Were We Not Called

      Romeo. He jests at scars, that never felt a wound.       (Ромео. Над раной шутит тот, кто не был ранен)        — Ромео и Джульетта, Акт 2, Сцена 2. Киркволл — капризный город; выгребная яма, благодатная для мошенников и карманников, которые на удивление откровенны касательно своего рода деятельности. Тем не менее, город хорошо держит в узде своих магов, поэтому, когда Фенрис находит в Нижнем городе гнома, который подыщет ему наемника, он решает, что этот город так же хорош, как и любой другой, в котором можно было бы остановиться. Он выбирает в качестве ловушки маленький домик в эльфинаже, неиспользуемый и заброшенный на нынешний момент, и заручается помощью гнома в составлении письма, которое выманит работорговцев Данариуса. Потом он забирается на крышу самого низкого здания неподалеку, заранее обнажив меч, и ждет... Наступает ночь. В окнах эльфинажа загораются лампы, отбрасывая теплые золотистые блики на расписанный ствол венадала, раскинувшегося посреди площади, играя отсветами то тут, то там на листьях самых низко расположенных веток. Удушливый дым, тянущийся от Литейного квартала, постепенно начинает редеть и сквозь него пробивается свет звезд и луны, освещая площадь и открывая Фенрису обзор даже лучший, чем он ожидал. Эльфы расходятся по домам, смеясь и переговариваясь, и больше не появляются; и, один за другим, видимые только потому, что он пристально следит за ними, работорговцы занимают освободившиеся места в тени эльфинажа. Один из них, с хлыстом в руке, оказывается у двери дома, который выбрал Фенрис; еще полдюжины — в легких доспехах из стали и крашенной темной кожи, которая скрипит при каждом движении — в проулках, в обделенных вниманием укромных уголках за опустевшими рыночными прилавками. И — он чертыхается себе под нос — маг, с посохом в руке и слишком внимательными глазами под надвинутым на лоб тюрбаном. Что ж. Он решил обратиться к наемнику не без причины. Сейчас он мало что может сделать. Затем он замечает движение. Женщина в мягком кожаном одеянии, высокая, не обременившая себя шлемом и даже не накинувшая капюшон, и еще трое позади нее. Высокий, широкоплечий молодой человек с кислым выражением лица и темными волосами — такими же, как и у их предводительницы, — гном с арбалетом и крепкого телосложения женщина в стальной броне и с мечом в руке. Они выглядят достаточно компетентно даже со стороны человека с ними незнакомого, и он хотел было продолжить наблюдать, не вмешиваясь, когда они вошли в дом, но... Ему следовало бы заподозрить засаду и на него наваливается злость за собственную оплошность, но, в любом случае, разборка с лейтенантом и его людьми, поджидающими на длинной узкой лестнице в городские доки не занимает много времени. Он даже сталкивает тела в так удачно плещущееся внизу море, избавляя городскую стражу от особых хлопот, если только не считать кровавые пятна на лестничном пролете, но больше времени на лишнюю задержку у него нет — его внимание привлекает громкий разговор и еще более громкие звуки схватки. К тому времени, как он добирается до площади эльфинажа, сражение успевает закончиться; площадь усеяна телами, в большинстве своем неподвижными, исключая капитана, который оказывается между ним и... Он впервые видит лицо женщины. И он знает ее. Нет, не знает, он никогда в жизни ее не видел, но он... Казалось, земля просто ушла из-под ног. Ледяная, могучая волна ударила о скалу, внезапно и без предупреждения, и та начала рушиться, не оставляя после себя ничего, кроме бесконечного моря без горизонта. Он открывает рот, но воздуха будто не хватает, чтобы заговорить. Она делает шаг вперед — быстрое движение, от которого его ребра сжимает стальной кулак — и в глазах ее яснеет такое же смятение, как и в его собственных. — Кто... кто ты? — он никогда раньше не слышал ее голоса, но он знаком ему. Рука капитана тяжело опускается на его плечо, и Фенрис почти бездумно оборачивается, чтобы практически вонзить кулак в грудь мужчины. Он не помнит, как успел миновать его на ступеньках, более того — не помнит, почему он имеет значение. Когда он снова оглядывается, оказывается, что женщина не сдвинулась с места, несмотря на то, что высокий юноша, хмуро глядя на него, подступил к ней ближе и его обнаженный меч блеснул между ними. — Кто ты? — повторяет она снова, и на лице ее читается что-то труднообъяснимое. Неописуемое. Его ответ звучит не столько ответом, как почти мольбой, и он ненавидит себя на надежду: — Меня зовут Фенрис. По ее лицу пробегает тень. Она закрывает глаза и времени перед тем, как она снова открывает их оказывается достаточно, чтобы он сумел подавить необъяснимое разочарование. Затем она протягивает руку для пожатия. — Хоук, — говорит она с улыбкой настолько яркой, что этого почти достаточно, чтобы сделать ее искренней. Почти. — Меня зовут Хоук. Рада знакомству. Он держит ее руку в своей столько, сколько того требуют приличия, а после отступает назад, к безопасности, пока объясняет ей обстоятельства их встречи. Она держится весьма дружелюбно, в то время как ее... очевидно, брат, смотрит с неприязнью, стражница хмурится, а гном плохо маскирует кислую мину. Образ же ее лица он не может выбросить из головы. Запястье почти нестерпимо жжет.

***

Его зовут Фенрис. Его зовут Фенрис, да будут прокляты все уголки Тени; Хоук откидывается назад в шатком кресле в главной комнате дома Гамлена. Фенрис, который был рабом и который не любит магов, а отступников — и того пуще. Фенрис с белыми волосами и зелеными глазами, с татуировками, вырисованными жидким лириумом, который вырвал человеческое сердце из груди, прежде чем представиться — Создатель побери, она действительно заводит странные знакомства в Киркволле. Фенрис, которого зовут не Лето. — Черт, — говорит Хоук вслух, и прикрывает глаза рукой. Где-то у камина ее мать цокает языком, но беззлобно, и Хоук, несмотря на все, усмехается. Идиотка! Знает его всего несколько часов, а уже в уме прощупывает причины, чтобы просить его остаться. Ха. Прощупывает. Вдруг стул ее дергается, чуть не скидывая Хоук, которая пытается зацепиться за что-нибудь в попытках поставить его обратно на четыре ножки, и над ней нависает Карвер. Его нелепые большие руки все еще сжимают спинку стула, за которую он дернул. — Все еще дуешься? — осведомляется он, вскинув бровь. — Да, — коротко отвечает Хоук, снова откидываясь на спинку, когда Карвер опускает стул в нормальное положение. — А ты? — Если тебя послушать, то я всегда дуюсь. — Ну, я неисчерпаемый источник истины. — Или чего еще, — кивает ее брат, прислоняясь к столу рядом. — Ты надеялась, что у него будет твое имя. От высказанного вслух факта внутри что-то жжется, поэтому она отводит взгляд. — Но это не так. — Нет. Это не так. И если ты собираешься оставить его в этой маленькой команде, которую ты собираешь, тебе лучше прямо сейчас решить, будет ли это тебя волновать. — Твое сочувствие просто ошеломляет. — А твоя способность здраво рассуждать в последнее время стала дерьмовой. В его голосе нет ни насмешки, ни настоящей злобы, и Хоук напряженно дергается, так, что снова чуть не соскальзывает со стула. — Ты всегда знал, как подвести разговор к концу. — Воровка-пиратка? Беглый Страж-отступник? И этот... Фенрис? Ты наемников собираешь или интермедию для "Розы"? — Прекрати, — рявкает Хоук, в мгновение оказываясь уже на ногах. — Они и твои друзья так же, как мои, и они хороши в том, что делают, и... — И из-за них тебя прикончат, если ты не будешь осторожна! Каждый из них таит в себе опасность, сестрица. Однажды она настигнет тебя, и даже ты окажешься не способна выпутаться из всего этого. Мать наблюдает за ними со своего места у очага — молча и настороженно; Гамлен стоит в дверном проеме, скрестив руки. — Выходит, Мерриль и Варрик единственные санкционированные Карвером друзья. Приму к сведению и сейчас же ограничу свои часы посещения. — Мерриль, — говорит Карвер и голос его натянутый и будто кипит, как разогретое масло, — маг крови. Я думал, что хотя бы ты заучила отцовские уроки, если уж никто другой. Она вздрагивает от грязного удара, зарядившего по больному, и прикрывается злостью, как щитом: — Ты так же дружелюбен с ней, как и я! — Я... — начинает было Карвер, такой же раскрасневшийся от гнева, как и она сама, но потом обрывает себя на полуслове, отворачиваясь в сторону. Но, всего на мгновение, она успевает заметить в его глазах... Ее злость улетучивается, как знамя, сорванное с основания грубым порывом ветра. Она вздрагивает еще раз, а потом медленно опускается обратно в кресло, глядя на свои руки, теперь сложенные на столе. — Ты никогда не говорил мне. — Ты не хотела знать, — проговаривает он так же тихо, как она, но в его голосе все еще дрожат отголоски злости. — Бетани... — она пытается спросить о чем-то, но осекается. Имя сестры все еще будто острием по горлу. — Мерриль знает? — Долийцы не вкладывают в это столько значения, сколько вкладываем мы. Она считает все это... очаровательным. — А ты?.. — Она маг крови, сестрица. Хоук закрывает глаза, тяжело выдыхая. Ее брат — угрюмый, как ребенок, отбрасывающий любимую игрушку в худшие дни, и благородный, когда она меньше всего этого ожидает — решительно отторгает свой шанс на то, что уготовано ему судьбой, ради ее с матерью безопасности. — Мне поменять компанию? — Нет, — категорически отрезает Карвер. — Я разберусь. И ты тоже разберись, потому что если ты хочешь оставить этого Фенриса при себе, лучше бы тебе научиться самоконтролю до того, как ты начнешь его, в конце концов, преследовать. — Ты придурок. — Только рядом с тобой. Она тяжело сглатывает. — Я просто... Я просто устала ждать его, Карвер. Жестоко ли говорить так? Я устала, и когда я увидела Фенриса, что-то... было. Что-то в этом было. Я надеялась... Несколько мгновений ее брат колеблется, а потом его рука тяжело ложится на ее плечо. Мать, все так же сидящая у камина, отворачивается; Гамлен, выразительно фыркнув, удаляется в дальнюю комнату, где спит их пес и где он хранит бутылку дешевого антиванского бренди. Нет ничего, что Карвер мог бы сказать и облегчить ее душу, и они оба знают это, но то, что он рядом... Это помогает.

***

Фенриса раздражает, что он никак не покидает город. Его ничего не связывает с Киркволлом, за исключением непонятной связи, которую он сам наладил с Хоук и ее друзьями, но, вместе с тем, Фенрис обнаруживает, что берется за одно дело, а потом за другое, а потом — за следующее. Ловит себя на том, что спокойно сотрудничает с Авелин и почти спокойно имеет дело со всякими отступниками и одержимыми. А когда у него в очередной раз появляется возможность без осложнений покинуть Киркволл, он... игнорирует ее. Всегда есть еще одна вылазка на Рваный берег. Еще одна ночь на улицах Нижнего города. Еще один вечер в "Висельнике", если он собирается когда-либо вернуть себе все монеты, которые ему задолжал Андерс. И, все же, он старается как можно меньше думать о Хоук, когда ее нет поблизости. Она опасна, эта женщина, использующая магию так же легко, как слова, смеющаяся в ответ на все и отвечающая согласием на любую просьбу о помощи. В конце концов, он решает, что, учитывая обстоятельства их знакомства, последнее весьма удачно для него, но за тем, как она раздает даже свое последнее серебро бродягам и нищим, он наблюдает с раздражением. Но хуже всего, все-таки, когда она заставляет его смеяться. День был не особо тяжелый — контрабандисты в доках сдались вместо того, чтобы драться до кровавого конца. В его кармане звенят заслуженные монеты, а Авелин и Варрик составляют ему неплохую компанию, поэтому, выходя из кабинета начальника стражи, он приходит к мысли о том, что, во всех смыслах, абсолютно доволен. Он не обращает внимания по сторонам, сосредоточившись на ответе на какой-то вопрос Авелин, и это является единственной причиной, по которой он пропускает первые три шага по ступенькам. Он пошатывается, слепо вытянув руку вперед, и пускай волей случая он почти успевает схватиться за плечо Хоук, она и сама подхватывает его, поддерживая за локоть, пока он не восстанавливает равновесие. Он одергивает себя, невредимый, но чрезвычайно смущенный, а затем она говорит с преувеличенным, наигранным шоком: — Фенрис! Я только что спасла тебе жизнь! Высота — шесть дюймов, и это в крайнем случае. Он сходит вниз без дальнейших инцидентов, вопросительно поднимая брови, а напускное изумление Хоук уступает место скрывавшемуся под ним веселью. Где-то между ее ухмылкой и смехотворностью ситуации он ловит себя на том, что смеется; звук его смеха более хриплый, чем он помнит — наверняка с непривычки — но это мелочь и он наслаждается им, потому что это... Это приятно. И он хотел бы снова иметь повод для смеха. Поэтому он остается.

***

Тот, чье имя носит Андерс, мертв. Он говорит об этом Хоук, когда однажды ночью она снова задерживается у него в клинике настолько, что идти домой уже не безопасно. Он возится с чистыми пустыми пузырьками, которые будут использоваться для зелья из эльфийского корня; она же крутит в пальцах свой посох, неловко глядя на пустующую койку напротив и не зная, что сказать, помимо первого, вымолвленного, к счастью, приглушенно: было больно? Но Андерс, похоже, не настроен это обсуждать, поэтому больше она не спрашивает. Поэтому она решает, что будет молча соболезновать: того, кто носит ее имя она тоже не может отыскать, несмотря на стремление, и, пускай это не одно и то же, он берет ее за руку и умудряется улыбнуться. И это... Что ж, это начало.

***

Только один раз, и то безуспешно, Фенрис решает попросить одного из своих новоприобретенных товарищей взглянуть на его запястье. Он так долго прожил в неведении; должен же был наступить момент, когда он, наконец, узнает имя, которое носит еще со времен, которые стерты из его памяти. Он не мог пойти к Хоук, но... возможно, Варрик, который столько читал и которому можно было доверить правду о безграмотности Фенриса. Он находится на полпути сквозь привычную вечернюю толпу в "Висельнике", когда сквозь шум до него доносится голос Хоук. Она снова ссорится с братом — или брат ссорится с ней — и когда он меняет курс, чтобы подойти к ним, он слышит, как Карвер бросает с насмешкой: — О, Эффи! Твои оборки! Я сейчас умру! — И будешь счастливчиком, — огрызается Хоук, а щеки ее наливаются багрянцем. К тому моменту, как терпение ее иссякает и она спешит убраться подальше от барной стойки, а Карвер подает знак о том, чтобы ему налили еще выпить и, собственно, осушает, нахмурившись, кружку, Фенрис оказывается уже далеко от них обоих, в безопасности в мягком свете покоев Варрика. Не то, чтобы он надеялся, но... он знает достаточно слов, чтобы понять, что имя на его запястье куда длиннее. Когда Варрик спрашивает, зачем он пришел, он отмахивается простой жаждой дружеского разговора. Он так долго прожил в неведении. Проживет и еще немного.

***

Ей нравится Фенрис. Но ей бы хотелось, чтобы это было не так; было бы легче держать его на расстоянии, если бы он был чрезвычайно неуравновешен, или груб с детьми, или если бы боялся собак. Но Фенрис относится к детям, как и ко всем другим незнакомцам — держится на осторожной, почти вежливой дистанции — и, кажется, любит ее собаку так же, как и любой другой из их компании. В добавок она не может отрицать, что у него самая интересная внешность из когда-либо виденных ею. Не то, чтобы она говорила ему об этом, учитывая, что он был восприимчив ко всему, что касалось его лириумных меток, как кот к воде, но все же. Все же. Он ей нравится и они с самого начала так слаженно действуют в сражениях, что в конце года кажется совершенно естественным взять его с собой на Глубинные тропы вместо все яростнее возмущающегося брата. Шесть недель самых кошмарных скитаний и переживаний, которые она когда-либо испытывала, и вот они выбираются вновь на солнечный свет, подслеповато моргая, обеднев на целый лириумный идол, но, все же, прихватив достаточно золота, чтобы выкупить поместье ее матери и, в придачу, дом по соседству. И вот она оказывается дома как раз вовремя, чтобы увидеть, как ее брат, с раздутой от самодовольства грудью, уходит, чтобы присоединиться к храмовникам. Она уже давно так не злилась на Карвера. Это его выбор, говорит она себе, он взрослый человек и это его выбор. А когда это не помогает, она в одиночку отправляется на Рваный берег и замораживает один из небольших, наполовину занесенных песком заливов ледяной коркой дюймов шесть толщиной, пока не может взять свое бешенство под контроль. Спустя час, может. Или даже два. Помогает не очень. — Черт бы его побрал, — говорит она наконец и оборачивается, чтобы обнаружить Мерриль, сидящую на круглом сланцевом валуне чуть выше по дорожке. Она сидит, уткнувшись подбородком в коленки, и смотрит куда-то вдаль, на море. Хоук понятия не имеет, как давно эльфийка появилась; очевидно, достаточно, чтобы волосы ее совсем растрепались прибрежным ветром, и чтобы едва заметная дрожь от послеобеденной прохлады пробивала ее тело. — Мой брат, — говорит Хоук без прелюдий, — идиот. — Ох, нет, — говорит Мерриль, подперев подбородок руками, которые сложила на колени. Где-то позади от удара волной треснула ледяная корка, наколдованная Хоук. — Ну, может, разочек или два. — Он ушел к храмовникам. — Я знаю. — Мне жаль. — Правда? Мне нет. Хоук моргает. Потом вздыхает и взбирается, опираясь на свой посох, выше по тропинке, так, что может опуститься на валун рядом с Мерриль и направить взгляд куда-то на морской горизонт. — Ну конечно... — говорит она. — Но почему? — Ну, это делает его счастливым, разве нет? Он хочет защитить магов, которые оказались не так удачливы, как ваша семья. Он сказал мне об этом как раз на прошлой неделе, перед тем, как уйти. Карвер! Ее чертов брат и не удосужился сказать ей правду. Что он станет лгать Мерриль она не думала. — Я бы хотела, чтобы он сам сказал это мне. Мерриль вздыхает и ветер подхватывает и уносит прочь этот тонкий, будто птичий звук, а следующие слова она бормочет куда-то себе в колени: — Он боялся, что ты посчитаешь это предательством. Возможно, так она и считала. До этого момента. Как же все-таки тяжело любить кого-то безусловно и при этом хотеть дать им в глаз! — Он все решил сам. И был предельно откровенен по поводу того, что ему не требуется мое разрешение на что либо, — она колеблется какое-то время, а потом продолжает: — Я просто... наверное, не думала, что ты так спокойно это воспримешь. Хоук буквально чувствует на себе удивленный взгляд Мерриль и, чтобы скрыть свою неловкость, делает вид, что пытается пристроить свой посох во влажный песок. — Почему я должна была бы воспринять это иначе? — Он присоединился к храмовникам. Ты — маг крови. И он... — Он носит твое имя, Мерриль! — Знаешь, его почти назвали Мореваром. Смогла бы ты жить с этим? — здесь должен быть смешок, но выдать его не получается. Звучит шорох, с которым Мерриль неуверенно ерзает на месте, а потом говорит: — Он всегда знал, кто я. Я могу без него прожить; я самодостаточна и целостна, и мне не нужна его любовь для того, чтобы жизнь приобретала смысл. Но... — добавляет она с тоской, — я думаю, мне бы... понравилось быть любимой. Глаза Хоук начинает жечь и море перед ними расплывается. — Быть может, еще есть время. — Может, — согласно бросает Мерриль куда-то в небо, и голос ее доносится будто бы издалека. — Нам обоим еще столькому стоит научиться...

***

Изабелла знает о своей так называемой родственной душе ровно то, что желает: абсолютно ничего. Она встречала четырех женщин с таким именем, и еще двоих мужчин, и почти со всеми ними переспала, тщательно игнорируя даже малейший намек на шрамы на их телах под кончиками своих пальцев. Концепция "не придавать значения" знакома ей с четырнадцати, да и она привыкла к тому, что решает не судьба, а звон серебра. С тех пор ей и все равно. Так что она наблюдает за тем, как Хоук и Фенрис ходят вокруг да около целыми годами, как если бы несколько несчастных царапин на их коже действительно должны были влиять на то, чего они сами хотят, и это раздражает ее, как скрежет рифов о дно судна, потому что уж таким, кажется, умным людям, как они, стоит лучше знать о том, какая это все чушь. Жизнь их вольна, сами они чертовски привлекательны, а они тратят это все в пустом трепете перед призраками вместо того, чтобы переспать уже наконец. Или, что еще лучше, переспать с Изабеллой. Что ж, говорит она однажды Варрику, закинув ноги на его стол прямо в сапогах и держа в руках бутылку белого неваррского вина. Что ж, это, в любом случае, не ее дело, как бы ей ни хотелось обратного. Если они предпочитают тянуть, пока Хоук не поседеет так же, как Фенрис, Изабелла не станет им мешать. Подкалывать их, разумеется, будет, но с любовью. Варрик хмыкает, склоняясь над своей рукописью так, что она видит заглавную "Б" в глубине его воротника. Они все прекрасно знают, что там за имя — сложно держать это в секрете, когда оно совпадает с именем любимого арбалета — но все остальное скрыто за семью замками, и пускай Изабелла уверена в том, что ее опыт каждому пригодится, она не против того, чтобы какие-то двери остались закрытыми. Варрик разделил с ней достаточно вина; она ему задолжала. (В конце концов, она будет ему должна даже больше, и будет должна Хоук, но она не хочет об этом думать.) — Ты когда-нибудь... — вдруг решает она спросить, изведенная любопытством, — хотел попробовать еще раз? Он улыбается; качает головой, не прерывая свою работу пером, и Изабелла, удовлетворенная, снова откидывается назад. Он позволил ей влезть дальше, чем когда-либо раньше, и этого достаточно. И, все же, даже зная о тех волнениях, которые испытывают остальные, она обнаруживает, что все так же не слишком горит желанием разыскивать свою предполагаемую истинную любовь. Имя, запечатленное у основания ее горла, носит не она — его носит сказка, девчонка, которая мертва уже двадцать лет, принцесса, бежавшая из своей тюрьмы ради того, чтобы жить в темном, диком сердце моря. Даже если ее затащат снова в гавань, задыхающуюся, они обнаружат, что она стала слишком далека от той, кем была; она создала себя новую из ракушек, морских водорослей и акульей кожи, чье-то неосторожное прикосновение к которой может заставить чужую руку кровоточить. Морскую волну нельзя обнять. Нет. Тело Изабеллы принадлежит только ей и никому другому, и она сама будет выбирать, кто ей нравится, когда он ей нравится и не станет жалеть ни об одном выборе. И если и есть у нее вторая, потерянная половина, то это серые океанские волны на рассвете, когда позади нее на небе звезды только начинают гаснуть. Первая любовь? Нет-нет. Лучше уж у нее будет первый встречный.