Сердце бури

      Последствия истерики сказались довольно быстро. Вскоре Бен вновь почувствовал себя хуже. У него поднялась температура, которая к вечеру выросла настолько, что Рей, успевшая за минувшие дни набраться кое-какого опыта, тут же угадала, что тут не обойдешься одними кубиками льда.       Бен находился в состоянии пугающего полубеспамятства. Глаза его были открыты, но душа пребывала где-то не здесь, где-то далеко. Казалось, не имея возможности умереть и будучи не в силах продолжать неполноценную жизнь, юноша просто отрешился от всего, перестал бороться, предпочитая просто плыть по течению.       Его самочувствие ухудшалось с поражающей и пугающей стремительностью. Словно постоянно растущий снежный ком.       Его лоб покрылся горячей испариной. Губы то и дело шептали бессвязные и слабо различимые слова. Он бредил.       Рей не отходила от него.       Она и прежде могла ощутить его состояние через их странную ментальную связь. Но так, как сейчас, не было прежде ни разу. Девушка с недоумением и ужасом ощущала невероятную дрожь в собственном теле. Ее голова болела — и болела все сильнее. Узы вдруг сделались какими-то больными, навязчивыми, неуправляемыми, рвущими и режущими ее разум.       Однажды увидав лицо Бена, бесцельно глядящее в одну точку, Рей почувствовала, как леденящий страх резко и со всей силы впивается ей в самое сердце. Это лицо, этот взгляд… это был мертвый взгляд на еще живом лице, искаженный пустотой и неподвижностью. Теперь в этом взгляде уже не было ни страдания, ни ненависти, ни страха — не было вовсе ничего человеческого.       Девушка отпрянула в ужасе. В этот момент она четко поняла то, о чем уже некоторое время догадывалась — в первую очередь, благодаря опять-таки действию Уз, — и отрицала лишь потому, что никак не желала в это поверить. Ведь еще недавно ему было гораздо лучше, он даже пришел в себя… но сейчас Бен уходил, отдалялся. Не его жизнь, нет. Его жизнь была куплена слишком большой ценой, чтобы теперь вот так запросто оборваться; у Силы для всего имеется своя цена. Однако разум покидал его. Выгорал, будто кусок бумаги, небрежно скомканный и подожженный.       С таким Рей еще никогда не приходилось сталкиваться. Для нее, привыкшей выживать вопреки всему, словно микроб, в грязи, на самом дне общества, невозможно было представить состояние человека, готового добровольно отказаться от жизни. Благодаря Узам она ощущала его душу и пропускала через себя каждую его эмоцию — но разум ее не мог понять того, что с ним происходило.       Она проклинала себя, что есть мочи. За то, что сказала ему обо всем. За то, что пошла на поводу у безумца, оробев от его напора — и в результате вызвала бурю. Не сделай она этой глупости, ей не пришлось бы преодолевать и новых трудностей. И Бен в этом случае, наверное, не скатился бы назад, к самой грани, а продолжил бы выкарабкиваться.       Первым делом Рей вызвала Маз. Она надеялась, что их умудренная покровительница сможет подсказать ей, как быть. Возможно, есть какая-нибудь хитрость, которая поможет вытянуть сознание Бена из ловушки, пожирающей его с каждым мгновением.       На ее беду, недавно началась гроза — явление не столь уж частое в этом районе Такоданы, но именно поэтому особенно мощное и свирепое. Небо зловеще потемнело. Усилившийся ветер принес огромную, черную, брюхатую дождем и молниями тучу. Эта громада, словно неприятельский фрегат, нависла над лесом. И над маленьким шаттлом, скрывающем в своем нутре двух молодых людей и одного дроида. Ливень хлестал обшивку корабля незримой, призрачной плетью.       Местный канал связи работал плохо, в таких погодных условиях иначе и быть не могло. А внешним подключением, через центральный межпланетный усилитель, Рей так и не решилась воспользоваться, опасаясь привлечь нежелательное внимание.       Голопроектор транслировал изображение с помехами, и слова Маз можно было различить далеко не всегда. Рей успела понять: «Постарайтесь продержаться до утра. К утру тучу должно отнести немного южнее. Я пришлю к вам Эмми».       Понятно, что в такую страшную грозу о каких-либо путешествиях и речи быть не могло.       Еще Маз сказала: «Если дело совсем дрянь, у тебя в запасе есть антибиотики, воспользуйся ими…»       Антибиотики… признаться, Рей уже порядком забыла про них, ведь до сих пор необходимости прибегнуть к этому средству, которое Маз назвала «крайним», так и не возникло.       Девушка стремглав ринулась назад, в медотсек.       Осторожно и сосредоточенно она вскрыла одну из заветных ампул и заученным движением набрала лекарство в шприц.       Однако Рей не предвидела и вряд ли смогла бы предвидеть реакцию Бена. При виде шприца он вдруг широко распахнул глаза, уже несколько минут как бессильно закатившиеся. Его губы вновь зашевелились, неслышно произнося что-то. В этом слабом движении приоткрытых губ было что-то трогательное, что-то жалобно-невинное — в таком положении темный рыцарь был, словно дитя, которое, само того не сознавая, молит о помощи…       Она не сразу различила его бред.       — Только не иглы… только не иглы… — повторял он снова и снова, судорожно вертя головой.       От его неестественно монотонного говора Рей стало не по себе еще больше. Это не он. Не тот человек, который мужественно перенес все то, отчего она, Рей, до сих пор содрогалась, случись ей проскользнуть в эти его воспоминания. Даже голос, казалось, не мог принадлежать человеку. Он принадлежал кому-то… чему-то другому — низкий, надрывный. Полубезумный.       — Пожалуйста… пожалуйста, не надо игл…       Боясь вздохнуть, девушка перевела взгляд на шприц в своей руке. Мрачная догадка молнией ударила в мозг, озарив его внезапным, страшным пониманием: наркотики!       — Ну конечно, наркотики… — растерянно прошептала Рей, блуждая стеклянным взглядом по его лицу. — Тебе кололи наркотики... сколько… сколько раз?.. — зачем-то спросила она, резко склонившись над самой его головой.       И тут же ответила сама себе: «Должно быть, миллион».       Пошатываясь, Рей отступила от постели раненого. Казалось, она была готова разорваться от негодования, подкатившего к горлу тяжелым комком. Из ее приоткрытого рта вырвался горький смешок.       Нет, колоть лекарство сейчас нельзя — какой бы незадачливой сиделкой она ни была, Рей видела и понимала это абсолютно точно. У нее просто не было сил идти против этой горячей, бессознательной мольбы.       Иной на ее месте попытался бы, вероятно, сделать необходимую инъекцию насильно — ведь пациент не только не мог воспротивиться ее действиям, но и вовсе бы ничего не почувствовал. Его страх был подсознательным, замешанным полностью на игре воображения. Однако Рей знала, что этот парень и так уже пережил достаточно насилия.       Машинально нашарив пластмассовый колпачок, девушка закрыла иглу и отложила шприц.       Что же ей делать? Как же быть? Как помочь этому глупому гордецу? Облегчить его состояние хотя бы немного. Если бы к нему возвратилось хоть какое-то здравомыслие, можно было бы все же попытаться уговорить его сделать укол. Но пока жар не отступит, его разум не прояснится. Замкнутый круг, головоломка!..       Дождь все так же свирепо колотил снаружи.       Надо продержаться до утра — с подачи Маз эта иллюзия накрепко засела в сознании Рей. Утром Маз поможет им обоим. Завтра утром она, Рей, по крайней мере, не будет один на один с ужасом происходящего. Утром так или иначе наступит развязка, но как дождаться?..       Рей попросила Трипио принести еще льда, сказав с невеселой усмешкой, что ночь будет долгой. Лед — только временная мера, но когда под рукой нет ничего другого — ни генератора антисептического поля, ни бакты, остатки которой Рей равно успела израсходовать, — и он сгодится.       Голова Бена все еще металась то в одну сторону, то в другую. Какими-то неестественными, дрожащими, механическими движениями, напоминающими конвульсию — будто у сломанного дроида, а не у человека. Его глаза опять были закрыты, но рот оставался открытым, то и дело издавая звуки — подчас похожие на какие-то отдельные слова, но чаще равные, свистящие, странные.       Трипио принес небольшой контейнер со льдом.       Рей принялась прикладывать кубики поочередно то ко лбу, то к вискам больного, то касалась льдом его приоткрытых, иссушенных губ, чтобы хоть немного смочить их, и приговаривала снова и снова как заклинание: «Не уходи... не уходи...»       Он не имел права уходить. Не должен был после всего случившегося пускать свою жизнь под откос, какой бы беспросветной ни казалась ему сейчас эта жизнь.       «Не уходи... пожалуйста, не уходи...»       Когда один кубик льда таял, Рей тут же брала другой. Она дрожала все сильнее. Пока Бен горел, ее лихорадило.       «Пожалуйста, не уходи. Позволь мне позаботиться о тебе. Не прогоняй меня, не отталкивай... не будь таким жестоким и колючим. Ты не можешь вынести жалости к себе? Не хочешь, чтобы я была рядом — ради тебя? Так позволь мне это по другой причине — ради меня самой. Мне это так же необходимо...»       С каждым словом, проносящимся в ее голове, Рей открывала для себя нечто важное: выходит, за ее заботой и вправду кроется не только жалость, и тем более не одно чувство долга перед кем бы то ни было — перед Ханом, перед Леей или перед магистром Скайуокером. Прежде всего, она делала это ради себя. Ведь теперь у нее есть цель, есть повод смотреть вперед, не оглядываясь на свое туманное и жуткое прошлое, таящее столько боли...       После всего, что случилось с нею; после всего, что ей довелось узнать о себе, девушка чувствовала, что не вынесет прежнего одиночества. Одиночество было для нее теперь сродни принятию поражения. Сродни позорному отступлению в борьбе за собственную надежду, за свою мечту. В прошлом для нее больше не было спасения; оттого она поневоле искала спасение в будущем. Помочь человеку, чью судьбу она, сама того не зная, разрушила, подставив его под удар — что может быть понятнее и естественнее?       Когда она полноценно осознала, что Сила, немыслимым образом поднявшаяся вдруг в ее крови, по какой-то причине соединила ее разум и душу с его, Бена, разумом и душой, Рей впервые чувствовала, что способна противостоять незримой агонии. В Узах была ее слабость, но в них же заключалась и ее сила — ее воля, ее вера в себя.       Наступила ночь.       Кажется, даже в мучительном жару Бену удалось ненадолго уснуть — не оттого, что ему стало легче, а лишь потому, что жар лишил его сил. Его лоб по-прежнему полыхал; щеки полыхали. Даже веки были горячими.       Его сон, конечно, не продлился долго. Уже через тридцать или сорок минут юноша вновь начал бесцельно мотать головой туда-сюда и что-то бормотать. Но пока он спал, и Рей удалось поспать.       Она уснула прямо на полу, укутавшись в плед по самые плечи, примостив голову и руки на краю его постели. Маленькая, ссутулившаяся, усталая. Она провалилась в сон тотчас, как только ее подопечный хоть немного затих, и спала все это время, все эти несчастные минуты, словно убитая. Удалось ли ей хоть сколько-нибудь отдохнуть? Вероятно, немного. По крайней мере, головная боль сделалась меньше, и соображать стало чуть легче.       Но пока она спала, она слышала: «Научиться существовать для другого…»       Это были не слова. Скорее слабое прикосновение к ее разуму. Легкое и ласковое, как дуновение летнего ветерка. То, что она слышала, а вернее, ощущала прежде на Тайтоне, снова поднялось откуда-то из глубин ее памяти.       «Научиться существовать для другого. Думать о нем больше, чем о себе и о своей жажде любви».       Рей поняла одну вещь — такую простую и очевидную, что право странно, как она раньше не подумала об этом. Ведь Узы — это обоюдная связь, что бы ни таилось за нею. Теперь Рей ясно видела, что способна не только поглощать, впитывать его чувства, его воспоминания, его способности, но и делиться своими.       Она еще не сознавала, как именно сделать это; как заставить черную дыру, бездонную воронку выплюнуть назад то, что она проглотила? Но в одном девушка была почему-то уверена — она знала, что может сделать это и что должна это сделать. Иначе Бен не переживет нынешней ночи. В лучшем случае, от него останется только пустая оболочка, только тело, лишенное искры разума.       Внезапно она различила какие-то слова, которые Бен шептал в лихорадке. Болезненный, бессвязный лепет, выходивший из самых недр.       — Убили… они убили кого-то вместо меня… я не мог помешать…       Последние слова Рей услышала довольно явственно.       Уже не в первый раз он обращался в своих воспоминаниях к той мнимой казни, о которой она и узнала-то, в основном, из того, что он вспоминал в бреду. Однако то, что прозвучало в дальнейшем, стало для девушки неожиданностью:       — Встать… встать с колен… — лепетали его губы. — Дышать полной грудью… радоваться каждому мгновению…       Разум девушки накрепко уцепился за этот кажущийся бессмысленным набор фраз. Слова, которые он слышал в замке во время очередного приступа кошмаров! Выходит, он не забыл их. Тот жуткий урок навсегда впечатался в его память.       Это стало последней каплей для Рей, которая вдруг поймала себя на мысли, что больше не вынесет его страданий. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, девушка крепко обхватила руками и отчаянно прижала к себе его голову — вот так, к животу, к груди, поближе к сердцу, как прижимают величайшую драгоценность. Одну ладонь она держала на его взмокшем лбу, тихонько поглаживая волосы у корней и с усилием подавляя конвульсии. Ее слезы орошали его кожу, напоминавшую раскаленную пустыню.       Рей прилагала все усилия, чтобы удержать его душу, саму его суть, не давая ей окончательно погрузиться в омут безумия. Сквозь их подсознательную связь она пыталась внушить ему, что все хорошо; что он теперь в безопасности. Что ни пытки, ни казнь, ни суд, ни страшные тени проклятого замка — ничего из этого больше ему не грозит. Ад остался в прошлом; Бен прошел через него, сумев уцелеть. Он выстоял, он победил. Сейчас он находится среди друзей, никто не причинит ему вред…       Что угодно… она готова была уверить его, в чем только угодно, лишь бы прекратить эту жуткую агонию. Лишь бы дать ему хоть какую-то надежду. Лишь бы разум его вновь прояснился.       Одновременно она успокаивала и себя, правда, странным образом. Рей твердила себе, что хуже того, что происходит сейчас, быть уже не может — стало быть, это и есть самое страшное. Если переступить через него, дальше будет легче. Дальше дела пойдут на лад, надо только перетерпеть.       И вновь реакция Бена изумила и напугала ее. Тот задрожал и сильнее задергал головой, стараясь высвободиться.       — Нет, нет, уходи… убирайся… Не трогай меня…       На этот раз его слова звучали поразительно четко.       Однако Рей не ослабляла хватки — напротив, усиливала ее тем тверже и увереннее, чем отчаяннее сопротивлялся ее подопечный.       — Я ненавижу тебя! Ненавижу…       Он кричал. Он шептал. Он плакал. Он молил. Он приказывал. Он задыхался и сходил с ума. Все было напрасно. Рей по-прежнему не отпускала его. Ей не нужно было объяснять, что это по-прежнему не он, не Бен Соло — это безумие говорит через него. Что-то темное и неотвратимое пыталось овладеть его разумом, и теперь лишь она, Рей с Джакку, стояла на пути незримого врага, не имея ни должных знаний, ни опыта, а вооруженная лишь той властью, которую даровали ей странные Узы, связавшие ее с больным.       Безумию, как и всякой болезни, свойственно защищать самое себя. Если оно принялось вдруг так отчаянно сопротивляться, это могло значить лишь одно — что Рей что-то делала верно.       И тогда будто в продолжение своего не поддающегося разумному толкованию порыва девушка запела.       Она сама не ожидала от себя того, что запоет. Это старая Марша любила попевать за работой, чтобы хоть как-то разнообразить свой унылый труд в лавке Ункара Платта. Рей, как и другие дети, прислушивалась к ее пению — тяжелому, гортанному, напоминавшему металлический скрежет — и поневоле запоминала слова.       Марша знала много песен. Почти все они брали начало из фольклора местных бедуинов — надо сказать, довольно скудного, ведь племенная общность тидо, равно как и их национальное сознание, давно остались в прошлом. Когда коренные жители Джакку превратились в одиночек, их легенды и предания стали забываться. Только чудаки и блаженные, вроде Марши, еще помнили что-то, хотя и то, что помнили, зачастую и пересказывали на свой манер.       Одна из легенд, сохранившаяся в устах старухи, и вспомнилась Рей теперь. Память — это тайник, укрывающий кучу вещей, не нужных в настоящий момент, но, возможно, способных пригодиться в будущем. Вероятно, девушка подсознательно нашла в ветхом сказании что-то общее с той ситуацией, в которой она оказалась. Эту песню некоторые тидо все еще поют во время странствий по пустыни. Они верят, что таким образом можно заставить отступить песчаные бури, которые часто свирепствуют на просторах Гоазоана.       Рей даже не утруждала себя, воскрешая в памяти нужные слова. Они сами приходили ей в голову. А то, что не вспоминалось, на ходу заменялось другим — благо, простоватая рифма позволяла обойтись без особых мудрствований, — и песня лилась более-менее ровно.       Рей нисколько не умела петь. То, что у Марши получалось монотонно и торжественно, в тонах мрачной таинственности, в ее собственном исполнении казалось ей жалким и смешным мяуканьем. Но дело ведь сейчас было совсем не в этом. Потому она продолжала, стараясь не замечать, как странно все это звучит и выглядит со стороны.       Ветер бил в иллюминатор, снова и снова ударяя по транспаристилу шквальной волной. Наверху, над потолком все еще слышалась дождевая дробь.       Рей пела. Ее песня таила в себе невидимое чудо. Она прорывала беспроглядный сумрак. Тихий, слабый, дрожащий голосок девушки поднимался над бурей, превозмогая и как бы укрощая ее. Прежде Рей не могла бы и подумать, будто она умеет делать то, что делала сейчас — исцелять Силой. Ее порыв стал откровением, в первую очередь, для нее самой.       Когда у нее не осталось сил держать голову на весу, напрягая шею, Рей осторожно прижалась щекой ко лбу Бена, но не прервала своего пения.       Буйство непогоды и впрямь продолжалось до самого утра; дождь и ветер то шли на спад, то расходились снова, как будто были всего лишь дыханием какого-нибудь гиганта, то выдыхающего воздух, а то вновь вбирающего в легкие.       Как-то раз молния ударила в одно из деревьев, в листве которых была укрыта «Сабля». Грохот на долю секунды заглушил песню, однако, так и не смог заставить ее остановиться. Дерево покачнулось, и по шаттлу прошла легкая дрожь. Где-то в коридоре раздались испуганные вопли протокольного дроида.       Лампы ночного освещения заморгали и вскоре погасли. Медицинский отсек погрузился в темень, на фоне которой грозная и величественная картина бури, проступающая сквозь иллюминатор, стала видна куда отчетливей. Эта картина могла бы смутить любого. Казалось, неведомое чудовище колотит в окна и оставляет следы лап на дюрастали и хромированном зеркальном покрытии, стремясь разорвать звездолет в клочья, чтобы добраться до юноши и девушки, чьи испуганные, но так и не сломленные сердца еще продолжали сверкать во мраке благословенными светочами; чтобы растерзать их. Чтобы не дать свершиться тому чуду, которое уже начало происходить между ними.       Но и сейчас песня Рей продолжала звучать. Как вызов ночным страхам, как вызов смерти.       Уже начало светать, когда девушка умолкла, сама не заметив, как раненый перестал биться, успокоившись в ее заботливых и требовательных объятиях; и как тотчас же следом уснула она сама.       Тучу и вправду отогнало на юг. Тьма перешла в предрассветные сумерки, а сумерки — в робкий рассвет. Солнце проглянуло из-за туч несмело, как будто напуганное ночным неистовством и совершенно сбитое с толку. Мягкий косой луч коснулся листьев плакучих ив, и остатки влаги засияли на них драгоценными камнями. Когда Рей вновь открыла глаза, «Саблю» окружило сверкающее великолепие обновленного грозой, напоенного дождем леса.       Утро застало их там же, на больничной койке, спящими в обнимку, словно две влюбленные змейки, пригревшиеся на камне во время полуденного зноя. Рей, свернувшись клубком, полностью уместилась на подушке, и только ее голые ступни свисали над полом. Она по-прежнему крепко обвивала руками голову Бена и даже во сне бессознательно гладила его лоб у кромки волос. Сам же Бен, судя по всему, спал глубоким, спокойным сном без сновидений.       Рей взглянула на него и с осторожностью, опасаясь радоваться, подумала, что, кажется, молодой человек выглядит немного лучше. Она не могла объяснить эту перемену, но сама перемена была налицо. Бен больше не стонал, не плакал, не кричал на нее, не смотрел безумным взглядом в одну точку. Он спокойно спал, словно ребенок, испугавшийся грозы, но после убаюканный материнскими руками. Он спал, не замечая ничего вокруг. Даже когда, очнувшись, девушка медленно и аккуратно, чтобы не потревожить раненого, выбралась из его постели, тот не повел и бровью.       Лишь через секунду, немного осмелев, Рей наклонилась над ним и коснулась губами лба, который вчера ночью казался ей раскаленным.       Жара больше не было.       Не веря счастью, Рей радостно перевела дух.