бледнеют метки. Сидит, опустив плечи, спиной к двери. — Это может быть сложным, — говорит ее дочь, подпирая щеку рукой, так что полуденный солнечный свет лучше освещает открытую перед эльфом книгу. — Попробуй сперва по буквам. — Д-ю, — начинает он, медленно и через силу, и Лиандра знает, что это что-то, что слышать ей не положено, по крайней мере не так; но, в то же время, она отчего-то не может пошевелиться. — И... — Хм, — говорит ее дочь так мягко, что Лиандра едва узнает ее голос. — Она краткая. — Й, — поправляет себя Фенрис, склоняясь чуть ближе к книжной странице. — М-м, — затем он совсем тихо бормочет про себя буквы так, что она не слышит, одну за другой. И выдает: — Дюйм. Ну разумеется. — Разумеется. Он пожимает узким плечом; темная ткань его длинных рукавов не скрывает ни силу мышц, ни белесые линии под ним. Его Лиандра тоже таким не узнает — слишком уж она привыкла видеть его, хмурого, в дверях дома Гамлена с мечом наперевес и, частенько, следами крови на оружии и доспехах. Без них он кажется на удивление надежнее. — Эти буквы иногда отвратительно непостоянны. Ее дочь склоняется ближе с конспираторской улыбкой, которая подходит ей куда больше, чем предшествовавшая ей мягкость. Волосы ее кажутся еще темнее в контрасте с белыми волосами эльфа, пускай теплый свет комнаты и смягчает все цвета, и, где-то между дрогнувшей на губах ухмылкой и пожатием плечами, она похожа на... Она похожа — думает Лиандра с внезапной болью — на своего отца. — Определенно, — говорит она, поддразнивая. — Такие непостоянные... Эльф смотрит на ее дочь, приподняв одну бровь, и вдруг они оказываются совсем близко; в промежутке между одним вздохом и следующим что-то меняется в лице Фенриса, а взгляд ее дочери совсем смягчается, и Лиандра думает — ох, нет... Ее попытка к бегству срывается из-за ее же локтя. Она задевает им дверную ручку и этот звук, пускай негромкий, в предшествовавшей ему тишине раздается убийственно ясно, и к тому моменту, как Лиандра осмеливается поднять взгляд, Фенрис уже снова сидит прямо, с лицом, отражающим почти вышколенную вежливость и ничего более. Дочь сидит возле него так же прямо, и краска поднимается вверх по ее шее точно так же, как заливает кончики ушей Фенриса, и, несмотря на свое смущение, Лиандре по-своему приятно это видеть. Но, все же, улыбка получается довольно сконфуженной, и, пускай она знает, что ее щеки тоже, вероятно, покраснели, она умудряется довольно спокойно поприветствовать обоих и пересечь библиотеку, чтобы поставить книгу на место, а после спокойно удалиться без дальнейших инцидентов. Тем не менее, выйдя в коридор, она задерживается на минуту, прислонившись к гладкой каменной стене, когда их негромкие голоса раздаются вновь. Ее дочь так долго цеплялась за Лето, который одновременно был и щитом, и петлей, и так долго была неспособна ни полностью принять, ни отвергнуть имя, высеченное у нее над сердцем. Лиандра надеялась, что она разберется сама, ради ее же блага, но то, как менялись ее глаза при взгляде на эльфа, вне зависимости от его имени... Ох, Малкольм, думает она, касаясь своего плеча. Что же мне с ней делать? Даже сейчас его голос так ясно звучит в ее голове. Его имя не из тех, что растворяются во времени. Пожелай ей удачи, моя дорогая. И, ради Создателя, позволь ей решать самой.

***

Имя Уэсли начинает блекнуть. К тому времени, как Авелин замечает это, оно успевает уже наполовину исчезнуть — буквы, вырубцеванные над ее правой лодыжкой, уже едва ощущаются под пальцами. Этого оказывается достаточно, чтобы внутри у нее все перевернулось, когда она попыталась рассмотреть шрамы в смутном лунном свете, проникающим в казармы. Даже так она не могла не заметить изменения. Его имя блекнет. Его имя блекнет и, не считая его щита, у нее больше ничего не останется. В ту ночь Авелин не спит; ноги ее под простынями согнуты и она сжимает рукой лодыжку. Она знала его имя с тех пор, как ей было четырнадцать, и пронесла его с собой на каждом своем шагу — до Лотеринга, до Остагара, а после и до Киркволла, даже если того, кто носил его, не было с ней в последнем. Она знала его с первого мгновения, как столкнулась с ним, стоящим в храмовничьих доспехах, взглядом. Это были хорошо выделанные доспехи и она хотела найти их создателя... И Авелин плачет, успокаивается, снова плачет, и так по кругу, и засыпает только под самое утро. Проснувшись, она чувствует, как душу тяготит скорбь, и ей хочется скорбеть еще сильнее; и хочется никогда не знать имени мужчины, что даже сейчас сумел потеснить ее мужа в ее сердце. Когда церковный колокол бьет, созывая всех на утреннюю службу, Авелин наконец бросает свои жалкие попытки отдохнуть и подходит к маленькому окну. Из него открывается вид на одну из главных улиц, ведущих к Церковному дворику; какое-то время она наблюдает за проходящими парочками и семьями с маленькими детьми, за друзьями, громко и местами весело здоровающимися друг с другом. Затем она пишет матери Хоук, потому что больше некому, и после ее ответа о том, что Хоук отправилась на побережье, Авелин направляется в поместье, чтобы за чашкой чая рассказать Лиандре о своем муже. Она не упускает ничего из того, что может вспомнить. Форму его рук; звук его голоса ранним утром; как он выглядел, когда улыбался — будто счастье всегда буквально застало его врасплох. Как сильно она ненавидела его привычку стучать ботинками по половицам. Как сильно она любила его. Все еще любит, несмотря на то, как бледнеет его имя на ее коже. Она предает его, думая о том, что кто-то другой может занять его место. Ведь предает? — Нет, — говорит Лиандра, увлекая ее в объятия, которых она не знала с тех пор, как умер ее отец. — Никогда не предашь, никогда не вытеснишь. Несмотря на свою хрупкость, сердце такое гибкое; сколько бы шрамов оно ни хранило, в нем всегда найдется еще немного места.

***

Хоук всего-то нужно немного эмбриума. Всего лишь небольшая вылазка, не дольше, чем на час. И ничего особо опасного, даже учитывая привычные стычки на Рваном берегу. А потом из-за холмов появляются работорговцы. Адриана улыбается, и Фенрис... он пытается...

***

Он не совсем понимает, что происходит. Знает, что пришел для того, чтобы извиниться, но затем разговор вдруг оказывается перевернутым с ног на голову и вот он уже кричит, и Хоук кричит, а потом его руки оказываются у нее на талии, а ее пальцы путаются в его волосах и она целует его, а он целует ее в ответ, и вот они... И вот они на полпути вверх по лестнице, ведущей в ее комнату, и он не может понять, как это произошло. Он зовет ее по имени. Она смотрит на него своими ясными глазами, чуть приоткрыв губы, и вместо того, чтобы убраться подальше, освободить себя от этого наваждения, он разделывается с расстоянием между ними и толкает ее к стене, сжимая ее руки, чтобы она не двигалась. Она смеется; он улыбается, довольный, как никогда прежде, и целует ее до тех пор, пока им обоим не становится трудно дышать. Как долго он этого ждал? Вот они у двери, вот уже пересекли порог, и она наконец в его руках так, как надо, и больше он ничего не может сделать для того, чтобы сохранить рассудок ясным. То, какую власть она имеет над ним — неправильно; неправильно и нечестно и то, что касаться ее губ — будто возвращаться домой, и что впервые на своей памяти он чувствует себя так, как если бы ближе всего подобрался к возможности быть целым. Давать кому-то другому такую власть над собой, даже Хоук, даже... — Фенрис, — выдыхает она, и он окончательно пропадает. Первым в чертям летит его нагрудник. Потом его пояс, потом ее, а потом она подцепляет пальцами манжет его латной перчатки, и он застывает, все еще касаясь губами ее шеи. У него есть имя. Ровно так же, как и у нее. И неважно, куда их заведет эта ночь — он не потеряет эту часть самого себя, и не позволит Хоук рисковать... он даже не знает толком, чем. Знает только, что не должен. — Подожди. Она нежно прикусывает мочку его уха и он вздрагивает, прижимаясь к ней против воли. — Что? — отзывается она эхом. — Ты... Я должен... Остановись, Хоук! Она смеется — низко и хрипло, он еще не слышал, чтобы она так смеялась — и смягчается. Но в глазах ее пляшут огоньки. — Струсил? В нем нет ни капли страха. Он сжимает свое запястье и на лице его отражается достаточно озабоченности, чтобы с лица Хоук слетела улыбка. Это вызывает одновременно удовлетворение и сожаление. — Хоук, у меня есть имя. — У меня тоже, — она смотрит вниз, на его руки, а потом снова поднимает взгляд и видно, что в ней желание преобладает над опасениями. — Я... это имеет значение? — Нет... или да. Хоук... Она прикусывает губу, а затем вдруг говорит: — Погоди, — и отходит к прикроватной тумбочке, на которой кое-как умощено несколько книг. Из одной из них она выуживает длинную красную ленту, которую использовала в качестве закладки; с ней она и подходит к нему, с покрасневшей шеей, и обхватывает пальцами его скованное сталью запястье. Даже сейчас лириумные метки горят, будто раскаленное железо; голова почти кружится от желания. — Здесь? — спрашивает она, встретившись с ним взглядом, и он кивает. Он кое-как находит скрытые застежки, расстегивая их одну за другой. Хватка стали слабеет, а после и вовсе исчезает; обнаженные пальцы хватаются за воздух, а Хоук целует его, и одним движением оборачивая почти невесомую ленту вокруг его запястья, так неожиданно, что он и не успевает возразить. Его сердце стучит настолько сильно, что он удивлен, как она не слышит. Хоук отстраняется, чтобы набрать воздуха, а он тянется за ней следом, практически напуганный собственной жаждой; он не может вдоволь ею насладиться. Легкий рывок говорит ему о том, что лента завязана. Он только единожды бросает на нее взгляд, чтобы увидеть, что буквы за ней полностью скрыты (он помнит, что первая — Е), а потом пальцы Хоук сжимают его рубашку, а его собственные руки каким-то образом оказываются уже у нее под туникой. Она улыбается ему — без колебаний, без тени сомнений, как ему кажется. И больше любых слов он хочет держать ее ближе. И, когда она спрашивает, он отвечает да.

***

Это было ошибкой. Ему не стоило смотреть. Вот только это было неизбежно, обнаженная кожа Хоук слишком притягательна, чтобы игнорировать первичные порывы; он хотел быть если и не нежным, то заботливым, и когда она откинула голову на подушки, он провел губами по ее шее, ниже, и там, чуть ниже ключицы... Имя. Достаточно короткое, чтобы даже он быстро запомнил его форму, как бы он этому ни противился. Она не пыталась его спрятать; а он не мог от него спрятаться. Ничего нельзя спрятать, когда оба они приближаются к грани и ее пальцы сжимают его плечи, а его губы впиваются в ее. Он думать-то не может, не говоря уже о том, чтобы что-то таить, и может только желать провести всю жизнь и даже дольше с этой странной уверенностью в том, что это место, где он должен быть. Это та... После всего Хоук смеется, уложив голову ему на грудь и тяжело дыша, и даже сам Фенрис не может сдержать улыбки. Даже если теперь она, ранее дававшаяся легко, отзывается внутри болью. Ее губы скользят вдоль линии тускло светящегося лириума, и это тоже вызывает боль; и то, что он так пленен магом и не сожалеет об этом. Не должно быть этой уверенности в верности происходящего, засевшей у него глубоко в душе. И умиротворения такого быть не должно.

***

Лето! Молоденькая девушка с рыжими волосами. Худая женщина, чей взгляд полон горечи и какой-то изношенной, усталой доброты. Лето! Изящные маленькие руки на его руках. Узкая полоса света, жаркие и странно знакомые лучи. Спрячь его. Забудь его, если сможешь. В противном случае, это убьет тебя. Он не забудет... он не забудет... он не... Все исчезает даже до того, как он просыпается.

***

Хоук все еще спит. Щеки ее раскраснелись, рука безвольно лежит на груди. И там, чуть выше ее руки, будто выжжено на ее коже так же, как и в его сознании — Лето. Он не может объяснить волну гнева, страха и скорби, которую в нем вызывает это слово; она накрывает его, как накрывает волна корабль с высокой мачтой во время шторма, разбиваясь и разбиваясь о борт, пока не опрокинет его. Он не может, не может... Не может так. Та, что носит его имя, где-то в другом месте. И тот, что носит ее, тоже, и он слышал достаточно ее рассуждений на эту тему, чтобы знать, что она не сможет вечно игнорировать его. Рано или поздно, она станет искать его, этого Лето, и Фенрис снова обнаружит себя покинутым на какой-то безымянной гавани без предупреждений, без надежды, без шанса на спасение, не считая спасения собственными руками и проклятыми лириумными метками. Это сломит его. И даже если Хоук и будет виновата в этом, это так же ранит и ее саму, потому что причинить боль тому, кого, как он знает, она считает другом, для нее было бы невыносимо... Он знает, что есть незримая чаша весов, и знает, чье имя перевесит в конце. И он не может этого допустить. Ради его собственного блага, ради блага Хоук — он должен сейчас оборвать это все, освободить ее от якоря, которым является его общество, отпустить ее прежде, чем расставание сможет погубить их обоих. (Он, бесшумно соскальзывая с кровати и собирая свою разбросанную броню, пока ее прикосновения снова не отправили все к черту, практически верит в то, что прав.)

***

Несмотря ни на что, Фенрис не находит в себе сил для того, чтобы вернуть красную ленточку. Он слишком хорошо знает, что она хранит. Как знает и кто ее повязал.

***

Так, думает Варрик, и когда же между одним и следующим днем промелькнул момент, в который эльф и их бесстрашный лидер перестали разговаривать? Осталась только неловкая дистанция, да многозначительные взгляды, бросаемые исключительно когда другой не смотрит, и Варрик написал достаточно подобных историй, чтобы знать приблизительный смысл следующей главы. И его даже не волнует, что эти двое никогда не были хороши в соответствии своим сценариям. Это все напоминает ему вытащить свою последнюю рукопись из-под кровати Ривайни. Она не упоминала о том, что прихватила ее как-то в полдень, но ей просто нравилось, когда за ней гоняются и это не грозит ей тюремным сроком в конечном итоге. А он не был против погоняться. Но это значило, что ему придется провести чуть больше времени за разбором того, где его поправки, а где — ее, особенно учитывая, что она стала пытаться подражать его почерку. Но ему, как минимум, нравится ее изобретательность. Пожалуй, он еще не встречал столько неожиданных способов использования слова пульсирующий. Кроме того, его не особо беспокоили такие мелочи. Они не стоили ему ничего, кроме времени, и, Создатель знает, он потратил его (а еще монет) достаточно на попытки удерживать остальных членов веселой братии Хоук подальше от неприятностей. Между выходками Маргаритки, "одолженным" имением эльфа и терками Блондинчка с храмовниками он и не думал о том, что мог бы найти менее затратную компанию друзей, но... Чего уж там. Некоторые из них нуждаются в присмотре чуть больше, чем другие, и теперь, когда Хоук отвлечена... Ну. Теперь, когда Хоук отвлечена, необходимость приглядывать за ними легла на его плечи на ближайшие несколько недель, которые займет у нее возвращение в колею. Она никогда не была из тех, кто просто так бездействует, и совсем скоро она снова затащит всех, даже эльфа, в свое безопасное гнездышко, над которым сможет расправить крылья и принять на себя всю ударную силу шторма. Он вздыхает, забрасывая перочинный нож в банку на краю рабочего стола, и подносит Бьянку к свету. Ее основание, позолоченное и намасленное, блестит, как и должно, и когда он сдвигает перекладину, ее механизмы скользят гладко и бесшумно. Отлично, думает он, удовлетворенный, и укладывает ее на руку, пока очищает остальную часть рукояти. Он не станет притворяться, что это будет легко для Хоук — или для кого угодно из них. Гнаться за именами или игнорировать их, стремиться найти их, в любом случае не понимая истинной их цены. Он, в конце концов, цену эту знает; опыт научил его хотя бы этому. У его привычки давать им всем прозвища есть причина, и она не только в том, что они им подходят. Но у него есть дела поважнее, чем погружаться в мрачные размышления, а Бьянка никогда не была терпеливой дамочкой; и, пускай он знает, что Изабеллу это остановило бы на считанные минуты, он запирает дверь позади себя.

***

Там есть Ф. И еще одна Е, а еще М и И, с которой начинается имя Изабеллы...

***

Она снится Андерсу. Время от времени. Лицо ее всегда неясное; иногда это Хоук, иногда кто-то моложе, утонченнее, а порой — просто чернеющая пустота и... звук его имени. Он слышал, как она молится, в день, когда почувствовал, что ее не стало: короткий зов, обращенный к Создателю, который ее не уберег. Сначала он был даже обижен на нее за это, пускай и горевал, оплакивая будто бы неожиданную потерю конечности, казавшейся неотъемлемой. И только позже он понял ее, но вот Справедливость... Справедливость не понимал этого очарования, которым смертные наделяли имена. Его собственное имя, в конце концов, было выбрано исключительно в соответствии смертной добродетели, которую он хотел воплотить; он никогда не ощущал зова чужой души через расстояние и время, не мог и понять непередаваемый ужас, охватывающий, когда этот зов внезапно замолкает, как будто черный занавес вдруг скрыл манящее солнечным светом окно. Андерс слышал далекий, слабый отзвук этого зова в тот день, когда Хоук вошла в лечебницу, поэтому он подумал — вдруг?.. Но дни становились неделями, а недели — годами, и он вскоре увидел, к кому обращается ее взор первым делом после сражений. Андерс встает из-за стола, утомленный до ломоты в костях, и разминает со вздохом спину, прежде чем выйти в основное помещение лечебницы. Всего двух пациентов на этой неделе он оставляет на ночь — одну глубоко беременную женщину с риском преждевременных родов и мужчину, потерявшего глаз в результате несчастного случая в шахте. Они оба спят — что не удивительно, учитывая совсем поздний час — и когда после планового осмотра он удовлетворенно отмечает отсутствие у них каких-либо тревожных ухудшений, он направляется к тесно заставленным полкам в дальнем углу лечебницы. Одно из нескольких небольших окон находится как раз над ним, достаточно близко, чтобы до него доносился свежий морской воздух и лунный свет падал как раз на кривоватые обшарпанные полки, по которым Андерс в молчании водит пальцами. Запаса целебных припарок ему хватит недели на две. Не приходится страдать и от нехватки валерьяна, эмбриума и эльфийского корня; веретенка и Милость Митал почти кончились, но Хоук собиралась скоро выбраться из города, и если ее не затруднит... Его рука замирает на полупустом пузырьке с веретенкой. Неровная стеклянная поверхность мутно блестит в голубоватом звездном свете, и он рассеянно проводит по ней пальцами. Хоук была у него на днях, со слишком отчаянным весельем в глазах и с голосом настолько сладким, будто она наелась выпечки Ораны. Андерс не спрашивал и знать не хотел, в чем причина такого состояния; только Изабелла, в любом случае, ему сообщила, качая головой и крутя соверен между пальцами, как если бы это могло отвлечь их обоих. И он упорно пытается заверить себя, что ему все равно. Это не его дело, чем она там занимается с эльфом; и он уж точно не в праве осуждать ее за то, что она так легко отпустила и забыла имя, назначенное ей, и обрекла того, кто, быть может, даже сейчас ищет ее, томиться в вечном неведении. Он бы и сам хотел быть способным на такое. Андерс качает головой, сжимая банку так, что веретенка внутри встряхивается. Та, чье имя он носит, мертва. И это ничья вина, за исключением, пожалуй, того, кто отнял ее жизнь; он не может винить других в том, что они решают искать нечто иное, а не то, что им неизвестно кто напророчил. Но то, что это был эльф, и то, что это кончилось тем, чем Андерс и думал... Хватит, отзывается в голове беззлобный голос Справедливости. Хватит. Это не твое дело. И не твое тоже, едко замечает Андерс, но беременная женщина стонет во сне и он выкидывает Фенриса из головы точно так же, как отставляет несчастную баночку с веретенкой. Вскоре, когда женщина снова успокаивается, он возвращается в свой кабинет и в еще более маленькую спальню позади него, в которую вмещается только маленький письменный столик и кровать, для которой он слишком велик. Его отделанная перьями роба свисает с крючка на двери; измотанный, он стаскивает льняную рубашку через голову и набрасывает ее на крючок поверх робы, но оказывается неспособен как-либо озаботиться тем, что вместо этого рубашка слетает на пол. За ней следуют штаны. И он оборачивается всего на мгновение, на чертово мгновение, чтобы проверить, защелкнут ли замок, когда краем глаза замечает какой-то отблеск... Это надтреснутое зеркальце для бритья, кое-как умощенное на столе, размером не больше, чем один из портретов, висящих в хорошо освещенном холле поместья Хоук. Он двинулся так, что луна отбросила свой бледный свет на его лицо; теперь, когда отражения снова не видно, он снова ловит взглядом одну только темноту. Безопасную, не потревоженную светом. Он вздыхает от этой мысли, прикрывая глаза. Ему необязательно смотреть, чтобы знать, что показывает зеркало теперь, когда он снова оборачивается к нему спиной. Когда полированная поверхность отражает каждый изгиб его обнаженной спины. Он смог бы увидеть его даже в темноте: имя, прямо между лопатками, расположенное так, что, как бы он ни тянулся, он никогда не может к нему прикоснуться. Бетани.

***

— Ей прислали лилии, — говорит ему Хоук, застыв в дверном проеме с широко раскрытыми глазами, и Фенрису ничего не остается, кроме как подхватить свой меч и последовать за ней. Позже, когда смерть приходит и отнимает очередную жизнь прямо у Хоук из рук, он снова захвачен в ловушку; нерешительность удерживает его в ее доме, страх останавливает его у подножья тихой лестницы к ее покоям. Его тревожит, насколько остро он чувствует отголосок ее горя в своем собственном сердце; невообразимо опасно для раба так тесно связывать себя с магом, даже если это Хоук, даже если связывает он себя не путами и не цепями, а всего лишь выбором. Она зовет его по имени, когда он добирается до ее двери. Он замирает в проеме, ожидая... позволения? Быть может, команды или просьбы, но вместо этого она оборачивается к нему спиной, прикрыв рот ладошкой, и плечи ее опущены так, будто еще не минувшие годы навалились на нее, заставляя преждевременно угасать. Ее пальцы все еще перепачканы в крови ее матери; огонь в ее сердце заставляет эти следы алеть ярче, чем это, казалось, возможно, и его вдруг охватывает тот же холод, который овладел им в Литейном квартале. — Хоук, — говорит он, делая шаг ближе, как если бы ее печаль была чем-то, что физически притягивало его, и она вздрагивает. — Не надо, — выдыхает она сквозь пальцы так приглушенно, что ему приходится подойти еще ближе, чтобы быть уверенным, что он не ослышался. — Ох, Фенрис, не надо. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — Позволь мне остаться... — Я обожгу тебя. Андрасте, помоги мне... — Хоук? Она оборачивается, и рука ее сжимается на ее собственном горле. — Я теряю его, — говорит она и голос ее надламывается. — Я никогда в жизни не теряла контроля над магией, но она ускользает сквозь пальцы, сыпется, словно песок. Я не могу... Мама, моя мама мертва, и я... — она запинается, начиная задыхаться, и даже когда Фенрис подходит совсем близко, она не открывает зажмуренных глаз, из уголков которых по щекам текут слезы. Он никогда еще не видел, чтобы она так плакала. По ее пальцам пробегаются искры, когда он берет ее за руки; короткая вспышка, рассеивающаяся в итоге легким дымом, а потом она сжимает его руки с такой силой, как будто это трос, без которого она сорвется в бездонную пропасть. Фенрис не возражает; когда она, пошатываясь, поднимается с колен, он делает то же, по прежнему крепко держа ее и не растрачиваясь на пустые попытки утешить ту, для которой сейчас нет утешения. Она утыкается лбом в его плечо и так и замирает; ее собственные плечи вздрагивают от тяжелых, беззвучных рыданий, пока тени и отсветы мягко мерцают на потолке, когда огонь в камине то почти гаснет, то с новой силой разгорается под влиянием ее безудержной магии. Вместе с ним то и дело наливаются сиянием и жгучей болью и лириумные метки, когда контроль ее становится все слабее. Фенрису все равно; это то, для чего он нужен. И он не отпустит ее. Походит добрая половина часа, прежде чем горе Хоук начинает постепенно затихать. Он обнимает руками ее плечи, ее талию, держа ее настолько крепко, насколько это только вообще возможно; она почти отчаянно цепляется за его рубашку, как если бы это могло приблизить его еще сильнее. Его плечо мокрое от ее слез. — Прости, — говорит она тихо, и голос ее, полный горечи, звучит хрипло, будто сорванный криком. Фенрис качает головой, не позволяя ей отстраниться, когда она пытается. Огонь нагрел мягкий орлесианский ковер у них под ногами; комната полнится тишиной, тусклым светом и бесчисленными тенями, и он не может покинуть ее сейчас. — Тише, Хоук. — Моя мать мертва. Он отводит взгляд. — Да. — Она — все, что у меня было. — Карвер все еще жив. — Карвер — храмовник. — Твой брат, — то ли поправляет, то ли напоминает он, и это отзывается в голове голосом Адрианы. У тебя есть сестра... — Он возненавидит меня, — уверенно говорит Хоук. — Я должна была беречь ее. На это у Фенриса ответа нет. Он не может сказать, что она пыталась так, чтобы за этим не скрывалось и провалилась; не может он и притвориться, будто понимает связь между двумя близкими людьми, настолько искаженную смертями и потерями. В конце концов, единственным, что он может ей дать, оказывается всем, что у него есть. Правдой. — Я не знаю, что сказать, но я здесь. Она хмыкает и это наполовину похоже на смешок, а затем утыкается носом ему в шею. Это движение позволяет ему увидеть свои собственные руки на ее спине, и красную ленту, повязанную на запястье и скрывающую его имя. — Надолго ли? Фенрис закрывает глаза на правду, наступая себе на горло. — До тех пор, пока буду тебе нужен.