***
Годы напролет Донник считал, что ему просто суждено быть не помеченным. Еще давно, в подростковые годы, был короткий период, когда он позволял себе возмущаться по этому поводу, глядя на то, как появляются имена у его друзей и младших братьев. Они обнаруживали их один за другим, и каждый одновременно испытывал облегчение, смущение и радость, потому что они знали, что где-то есть кто-то, кто идеально им подходит. Как бы там ни было, запас терпения касательно его нытья у его матери оказался невелик, и на четвертую неделю чистки отцовских доспехов он решил, что пора отпустить этот животрепещущий вопрос. Может, оно появится, а, может, и нет. Его раздражительность никак на это не повлияет. Он даже помнит, как понял вдруг, что его это не волнует. Это было на свадьбе друга; он смотрел за тем, как влюбленные ныряют под цветочную арку, смеясь и хлопая вместе со всеми остальными, и между одним словом и следующим его вдруг настигло осознание: Оно мне не нужно. Ему бы хотелось иметь его, разумеется; в конце концов, его родители были слишком идеальным примером счастливого брака, чтобы он мог просто отказаться от надежд на такое же идеальное совпадение, но... Такое случается. И, возможно, не имея затерянной где-то в огромном мире половины, вместо этого он сам был целым, завершенным, и мог предложить всего себя правильному человеку. Но, в любом случае, он не гнался и не убивался в отчаянных поисках; если ему не суждено было иметь любовь до гроба, то он найдет себе любовь другого рода. Земного. И он нашел. Вступив в свое время в ряды городской стражи, он получил одобрение от отца; но, более того, он получил еще и новую семью — его братья и сестры по оружию стали ему так же дороги, как и кровная родня. Тогда он полюбил их; и до сих пор любит, даже если Бреннан изо всех сил старается откромсать его приведенную к свадьбе в порядок бороду каждый раз, как он отворачивается. Но такие уж сестры, даже стражницы, и он женится сегодня вне зависимости от того, будет ли при нем его борода. Он не против быть и без нее. Однажды Авелин спросила его, не против ли он женится на женщине, носившей чье-то имя до него. "Нет", — сказал он честно и с легкостью, но даже тогда он видел, что она ему не поверила. Тогда он посмеялся, взял ее за руку, и напомнил, что она согласилась выйти замуж за мужчину, который, проснувшись однажды с появившемся именем, выскочил из казематов едва ли не в чем мать родила и публично обвинил Бреннан в попытках глупейшим образом подшутить над ним. Прямо перед новым капитаном. Это был тот день, когда он узнал, насколько яростно капитан умеет краснеть. Она покраснела и когда он пересказал историю, но уже улыбаясь, и склонилась, чтобы поцеловать его, а он... Ох, как же он ее любил. Нет, думает он про себя то же, что ответил Авелин. Встряхивает плечами, позволяя Фенрису распахнуть перед ним двери с неподдельной радостью на лице. Донник ждал тридцать лет, чтобы узнать имя, уготованное ему; теперь, зная его, он ни о чем не жалеет — ни об ожидании, ни о тех неловких и смущающих моментах, трепавших нервы в самом начале. В жизни есть иные формы любви, кроме идеализированной и романтичной; и он провел свою жизнь, заучивая это, и научился сперва быть братом, сыном и другом. И теперь сможет стать лучшим мужем. Авелин стоит в конце прохода в золотом и белом, рядом стоит Хоук, а в волосах ее горят желтым освещенные солнечными лучами бархатцы. Она... прекрасна, думает он ошеломленно, а она улыбается. Она кладет свою руку в его, когда он протягивает ее, и больше никакое в мире имя не имеет значения.***
Фенрис знает буквы, но путается и никак не может сложить их в одно слово. Ф дается трудно, и как только ее не путать с другими? Он напоминает себе каждый раз: Е, оно начинается с Е. И, сбиваясь, каждый раз начинает с нее. Уже так близко...***
В ее библиотеке непередаваемо тихо. Не то, чтобы Хоук была против — прошло немало времени с тех пор, как в какой-либо части ее дома царило подобное умиротворение — но даже улицы, на которые выходят распахнутые окна, затихли против обычного, и легкий весенний ветер умудряется заглушать все, не считая разговоров, раздающихся совсем недалеко. Орана принесла разбавленное водой вино, достаточно прохладное, чтобы серебренные бока графина запотели в контрасте с залитой солнечным теплом комнатой; Хоук наливает себе половину бокала, пока Фенрис переворачивает страницу, и опирается бедром о спинку дивана, на котором эльф сидит, листая старую генеалогию ее семейства на коленях. — Я все еще не понимаю, зачем ты это читаешь, — наконец говорит она, отстраненно наблюдая за парой скворцов, вылетающих и залетающих в свое гнездо, пристроенное на соседском карнизе. — Ты сказал, что последняя книга была суховата. — Чтение имен кажется мне... вызовом, — признается он, переворачивая очередную страницу. — Такое чувство, будто каждый может крутить звуки, как ему угодно, если дело касается его имени... Как это читается? Она наклоняется через спинку дивана, чтобы посмотреть. — Оливьер. — Орлесианец. — Думаю, да. Мама особо не рассказывала об этих дядях. Он издает неразборчивый звук и переворачивает страницу. И вот, между одним моментом и следующим, он вдруг замирает, как если бы пустил корни, как если бы тонкие облака, заслонившие солнце, своей тенью обратили его в камень. Голос его, когда он заговаривает, звучит так, как никогда прежде — еще немного, и она сказала бы, что он внушает страх. — Хоук. Она, отставляя бокал с вином на маленький столик, оборачивается: — В чем дело? Фенрис поднимает на нее взгляд и, как ни старается, ей не удается ничего в нем прочесть. — Как тебя зовут? — Что? — Имя, которое тебе дали при рождении. Он прикрывает глаза, а когда открывает их вновь, взгляд его настолько пронзителен, что у нее появляется чувство, будто ее загнали в ловушку; она замирает точно так же, как и он, и мироощущение сжимается до самых незначительных мелочей: отблеск солнца на его светлых волосах, быстрое биение ее собственного сердца где-то в самом горле, ощущение камчатной обивки дивана под пальцами. Раскрытая книга по-прежнему лежит у него на коленях, и даже с такого расстояния она может видеть изящный почерк, которым выведено имя матери и ее мужа Малкольма; и имя их старшего ребенка, рожденного в Ферелдене... — Евфимия, — произносит она дрожащим голосом. — Называемая... — Эффи. Я... Я всегда ненавидела его, с возрастом все сильнее. Фенрис вздрагивает. Он склоняет голову до тех пор, пока она больше не видит его глаз; книга соскальзывает с колен и с глухим стуком падает на ковер под его босыми ногами. Он сжимает руки так сильно, что она может видеть, как побелели костяшки пальцев. Красная лента все еще повязана на его запястье... Тевинтерское проклятье разносит тишину библиотеки вдребезги, будто та была стеклянной. Потом еще одно, даже резче предыдущего, и Хоук закрывает глаза, потому что знает, в чем причина всего; понимание просачивается в ее сердце, как если бы в нем была трещина, и оно холодное, ясное и абсолютно неизбежное. Она чувствует, как сдвигается диван, когда Фенрис вскакивает на ноги; воздух меняется, когда он делает несколько шагов к двери, останавливается и снова делает несколько шагов обратно к Хоук, которая все так же стоит у окна, и бледная узкая полоса света падает на ее неподвижную фигуру. — Хоук. Она открывает глаза. Он выглядит... разъяренным и раненным, сбитым с толку и, в то же время, в нем на какое-то мгновение читается облегчение, промелькнувшее едва заметной тенью на его лице. Он держится за свое же запястье, поднесенное между ними, и красной ленты больше нет. У нее пересыхает в горле. — Фенрис... Он медленно разжимает пальцы на запястье, открывая взгляду смуглую кожу, на которой видны белесые шрамы. Но ей не обязательно смотреть, чтобы знать, во что они складываются. Это было первым словом, которое она научилась писать. Очередной вдох застревает в легких. — Это твое имя, — говорит Фенрис, и голос его звучит требовательно: — Хоук. Это твое имя. Земля уходит из-под ног и она падает, и падает, и падает; она отшатывается, одной рукой закрывая лицо, а другую сжимая в кулак, как если бы это помогло ей промолчать, удержать себя от готовности снова закинуть якорь там, где однажды ей уже сказали, что это место не для нее. — О, Создатель. Фенрис. Фенрис, я не... Я не... — Ты никогда не говорила мне. — Ты никогда не спрашивал! — Шесть лет! — рычит он и щеки его бледнеют от гнева когда он подходит к ней, невольно прислонившейся к окну. — Venhedis, Хоук! Тебе и в голову не приходило хоть раз упомянуть это? Она не хочет давать себя запугать. Непроизвольно прижав руку к груди, она отрезает: — У меня тоже есть имя, Фенрис! Лето. Лето. Лето! Его взгляд опускается к ее руке, а после поднимается снова, и вместо гнева в нем загорается нечто другое, более яростное. — А у меня — твое. — Ты ушел! — кричит она. Что-то внутри нее ломается, разрывает ее сердце... Фенрис напрягается и взгляд его соскальзывает на окно позади нее. Ей все еще видна часть слова, идущего вокруг его запястья; Е-в-ф... — Если бы я знал, — проговаривает он куда тише прежнего. — Если бы я знал тогда... — Ты бы все равно ушел, — она не пытается обвинить его, но он все равно вздрагивает. — Нет надобности лгать ни мне, ни себе. — Я не хотел... Видеть его злость было больно; видеть его таким — ищущим объяснение, которого у него нет — еще больнее. Хоук тянется, чтобы коснуться его плеча как раз в тот момент, когда он поднимает руку, чтобы убрать с глаз растрепавшиеся светлые пряди, и вместо плеча она сжимает пальцами его запястье. Они оба замирают. Фенрис смотрит на ее руку широко распахнутыми глазами, кажется, совсем не моргая; она смещает пальцы так, что касается шрамов, складывающихся в имя — ее, ее имя из крупных заглавных букв как раз рядом с местом, откуда берут свое начало пять тонких лириумных линий, идущих вдоль его руки — и он вздрагивает в который раз, а кровь снова приливает к лицу. Костяшки его другой руки упираются в подоконник возле ее бедра; и ей достаточно легко подтолкнуть его, чтобы он с готовностью ответил, сплетая ее пальцы со своими, ловя ее в объятья, будто в ловушку. Он зовет ее по имени. Получается низко и хрипло, отчего живот ее неумолимо сводит, будто у юной девчонки, столько в его голосе нежности; потом он снова зовет ее Хоук и это звучит еще лучше, правдивее, потому что это то, кто она и есть — и она улыбается почти через силу. И Фенрис целует ее. После всего этого времени поцелуй выходит болезненным, еще болезненнее от его осторожной заботы, от того, как его пальцы скользят по ее бедрам, как кончик его носа касается ее. — Мне нужно, — шепчет он ей в губы, касаясь их после каждого слова, — понять это. — Как и мне, — отвечает она, обвивая руками его шею. Его губы на вкус такие же, какими она их помнит; сердце заседает где-то под ребрами, не бьющееся, будто его застали врасплох. Почти три года... Он целует ее крепко, когда сдержанность уступает нетерпению, и Хоук отвечает ему без колебаний. Его руки скользят к ее талии и он сжимает ее так, что она выдыхает его имя, и... вдруг, подобно тишине после удара, которая отмечает мгновение перед слепящей болью, Фенрис отстраняется. Он не говорит ничего; ему и не нужно. Каждое слово она может прочесть на его лице. Он не останется, пока не будет знать, что она отреклась от Лето. Хоук не может отречься от него, пока не будет знать, что Фенрис останется. Невозможный, замкнутый круг. Они оба круглые дураки, потому что так безоговорочно доверяют друг другу во всем, кроме этого. — Фенрис, — зовет она, и он прикасается к ее щеке так осторожно, что у нее складывается впечатление, будто она может разбиться. Она не может предложить ничего иного, кроме самой себя; она не может и принять ничего, кроме того же от него, но пока этого оказывается недостаточно. В конце концов, он говорит тихо, так, что она едва слышит: — Данариус все еще жив. Позволь мне убить его. И тогда, если я... Если ты... — он запинается и качает на свою нерешительность головой. А потом она видит, как напрягается его челюсть и понимает, что он принял решение. Он целует ее напоследок, снова осторожно, и сердце ее мучительно ноет. — Дождись меня, Хоук. — Ненавижу ждать. — Я знаю, — горько усмехается он. В груди у нее жжет, будто имя Лето прожигает ее насквозь, но надежда вселяет странное чувство легкости. Это цель и смысл, в конце концов. Она и не подозревала, насколько они были ей нужны. — Надеюсь, ты разорвешь эту сволочь в клочья. Удивленный взгляд, улыбка, кивок — и вот его уже нет. Позже, когда руки Хоук снова слушаются ее, она поднимает книгу матери с пола, на котором та по-прежнему валяется, и переворачивает на последнюю страницу. И там, под именем Лиандры, маминым почерком, разборчивым и четким: Евфимия, Бетани, Карвер. И после них одно: Хоук.***
Худенькая, изящная эльфийка, сидящая в "Висельнике", горбится так, будто с течением лет весь мир стал непомерно тяжелым и бремя его легло на ее плечи. Ее голос знаком ему, знакомо даже то, как она поворачивает голову, когда он зовет ее по имени. Молоденькая девушка с рыжими волосами; она позволяет рваной занавеске позади нее скользнуть, скрывая яркий свет летнего Тевинтерского солнца, и гнев ее исчезает в тени... Худая женщина, чей взгляд полон горечи и какой-то изношенной, усталой доброты. Его мать. Рыжеволосая девушка — его сестра. Узкая полоса света на его запястье, холодные пальцы, нежные и знакомые. Спрячь его. Забудь его, если сможешь. В противном случае, это убьет тебя. Он не забудет... он не забудет... он не... — Я помню тебя, — выдыхает он в изумлении. — Ты называла меня...***
Лето!***
Фенрис и не знал до этого момента, что время может застыть без вмешательства магии, призванной его поработить. Но вот он стоит, неподвижный, как зеркальная гладь озера, будто со стороны наблюдая за этим отражением своей невозможной, бессмысленной жизни. Его хозяин стоит на лестнице, и улыбка на его лице точно такая же, какой он ее помнит. Варанья предала его, а Хоук... Хоук остается у него за спиной, сжимая пальцами его руку так, что ему почти больно, а дыхание ее замерло на мгновение, как если бы в следующий момент с губ слетели какие-то слова. — Мой милый Фенрис. Предсказуем, как и всегда. Его зовут Лето. — Фенрис — свободный человек, — огрызается Хоук, и зеркальная гладь бьется, и это не просто рябь — это взрывная волна, что, пенясь, разбивается о берег. Его сердце снова начинает биться и он задыхается, как если бы тонул, и пытается вспомнить, как делать вдох. — А это твоя новая госпожа? — взгляд Данариуса падает на его раба, а потом — на его запястье, и Фенрис вспоминает, как он оставлял синяки исключительно там, и нигде больше. — Я слышал о славной Защитнице Киркволла. Евфимия, не так ли? Надеюсь, наш дорогой мальчик показал тебе свои наиболее... выдающиеся таланты? Слишком много всего навалилось на него за раз. И он находит спасение в ярости. — Заткни свою пасть, Данариус! Его господин поджимает губы. В свое время это заставило бы его упасть на колени; сейчас же он только выпрямляется, когда Данариус начинает спускаться по лестнице, каждый шаг сопровождая стуком посоха, шурша полами из серого шелка по полу. — Ты думаешь, — проговаривает он мягко, — что то, что ты нашел ее, что-то между нами изменит? Ты принадлежишь мне, Фенрис, телом, разумом и душой. Однажды ты знал это. Мне больно осознавать, что придется снова учить тебя. — Я не раб! — Ты говоришь так, будто невидимые цепи не так же тяжелы, как реальные, — смеется Данариус. — Скажи мне, женщина. Каково это — узнать, что ты носишь имя раба? Его зовут Лето. — Это честь, — рычит Хоук, и чистая ярость звучит в ее голосе скрежетом металла. Фенрис тяжело вдыхает... Посох Данариуса слепит бледно-зеленой вспышкой. Меч Фенриса в ответ отсвечивает серебром, и Хоук все так же позади, а со стороны бара доносится смешок Изабеллы, обнажающей свои кинжалы; с вершины лестницы звучит щелчок — это к пиру присоединяется Бьянка — и начинается схватка.***
Это неизбежно. Прилив лижет песок, смывая все следы, ведущие вдоль берега в никуда; дерево, пораженное молнией, разделенное надвое до самых корней, светлую белую гладкую поверхность под корой. Сердце его господина еще дважды бьется в его руке. После оно замирает, как сердце любого человека, и Данариус оседает к ногам Фенриса. И Фенрис смотрит, задыхаясь, и кровь его хозяина алеет на его лице... Нет. Не хозяина; ни сейчас, ни прежде. Данариус мертв. И Лето тоже мертв. Был мертв десять лет. И Фенрису пора дать ему свободу.***
Требуется немало времени для того, чтобы сквозь путаницу и старую, затянувшуюся ненависть удостовериться, что Варанья останется в живых достаточно долго, чтобы убраться из города. Но Хоук не против подождать; Данариус мертв и оба они пережили встречу с ним, и теперь, имея шанс, они смогут пережить и остальное. Шанс! Она прикрывает пальцами лицо, откидываясь назад до тех пор, пока стул не балансирует на двух ножках. Впервые после смерти Данариуса она позволяет себе полноценно задуматься об этом. Лето. Лето, Фенрис, Хоук, Евфимия. Изабелла с ее хранимым в секрете и безопасности именем; Андерс и та, что погибла, и чье имя все еще хранит его тело. И Варрик, разделенный со своей суженной, как бы он ни умалчивал об этой боли; Мерриль и Карвер, которые только в последние месяцы стали обмениваться письмами, слова в которых действительно что-то значили, но даже сейчас Хоук и представить не может, что судьба и капризный Киркволл может подкинуть им в качестве препятствия. Авелин и Донник, женатые и счастливые. И она... Передние ножки стула ударяются о половицы с резким стуком. Приняв для себя какое-то решение, Хоук поднимается на ноги, и плечи ее расправлены, а подбородок решительно приподнят. Странная радость, которую она толком не может описать, наполняет ее сердце, заполняет ее саму светом, и она даже не пытается сдержать довольной ухмылки, когда подхватывает свой посох и направляется к двери. Она ждала достаточно.***
Когда она заходит, Фенрис вскакивает так резко, что Изабелла, сидящая у окна, выразительно фыркает и закатывает глаза. Хоук не собиралась ничего прерывать, но Иззи исчезает даже прежде, чем она успевает извиниться, и на губах ее играет понимающая улыбка. Позади раздается хлопок закрываемой двери и вот Хоук остается наедине с Фенрисом. Комнату заливает тусклый, будто бы пыльный, свет; светильники не горят, его постель наполовину застелена, и между ними всего каких-то три шага и несколько секунд. — Фенрис, — почти шепчет она и замирает. Это должен быть его выбор. Он должен быть тем, кто скажет... — Хоук. И вот его руки уже на ее плечах, а губы касаются ее губ; он улыбается и она невольно облегченно смеется. В эту секунду это единственный ответ, который ей нужен.***
В конце концов, после того, как они, воссоединившись, встречают утро, кажущееся им в новом свете лучшим из когда-либо наступавших, Фенрис извиняется. Это выходит куда проще, чем Хоук могла бы ожидать, как если бы он слишком долго держал это в себе и взвешивал; и, все же, в его взгляде читается какое-то неприкрытое опасение, когда он просит о прощении. Ха. Неприкрытое. Но несмотря на то, что какая-то ее часть хотела оставить свою обиду при себе в качестве козыря, который можно было бы использовать в будущих конфликтах, глаза его слишком невыносимо зеленые, а кожа слишком теплая, чтобы она могла позволить себе мучить его. Им определенно слишком комфортно вместе; ее нога закинута на его, сама она лежит у него на груди. Кроме того, она уже давно его простила. Она говорит все это вслух, чтобы рассмешить его, и преуспевает — его смеха оказывается достаточно, чтобы у нее в который раз перехватило дыхание. Эти губы, растянутые в улыбке, будто созданы для поцелуев, и Хоук не смеет этому противиться; потом она снова кладет голову ему на плечо, одновременно чувствуя болезненный укол в сердце и удовлетворение. Его рука скользит вдоль ее руки и смуглые, сильные пальцы переплетаются с ее бледными, и она снова видит аккуратные ровные буквы, огибающие его запястье подобно манжету... или кандалам. Ей не хочется знать. Но спросить она должна. — Фенрис... — Хоук? — Ты бы хотел... — начинает она, но слова застревают в горле, потому что она умудряется поддаться трусости. Она закрывает глаза, чувствуя глубоко высеченную Е под подушечками пальцев. — Другое? Она скорее чувствует, чем слышит, как он смеется. Он высвобождает руку и касается пальцами ее подбородка, заставляя ее посмотреть ему в глаза. — Хоук. Это была ты, с самого начала. Она медленно выдыхает, и где-то у нее под ребрами растекается тепло. Ее пальцы скользят к выведенному невидимой рукой Лето — отчасти по привычке, отчасти в перестраховке; взгляд Фенриса падает на те же шрамы и он вздыхает — она чувствует, как тяжело вздымается его грудь — но в этом вздохе нет уже ни страха, ни горечи. И это своеобразный триумф, как ей кажется. Но она все-равно переспрашивает: — В чем дело? Его губы чуть кривятся. — Имя на твоей груди — не мое. Оно было им однажды, да, и мне было интересно... — он качает головой, бросая незавершенную мысль. — Я не стану слепо подчиняться судьбе. — Судьбе, — фыркает Хоук и поворачивается так, что его подбородок упирается ей в макушку. Кажется, будто она может слышать, как тихо скользит лириум по вытатуированным линиям; его сердцебиение громко раздается в ее ушах, ровное и мерное. — Меня не называли Евфимией с тех пор, как умер отец. Может, она и Лето когда-то были предназначены друг другу. — Может, они исчезнут, как исчезают у других. Она невольно усмехается, удивляясь, когда успела так хорошо изучить его голос. — Ревнуешь? Я ведь еще даже не ушла от тебя. Теперь моя очередь, да? — Хоук, — говорит он, частично с упреком в грязном приемчике. — Ладно уж. Думаю, я всегда смогу вытатуировать его, если тебе хочется. — Хоук! Смех, сорвавшийся с ее губ, застает врасплох их обоих, и прежде, чем она успевает в который раз подивиться собственному счастью, Фенрис переворачивает ее в своих объятьях и ее обнаженная грудь прижимается к его; она берет его лицо в свои руки и целует. — Фенрис, — отзывается она эхом, переполненная им до краев: его запахом, его вкусом, необъяснимой, почти граничащей с печалью радостью оттого, что тот, кого она любит, здесь, в безопасности ее рук, как и она — в безопасности его. Она чувствует на своей спине приятный вес его теплой руки, скользящей выше по позвоночнику и после путающейся в ее волосах, когда она целует его снова до тех пор, пока все ощущения просто не растворяются в безызвестности. — Фенрис, — повторяет она ласково, когда снова может говорить. — Мы сделали выбор. Вот и все. Он прикрывает глаза, а когда открывает их снова, в них видны искорки веселья. — Так просто? — Ну... Плюс несколько побочных попыток тут и там, скачок в полное эмоциональное опустошение и воистину невозможно ироничные повороты. — Судьба предсказала мне самого сильного мага, которого я когда-либо встречал. Не иронично ли это? — Справедливо замечено, — и Хоук снова целует его, целует дорогой прямой нос, целует темные брови. — Я все же оставлю Лето, если ты не против. Пока ты не будешь готов совсем его отпустить. Я, в каком-то смысле, привязалась к нему с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. — Хоук... — голос его звучит низко и он улыбается; а она... Создатель, она любит его, как же она любит его каждой своей частичкой — и неважно, как ее зовут, неважно, как зовут и его. Быть может — думает она — это и есть то, что Андрасте хотела, чтобы они научились понимать. И он говорит ей с уверенностью и твердостью, которой позавидовала бы сама земля: — Я твой. Он сделал выбор. Сделала и она.Джульетта. Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы Тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен!