***
— Лето! Он вздрагивает, виновато одергивая рукав и прикрывая запястье, прежде чем встать и обернуться. Щеки его сестры раскраснелись от гнева; кулаки крепко сжаты. — Где ты был? Хозяин желал тебя видеть четверть часа назад! Он был нигде, пристально разглядывая то, что не понимал. И Варанья видит это по его лицу. Она позволяет рваной занавеске позади нее скользнуть, скрывая яркий свет летнего Тевинтерского солнца, и гнев ее исчезает в тени. — В чем дело? Он не хочет показывать ей. Несмотря на то, что она была младше на два года, у нее имя проявилось раньше; когда хозяин увидел его на бледном изгибе ее шеи, он привел всех трех рабов с таким именем в Большой зал, где заставил ее выбирать, кому из них он отрежет язык. Она не узнала никого из них — ни двух юношей, ни девушку — и когда ее рыдания не привели ни к чему, кроме хлестких ударов, она, бледная от ужаса, указала на крайнего слева. Лето до сих пор помнит пронзительный крик, с которым его утаскивали прочь. Его сестра даже не знала имени, которое стоило ребенку его речи, если, конечно, их хозяин действительно исполнил свою угрозу. Ни один раб не мог прочесть его; господин же не назвал его ни ей, ни рабам, которых приволок и поставил перед ней. Лето видел его дважды: средней длины, много завитушек, шипастое в конце; но с того дня Варанья носила только платья с высоким воротником, чтобы скрыть его от мира. И он не хочет показывать ей... — Покажи мне, — мягко говорит она. И он все же показывает. Это длинное слово, путаница из гладких и угловатых линий, огибающее все его правое запястье. Сквозь щели и дыры в старой ткани, висящей над дверью, пробивается солнечный свет; Варанья тянет его за руку, пока тонкий золотой луч не озаряет запястье. Она вертит его руку снова и снова, а он позволяет. — Будь сложно скрыть его от хозяина, — теперь голос ее звучит жестко. Он высвобождает руку, снова одергивает рукав. Ему не нравится, когда его сестра кажется такой взрослой — или старой — и когда в свои тринадцать лет она знает бед больше, чем их мать за всю свою жизнь. Он не станет его скрывать. Есть в мире кто-то, принадлежащий только ему; даже их хозяин не сможет отнять это у него. — Спрячь, — категорично говорит Варанья. — Забудь его, если сможешь. В противном случае, это убьет тебя. Он склоняет голову, пока ее плечи не расслабляются, и думает: что бы это ни было, он это запомнит.***
Она смотрит на отца, идущего рядом с ней по тропинке, и не может понять. — Но ты даже не знал ее! Он задумчиво смотрит вдаль, не сбавляя хода, увлекая за собой удочку — три маленькие рыбки, пойманные Карвером, болтаются у него на поясе. Близнецы отстали, но их спорящие голоса громко разносятся над пшеничным полем и она знает, что они не потерялись в летнюю жару. Но все же, она не понимает. — Ты ничего о ней не знал. Ты не знал, глупа ли она, любила ли она кого-то другого или, может, любила собак! — Конечно, — говорит отец настолько серьезно, что она понимает, что он насмехается над ней. — Особенно я переживал насчет собак. — Папа. — Евфимия, — отвечает он ей в тон и она корчит гримасу. Он смягчается: — Скажи мне, чего ты так боишься? Она останавливается. Оглядывается на узкую тропу между золотой пшеницей, склонившейся там, где они проходили, и дальше — к зеленому лесу, который граничит с полем, и ручьем за ним. Она не может встретится взглядом с отцом. — Что, если он мне не понравится? — Что ты имеешь в виду? — Что если... если я встречу его, и у него будет мое имя, и я... я просто не люблю его, а если он уродливый и жестокий, и он... я не знаю, — она смеется, отчего-то чувствуя себя униженной. — Что, если он не любит собак? Отец снова зовет ее по имени. Лицо его серьезно, и теперь это не издевка. — Во-первых, ты должна помнить, что лицо не всегда отражает душу и красавцы тоже могут быть жестоки. Во-вторых, несмотря — а, возможно, и противореча — Ферелденскому уставу, можно жить в счастливом браке и без единой собаки. А в-третьих, — он склоняется так, что рыбешки у него на поясе сбиваются вряд, а удочка отбрасывает тонкую тень поверх ее плеча. — Твоя мать была права. Послушай меня. Всегда есть выбор. Глаза у нее начало жечь. — Что, если я его выберу, но он не выберет меня? — Теперь, — говорит он, вздыхая, — одна из величайших тайн многих веков. Она жила задолго до тебя и до меня, дочь, и будет жить дольше, чем проклятье Маферата, — он добавляет с усмешкой, мягко приподнимая ее лицо за подбородок большим и указательным пальцами. — Приведи мне человека, чьего сердца у тебя не будет, и я поднесу его к ногам Создателя для тебя. Она снова смеется, на этот раз легче, и, прежде чем она снова засомневается, берет отца за руку, снова поворачивая их обоих по тропинке. Вдалеке их дом возвышается на холме: маленький фермерский домик из поблескивающей хвойной древесины, мамины орлесианские занавески проглядываются в кухонном окошке. — Когда вы узнали? С мамой? Отец поворачивает лицо к солнцу. Внезапный летний ветер окутывает их, откидывает ее волосы с лица, играется с его бородой. — Даже прежде, чем я узнал ее имя.***
— Но это займет?.. — его новый хозяин ерзает от нетерпения, а Лето проглатывает свои опасения, когда художница зажимает его запястье между двумя пальцами. Она выглядит для него дико с ее почти полностью выбритыми волосами, чернильными татуировками от костяшек до локтей, с ее слишком бледными для ее лица глазами; но новый господин пугает его с каждым словом все больше, и Лето не может подавить дрожь, пока тот мягко держит пальцы на пульсе перевернутого запястья Лето. — Я бы имел одного немеченого, если бы мог, но он достаточно хороший фехтовальщик, чтобы я предпочел его навыки ущербу его эстетики. Художница кивает, впиваясь заостренным ногтем ее мизинца в имя, выведенное на его запястье. Это достаточно больно, чтобы ему захотелось отстраниться, но он не смеет, пока рука хозяина все еще покрывает его руку. Голос женщины звучит, будто скрежет камня о камень: — Насколько широким должен быть отрезок? — Не шире этого, — хозяин указывает женщине на страницу в маленькой книжечке, покрытую рисунками и неразборчивым, каким-то паукообразным текстом. Лето не может прочесть его, как не может и сдержать внезапно испуганное биение своего сердца, когда господин снова прикасается к нему. Женщина проводит пальцами по рисунку, а затем, не моргая, делает то же самое движение по руке Лето, оставляя красную линию на его коже. — Ты пойдешь сюда, Магистр; между письменами. Ветви на косточках запястья вместо предплечья. — И ты отказываешься убрать это? — Его нельзя убрать. Это довольно удачное место. В восемнадцать уже есть риск оставить шрамы, к тому же, если сбрить кожу, высока вероятность, что оно снова появится, но уже в другом месте, где обыграть его будет не так легко. — То есть, ты нарушаешь мою симметрию. — Да, Магистр. Его хозяин хмурится, слегка пощипывая бровь, и от этого у Лето во рту пересыхает. Он уже завоевал свое место у Данариуса, завоевал свободу для матери и для Вараньи и думал, что знает цену, но теперь... — Лето, — говорит хозяин, поглаживая большим пальцем его ладонь, двигаясь выше, пока не касается края букв. — Ты знаешь, что здесь сказано? Он быстро облизывает губы. — Нет, Господин. — Хотел бы знать? Сердце больно врезается в ребра. — Хотел бы, Господин. — И что бы ты дал мне, чтобы я вознаградил тебя этим знанием? Уловка? В любом случае, он не может лгать. — Все, что угодно, Господин. — Мм, — хозяин улыбается; ухмылка тонких губ настолько же довольна, насколько и опасна — улыбка змеи — и он протягивает руку, чтобы коснуться щеки Лето. Его заостренный ноготь почти касается ресниц раба. — Посмотрим...***
Она просыпается, думая о Лето. Это не первый раз, когда она задается вопросами, и даже не первый раз, когда он — или то, чем он может быть — снится ей, но этим утром что-то беспокоит ее; что-то изменилось, что-то не так. Дома все еще слишком пронизано недавней смертью отца; вместо него она берет его посох и отвязывает восьмимесячного мабари, отправляясь в поле. Еще довольно рано и все молчит, даже насекомые еще не тревожат предрассветный час своими звуками. К тому моменту, как она добирается до ручья в конце пути ее дыхание начинает восстанавливаться. Ива, еще бледная и молодая, опускает свои ветви в водную рябь; по ту сторону ручья, у откоса, рогоз пустил зеленые побеги. Здесь достаточно деревьев, аркой накрывающих укромное местечко даже от летней жары, и она взбирается по одному из них, а затем добирается до нижних веток, которые тянутся над водой. Мабари прыгает в речную воду прямо под ней, сгоняя головастиков, ринувшихся вниз по течению, подальше от этих огромных лап. Она устраивается, опираясь спиной о ствол, вытянув ноги и скрестив руки. — Проклятье Маферата, — говорит она вслух и закрывает глаза. Имена, возможно, старше его самого, но именно легенда о его ревности по поводу замужества его жены с Создателем и проклятье, которое она породила, всегда была одновременно удобной и способствовавшей продвижению учения Церкви о Предателе, и была выбрана для этих целей сознательно. Только что-то, порожденное недоверием и бесконтрольным желанием обладать, могло породить подобное заклинание; как будто знание, что кто-то подходит душе больше всего, делало эту душу ничего не стоящей без этого кого-то. Ее собственное беспокойство раздражает ее. Всю жизнь она была настроена не следовать наводке, шрамом запечатленной над ее сердцем. Круг не заполучит ее; и этот Лето тоже, ни на йоту, потому что ему не достанется никакое право собственности на нее лишь потому, что какие-то ухищрения судьбы выделили место его имени на ее коже. Если бы он явился с намерениями ухаживать за ней, она бы это допустила; если бы она почувствовала, что может любить его, или что он любит ее, то дала бы ему такой же шанс, как и любому другому жениху. Ту же надежду и уважение, которое получают волей выбора, а не требованием. Ее отец научил ее ценить свободу; ее мать научила ее ценить любовь, и у нее никогда не будет одного без другого. И все же. И все же, с этим беспокойством в ее голове при каждой мысли о нем, она не может избавиться от чувства, что что-то здесь не так. Что любой, кто смеет навредить ему, должен знать, что он не принадлежит им, чтобы они могли причинять ему боль. Если у нее его имя, то у него — ее, и никто, никто другой не смеет поднимать руку на кого-то, помеченного, как часть другого сердца! Она склоняет голову назад, к дереву, и тяжелый выдох колышет волосы. Он не ее; он принадлежит только самому себе. И она не может отнять у него этого. Кроме того, это был всего лишь сон, сон — и ничего более; и даже если и была возможность того, что все правда, она бы не могла ему ничем помочь будучи здесь, в Лотеринге. С годами она все больше убеждалась в том, что он не ферелденец, но это было всем, что она могла сказать. Ни одна ферелденская фермерская девчонка не собиралась еще бродить по свету с одним только именем. В конце концов, когда стрекозы начинают гудеть вдалеке и низко над ручьем, солнце начинает золотить поверхность воды, а пес прекращает свои петляния где-то у корней дерева под ней, она позволяет себе задремать. Она не знает его лица, не знает голоса или чего-либо еще о нем кроме того, как его зовут, но все же она знает, что это он... В ее снах Лето не может перестать кричать.***
Эти шрамы, говорит ему господин, из его прошлой жизни — они неважны, а поэтому он должен игнорировать их. Нет такой его части, которая не принадлежала бы всецело Данариусу. Он дышит согласием. Он... болит. Его имя, говорит ему господин, — Фенрис.***
Проходит год, а за ним — следующий. Тревога исчезает — или становится настолько постоянной и незаметной, что все равно, как если бы она исчезла — и со временем она приучается прогонять ее из головы. И все же. Она не забывает.***
Он не помнит ничего.***
Вне зависимости от имен, запечатленных на их телах, мало кто в Лотеринге готов отречься от возрастающего интереса к ухаживаниям в угоду незнакомцу, который может и не появиться никогда, или появиться, но слишком поздно, чтобы это имело какое-то значение. И старшая Хоук — одна из них; она всем им улыбается, флиртует с еще несколькими, и когда в один прекрасный день она приходит из-за ручья на окраине города рука об руку с сыном кузнеца не то, чтобы кто-то был страшно удивлен. Они хорошая пара, оба добрые (он даже чуточку мягче), и городские жители скоро привыкают видеть их "закадычными друзьями" в тени мельницы, у плюща возле конюшен, или идущими с двумя младшими Хоуками к каменному мосту на западной границе Лотеринга. Затем это кончается. Разом. Никто, кажется, даже не знает, почему; просто все кончено и вот эти двое уже даже не улыбаются друг другу, пускай он держит руку ближе к груди, когда она проходит мимо, не встречаясь с ним взглядом. "Его имя," — говорят они мудро. Оно явилось, наконец, и он теперь не может заставить себя согласиться на меньшее, чем тот, кто предназначен ему Создателем. Даже девчонка Хоук, обещающая вырасти настоящей красавицей, не может годиться в подметки той, что является недостающей частью сердца. "Так оно и есть," — решают они, кивая остальным и самим себе; те, кто женился на предначертанных, склоняясь друг к другу ближе, те, кто пошел наперекор — держа руки любовников. Так оно и есть, и так всегда оно и будет. А потом приходит Мор, и ухаживания уступают место только войне.***
Он долго не вспоминает об имени на своем запястье. Годы, быть может; раб не следит за большим, чем за временами года, когда они сменяются, и Фенрису и без того есть, чем заняться. Он становится более опытным, чем когда-либо, как с мечом, так и с лириумом; учится выискивать несказанное в приподнятой брови хозяина, в его легком движении губ. Конечно, он слышит, как другие рабы обсуждают свои метки, видит несчастных, заклейменных в местах, которые не скроешь: на ладони, на верхней части босой ступни и даже, как в случае с одним бедолагой, вдоль челюсти. Но господин приказал ему не думать, поэтому он не думает... Но, в конце концов, все дело в мелочах, которые обращают его внимание на это клеймо. То, как ученица хозяина смотрит на него, когда он потирает запястье после тренировки. То, как ему приказано носить перчатки всюду, стоит ему покинуть покои господина. То, как однажды — после того, как хозяин закончил и его отослали прочь — он осознает, что пальцы хозяина оставляли синяки лишь на этом его запястье, и нигде больше. Снова забыть после этого он не может. Когда он принимает ванну, взгляд его первым делом скользит к шрамам, как если бы однажды он вдруг понял их значение; когда его хозяин называет то или иное имя, он старается запомнить его, чтобы потом попытаться отобразить звуки символами и сопоставить с теми, что впитала в себя его кожа. Это маленькое неповиновение, но все же это неповиновение, и когда Адриана находит его на тренировочной площадке, задумчиво глядящим на свое обнаженное запястье, а не на меч, он знает, что наказание будет ничем иным, кроме как тем, что он заслуживает. И все же оно оказывается более жестоким, чем он ожидает. Его хозяин недоволен и выражает это недовольство каждую ночь почти две недели. Адриана связывает его, туго затягивая веревку на запястьях, в одной из камер, находящихся под имением, и приводит к нему мужчин и женщин, сообщая, что тот или иной раб носит такое же имя, как и Фенрис. И вот этот, и этот тоже. Он ей не верит, он знает, что она лжет, и все же не может удержаться от поисков узнавания на каждом бледном от страха лице, от удушливой ярости и стыда за то, что этих рабов избивают и унижают перед ним так же, как время от времени его самого избивали перед ними; пока в один прекрасный вечер жестокость Адрианы не оказывается удовлетворена, и его не оставляют зализывать раны в покое. Это его вина, говорит он сам себе. Раб не должен... он принадлежит только своему хозяину. Он знает это. Он знает это. Затем, однажды, во время своего завтрака, господин говорит ему, что Фенрис должен приготовиться к путешествию на Сегерон. Впервые за месяц голос его хозяина почти смягчился и он, Фенрис, с трудом может дышать сквозь внезапное всеобъемлющее облегчение, заполнившее его сердце.***
Ходят слухи, будто порождения тьмы были замечены на юге. Слухи о том, будто силы в Остагаре потерпели крах, и по ночам Бетани, не в силах справиться с бессонницей, забирается в кровать к сестре, утыкаясь макушкой ей в подбородок, так, будто ничто в этот шторм не может навредить крылу, расправляющемуся над ней. Ее сестра справляется с грузом так легко, что Бетани порой забывает, что она не может выстоять против ветра совсем одна, но Карвер ее близнец, а сестра ее сильна. Это только на время. Всего лишь ненадолго, а потом Карвер снова вернется и все встанет на свои места, и у них будет, наконец, что-то, похожее на мир...***
Воины Тумана украшают себя перьями и краской, украшают места, на которых запечатлены дарованные им судьбой имена кольцами, золотом и серебром. Для Фенриса имя было источником боли столько, сколько он может вспомнить; они же лелеют свои, не стесняясь, и ничего не скрывают. Он не понимает. Но хочет понять.***
Ее сестра мертва. Мертв и муж Авелин, и когда они сидят, свернувшись в недрах сумрачного корабельного трюма, она не может перестать тереть лодыжку, на которой написано имя Уэсли. Мертва, говорит она дважды — слово тяжелое и больное от горя, и Хоук склоняет голову к коленям, когда ее мать снова начинает плакать. Ее сестра мертва. Ее отец мертв, а теперь и сестра, и мать винит ее, и Карвер тоже, а муж Авелин теперь даже не пожалуется на путешествие плечом к плечу с отступниками. Она не может представить себе страданий Авелин от осознания, что тот, кто был напророчен тебе самой судьбой, ушел туда, откуда больше никогда не вернется. У Бетани тоже было имя. Однажды она показала его ей; расположенное на ребрах, под правой грудью, оно содержало в себе такое количество согласных, что ни она, ни Бетани не смогли его разобрать. Они даже не смогли решить, принадлежит оно мужчине или женщине, и Бетани не раз еще смеялась над ее попытками произнести его. Она задается вопросом: знает ли тот, кто носит на себе имя Бетани? Сломалось ли что-то, изменилось ли от одного момента к другому, как песня, оборвавшаяся перед самой последней нотой. Внезапно она думает, что рада, что никогда не встречала... Лето живет. В этом она уверена. Но кроме этого — ни в чем.