ЗВЕЗДНЫЕ КАПИТАНЫ: Сквозь горизонт событий.

Снова окунуться в привычную научную атмосферу оказалось неожиданно приятно. Это напоминало о лучших годах жизни, посвященных открытию новых миров, изучению бесконечно непознанной Вселенной. Тонкое позвякивание сенсоров, успокоительно-мерное гудение стабилизирующих полей, тихое, на грани слышимости, шипение вентиляционных и охладительных систем… Если закрыть глаза и приказать логике молчать, то на секунду можно представить, что он сейчас у себя в научном отделе на бесконечно далекой Энтерпрайз. … Ровный, размеренный ритм исследовательской лаборатории, логичная, сдержанная и по-рабочему сосредоточенная обстановка, тихие, скупые фразы понимающих друг друга с полуслова коллег, проработавших вместе достаточно долго, чтобы превратиться в единый слаженный организм. Привычная и деловая суета на мостике во время дежурства смены альфа, едва слышные перешептывания рулевого и навигатора за пультом управления – опять нарушают устав… «…Вам никогда не говорили, что вы чудовищный зануда, вы, компьютер с ушами?» Привычные подколки начальника лазарета… … и привычные улыбки хозяина капитанского кресла. «Партию в шахматы, мистер Спок?» – …сол Спок? Вы о чем-то задумались? Он открыл глаза, стремительно возвращаясь на сто с небольшим лет вперед – в то же время, но не того же мира. – Вовсе нет, профессор. Просто анализирую эмпирические впечатления. Они довольно любопытны. Спок говорил совершенно искренне: посмотреть было на что. Внутренние помещения обсерватории явно свидетельствовали о влиянии инопланетных технологий – при общей типичности архитектуры скругленные углы и перламутрово мерцающее, рассеивающее свет покрытие стен не принадлежали к технологиям Федерации. – Базу начали строить авиорцы. – На лице профессора появилось выражение, похожее на гордость. – Специально для изучения Гаммы II. Они постоянно наблюдают за звездой уже около сотни лет, и, надо сказать, та внушает им серьезное беспокойство. Оно и понятно: мало кому понравится иметь поблизости бомбу с часовым механизмом. Спок сдержанно кивнул, мысленно воспроизводя данные. Авиор, Эпсилон Киля, представлял собой редчайший тип бинарной системы, сбалансированной достаточно, чтобы иметь обитаемые планеты. Двойная сине-оранжевая звезда подходила к финалу своего существования, и являлась домом для высокоразвитой и древней, однако довольно замкнутой цивилизации, предпочитающей политический нейтралитет. Было ясно, что только критические обстоятельства могли заставить их пойти на контакт с Федерацией и даже, вероятно, предоставить ей часть своих технологий, в обмен на… что? – Взрыв сверхновой будет катастрофой для этого сектора Галактики, – словно отвечая на его мысли, продолжал Хёглунд. – В созвездии Парусов нет обитаемых систем, но волна нейтрино и гамма-излучения дойдет до Киля. Разумеется, при достигнутом техническом уровне это их не погубит, но нервы потреплет изрядно. Кроме того, они боятся худшего… – Гамма-всплеск? – Одно удовольствие иметь с вами дело, посол! – Свен экспрессивно взмахнул руками. – Вы, как настоящий ученый, все понимаете с полуслова! Да, именно гамма-всплеск. Если дойдет до этого, то все звездные системы, стоящие на его пути в радиусе Галактики будут уничтожены… Спок молча кивнул. Джеты – вспышки гамма-лучей, выходящие вдоль оси вращения коллапсирующей звезды – были своеобразным воплем предсмертной агонии, сотрясающим пространство на протяжении миллионов парсек. Подобно смертоносным копьям, они пронзали вакуум, сжигая все на своем пути. И звезды Вольфа-Райе порождали их наиболее часто. Всем астрофизикам Квадранта была хорошо памятна WR-104 Стрельца, коллапс которой двести лет назад породил гамма-вспышку такой силы, что через расстояние восьми тысяч световых лет она достигла Земли, где тогда как раз подходил к концу двадцать первый век. Смертельный луч ударил по планете, выведя из строя энерго- и информационные системы, разрушив озоновый слой, вызвав глобальные перемены климата – и практически поставив человеческую цивилизацию на грань уничтожения. – … хорошо еще, что лучи настолько узки, – продолжал тем временем профессор. – Учитывая ось вращения голубого гиганта из нашей двойной, они пройдут мимо самого Авиора и ближайшего к нему обитаемого Бриллиантового Скопления. Зато попадут прямо в центр туманности Гомункул, если вы понимаете, о чем я. – Эта Киля, потенциальная сверхновая в центре Гомункула. – понимающе кивнул Спок. – Фактически попадание в нее гамма-джета приведет к коллапсу с образованием черной дыры. – … Именно. Как раз рядом с Гомункулом расположено крупное скопление с множеством обитаемых систем, подпадающих под Первую Директиву, и они серьезно пострадают. Ну а Авиор второй на очереди – отраженная волна пойдет к нему. Потому они вступили с нами в контакт, запросив помощь. – Их решение логично, – согласился Спок. – Но вряд ли Федерация будет в силах произвести эвакуацию сразу стольких обитаемых планет, тем более, доварповых цивилизаций. Из чего я заключаю, что вы нашли другой метод, довольно рискованный и спорный, и хотите проверить его с помощью взгляда со стороны. – Все время забываю, насколько быстро думают вулканцы, – добродушно усмехнулся профессор. – Все так. Мы действительно разработали способ… почти авантюрный, надо сказать, но выбора у нас нет. Безрассудный выход из ситуации лучше, чем никакого выхода вообще. – Не могу не отметить, что это логично. – … но буду честен, я пригласил вас не по этой причине, посол. – Свен Хёглунд остановился, пристально вглядываясь в собеседника. – Технологии авиорцев, предоставленные ими для исследований, дают шанс параллельно произвести опыт куда более смелый и безумный, чем тот, который мы задумали для спасения обитаемых систем Киля. – С вероятностью 94,3% могу предположить, что он связан с метаморфозами пространственно-временного континуума, не так ли, профессор? Тот рассмеялся. – Вы точно не читаете мысли? Да, да, знаю, что это не так. У меня в группе двое вулканцев, я знаю о ваших табу насчет неприкосновенности чужого сознания. Это была просто шутка, посол. – Я так и подумал, профессор. – …но, в самом деле, ваши умозаключения иногда просто граничат с волшебством! Вы не читали Конан Дойля, нет? Древний земной писатель. Главный герой его рассказов был бы вам очень близок по духу… – Уверяю вас, никакого волшебства, профессор. Элементарная дедукция и логика… я сказал нечто смешное? – Нет-нет, это наши земные культурные странности. Не обращайте внимания. Идемте, я покажу вам центральную лабораторию, чтобы вы смогли, так сказать, увидеть всю картину собственными глазами. Полукруглое помещение лаборатории носило, если можно так выразиться, еще больший отпечаток инопланетности. Плавные, мягко изгибающиеся контуры разделенных на сегменты стен постепенно перетекали в полукупол, незаметно становясь все более прозрачными и изящно смыкаясь над головой практически невидимыми лепестками, сквозь которые четко просвечивали очертания созвездий. (Удивительная технология, мимолетно подумалось Споку, мистер Скотт многое бы отдал, чтобы ее разгадать). Стандартные сенсорные панели, экраны и датчики смотрелись среди этой криволинейности несколько… эклектично. В динамиках еле слышно шуршало и потрескивало – хорошо знакомые звуки космоса, ровные и успокаивающие, как шум песчаной бури на Вулкане или шелест земного океана, который, помнится, так нравился Джиму. – Нелюдимые парни эти авиорцы, куда хуже ваших собратьев, извините, посол, – заметил Свен. – Но технологии у них блестящие: если бы не их оборудование, вряд ли бы мы узнали и смогли то, что знаем и предположительно сможем сейчас. – Предположительно? – приподнял бровь Спок. – О, ну вы же знаете, что такое Вселенная. Как только вам покажется, что вы хоть что-то начали в ней понимать, она тут же преподносит вам что-нибудь восхитительно необъяснимое. Тем она, собственно, и прекрасна. Никогда не дает заскучать. – Вулканцы не скучают, профессор. – В глубине темных глаз мелькнули мгновенные искры – и исчезли. – Наша философия говорит, что пределы познания безграничны. Чем больше мы постигли, тем больше неизведанного открывается перед нами. Процесс бесконечен. – Да… вот только жизни, к сожалению, это несвойственно. – В бодром голосе Свена Хёглунда сквознули неожиданно жесткие нотки. – Впрочем, незачем сейчас об этом… Пора познакомить вас с моей, так сказать командой. – Он оглянулся. – Гайя, девочка, ты здесь? – Очевидно, я здесь, профессор, – прожурчало из дальнего конца лаборатории. Зеленокожая Гайя, грациозная и ненамеренно-красивая, как и все орионки, выглянула из-за боковой консоли. – И вовсе незачем так кричать. Это создает помехи для звуковых сенсоров. Мне пришлось их заново перенастраивать. – О, ладно, потом будешь ворчать. У нас гость. Посол Нового Вулкана Спок любезно согласился принять участие в нашем рискованном опыте. Посол, это Гайя, наш астрофизик и по совместительству инженер. Девушка выпрямилась, откинув со лба короткую рыжую прядь. Ярко-золотые кошачьи глаза скользнули по высокой фигуре вулканца, став сосредоточенными, ироничными и ясными. – Рада приветствовать вас, посол. – Она сложила пальцы в безупречно изящном таале. – Живите долго и процветайте. – Никогда не понимал, как она это делает, – беззвучно вздохнул Хёглунд с явственными нотками зависти в голосе. – О, я брала уроки у Т'Паал, – улыбнулась та. – Ничего особенно сложного на самом деле. – Т'Паал и Сувок, ваши соплеменники, – обратился к Споку профессор. – Математическая топология и аналитика. Но сейчас они заняты компьютерным моделированием процесса коллапса нашей сверхновой в лаборатории номер четыре. Обещали закончить через полчаса. – Через четырнадцать целых и пять… нет, уже две десятых минуты, профессор. Сувок связывался со мной перед вашим приходом, – невозмутимо поправила орионка. – Вулканцы не обещают, они дают точную информацию, не требующую дополнительных подтверждений. – Вижу, вы хорошо знакомы с менталитетом нашей расы, мисс Гайя, – заметил Спок. – Что есть, то есть. – Девушка усмехнулась. – Иногда с вами бывает… непросто общаться, уж извините, посол. Но зато очень удобно работать. – Что есть, то есть, – скопировал ее интонацию Спок. – Ушам своим не верю! – Девушка пораженно рассмеялась. – Вы умеете шутить?? – Я умею выстраивать логичные и эффективные коммуникации с эмоциональными представителями других рас, мисс, – невозмутимо ответил тот. – Гайя, ты опять… – страдальчески протянул Хёглунд. – Хватит уже проявлять свое остроумие. Лучше покажи, что у нас есть на сегодняшний день. Появились новые данные, пока меня не было? – Только подтверждающие. – Та мгновенно перестроилась на профессионально-собранный тон. – Включаю аудиальную обработку радиосигнала. Небольшая девичья ладонь привычным жестом скользнула по консоли – и замкнутое пространство лаборатории распахнулось, наполнившись звуками, искрящимися и прозрачными. Вселенная жила, дышала и переговаривалась тысячами голосов – Спок мог бы расшифровать каждый из них и рассказать его историю, все они были знакомы и близки ему: это были голоса дома. Далекий, ровный гул реликтового излучения был канвой, в которую вплетались бесчисленные и беспокойные ноты: мягко и умиротворяще, словно трибблы, урчали звезды, где-то на заднем плане протяжно, как киты, пели квазары, невидимые черные дыры шелестели водоворотами, методично всасывая пространство, монотонно постукивали пульсары, резкие, визжащие тона звездного ветра неприятно царапали слух подобно песчинкам, скребущим по стеклу… Все эти совершенно разнородные звуки удивительным образом сплетались в гармоничную симфонию, странно притягательную, переливчатую и тревожную. Солистом этой симфонии, бесспорно был фантастический PSR J0835-4510 – пульсар Вела, или Поющий Пульсар, как его окрестили астрофизики. Его четкий, сложный, не сбивающийся ни на секунду ритм был полон неиссякаемой энергии – и одновременно безупречно логичен в своей математической правильности. Вела пел бодро, вдохновенно и радостно, воплощая собой бесконечно многообразное совершенство Вселенной, столь щедрой на чудеса. Но все перекрывал один звук – вибрирующий, пронзительный, настойчивый, он ввинчивался в мозг, напоминая жужжание гигантской разозленной осы, попавшей в водный поток. – Ага, – хищно усмехнулся Свен Хёглунд. – Вот она. – Сувок и Т'Паал переслали данные, – сообщила Гайя. – Воспроизвожу голографическую модель. Она пробежала пальцами по сенсорной панели, открывая вмонтированный в одну из секций стены неразличимо-темный экран необычной изогнутой формы, что делало его похожим на окно в многомерное пространство. В глубокой бархатной черноте медленно проступили крошечные мерцающие искры, сложившиеся в объемное изображение, настолько реальное, что до него, казалось, можно дотронуться – и обжечь руку об огненный, пылающий яростно-голубым, пульсирующий шар. Гамма II Парусов, являющаяся двойной звездой, была необыкновенно красива и необыкновенно опасна. Голубой сверхгигант, горячий настолько, что свет его казался призрачным, выходя за пределы видимого спектра, соседствовал с мертвой нейтронной звездой, масса которой практически равнялась массе соседа – при объеме, в почти миллион раз меньшем. На экране двойная система была похожа на светящийся плазменный клубок, который наматывался на невидимое веретено с темной, едва различимой, сердцевиной. Пылающая нить, свитая из раскаленного, захваченного гравитационной воронкой, газа, оборачивалась вокруг центральной оси гигантской спиралью, заходящей на пятый оборот. – Четыре витка, – пробормотал Хёглунд, нахмурившись. – У Вольфа-Райе-104 двести лет назад было три… – В течение последних лет наблюдений спектральные линии ионизированных газов поступательно увеличивались, но за последний год наблюдается отчетливая тенденция к экспоненциальному росту. – Голос орионки был бесстрастно-категоричен и прохладен. – Полость Роша заполнена, газ падает на соседнюю звезду, частота вращения которой уже выросла до полутысячи оборотов в секунду, и растет дальше. Аккреционный диск полностью сформирован, как мы можем видеть. – Так, – негромко сказал профессор. – Наша малышка явно готовится закатить грандиозную истерику. Спок мысленно вздохнул, в который раз подивившись способности людей антропоморфизировать объекты неживой природы, а также смешивать художественные метафоры с научными терминами – но внешне не подал вида. Эта экспрессивная манера выражаться неожиданно вызвала в нем что-то вроде ностальгии, напомнив яркий и образный язык Монтгомери Скотта, а также неподражаемую манеру доктора Маккоя. Но было еще кое-что. В процессе осмысления поступающих данных – поразительно интересных, надо сказать! – у него все четче оформлялось раздражающее ощущение, которому он не мог найти названия. Вроде неясного образа, скользящего где-то по самому краю памяти, но не желающего проявляться полностью – что, учитывая вулканскую совершенность этой самой памяти, уже само по себе было странным. Можно, конечно, предположить это следствием возраста и естественного угасания способностей мозга… но Спок хорошо знал себя. Его сердце «сдавало обороты» (как сказал бы Джим) – но сознание оставалось безупречно ясным, за это он мог поручиться. Нет, это скорее было похоже на… да, его человеческие друзья называли такое «дежавю». Словно он уже видел эту звезду когда-то и имел с ней дело – но не помнит, когда и как. И это само по себе было необъяснимо. – Как я понимаю, парой голубого гиганта в данной системе является нейтронная звезда? – сказал Спок вслух. – Исходя из звуковой обработки радиосигнала, пульсар? – Вы задаете правильные вопросы! – эмоционально воздел руку профессор. – Вторая звезда чрезвычайно интересна! Масса, плотность, объем и скорость вращения указывают на пульсар, но расчет кинетической энергии дал несравненно большие величины. Черной дырой она быть не может по гравитационным показателям. Я бы предположил кварковую звезду, но это было бы уж слишком большим везением, они непостижимо редки… Так что в данный момент мой математико-аналитический отдел штурмует эту проблему всеми возможностями доступной им логики. – Автоматический зонд? – предположил Спок. – Отправляли, – ответила вместо своего шефа Гайя. – Ни один не долетел. Слишком высокий уровень радиопомех. – Аппаратура выходит из строя, не успевая даже приблизиться к границам аккреционного диска, – мрачно кивнул Хёглунд. – Система испускает столь мощное высокочастотное излучение, что наши гамма-телескопы едва справляются. Т'Паал предложила использовать метод фрактальной математики, посмотрим, что у них получится. Но если это то, что я предполагаю… – Предполагаете, профессор? – иронично-мягко переспросила орионка. – Вы никогда не предполагаете, вы знаете. – Все когда-то бывает впервые, – невесело усмехнулся тот. – Ладно, логичнее подождать результатов, тогда и можно будет строить гипотезы. Гайя, извести нас, когда формулы будут готовы. Мы с послом будем в моем кабинете. – Он обернулся к вулканцу. – Надеюсь, вы не возражаете? Спок, поняв, что пришло время откровенного разговора, отрицательно покачал головой. При первом взгляде на кабинет Свена Хёглунда в глаза бросались две странности. Первая: в нем почти не было личных вещей. Общаясь с людьми, Спок привык к их обычаю модифицировать рабочее и личное пространство с помощью непрактичных мелочей, тем самым придавая ему индивидуальную окраску, что позволяло достичь эмоционального комфорта, жизненно необходимого землянам для эффективной деятельности. Спок давно научился уважать и учитывать эту странную для вулканцев привычку и принимать ее как должное. Кроме того, личные вещи зачастую многое могли рассказать о своем хозяине внимательному зрителю. Здесь же… не было ничего. Звездные карты на стенах, стопки паддов с информацией, голопрекции радио-, тепловых и рентгеновских снимков капризной двойной звезды, компьютер… и все. Второй особенностью помещения, прямо-таки бросающейся в глаза, была бумага. Очень много бумаги. Листки реплицированной отбеленной целлюлозы, в беспорядке разбросанные на столе – чистые и исчерканные, сложенные в стопки и смятые в неаккуратные комки – создавали впечатление, что в небольшой комнате бушевал большой ураган. – Не обращайте внимания, – виновато вздохнул Свен, переступая порог вслед за Споком. – Это моя дурацкая привычка. Ничего не могу с собой поделать: лучше думается, когда пишу на бумаге. Падды решительно не подходят. Вот и пришлось запрограммировать один из репликаторов исключительно на графит и целлюлозу. Понимаю, что это кажется вам странным, но… – Как раз-таки нет. – Невозмутимо-спокойные вулканские черты его гостя смягчились, став задумчивыми. – Один мой… хороший знакомый всегда предпочитал бумажные книги электронным. Он говорил, что мы должны не забывать своих корней и беречь наследие прошлого. – Мудрые слова, – кивнул Хёглунд. – Немногие сейчас так думают. – Он… был исключительной личностью, профессор, – негромко произнес Спок. – Можно сказать, единственной в своем роде. Светло-зеленые глаза остро сверкнули на слове «был», но вслух Свен сказал только: – Все мы единственные в своем роде, посол. Единственные и неповторимые в этой Вселенной… и во всех прочих, пожалуй. На последних словах в голосе его мелькнули все те же сухие, жесткие нотки. Спок узнал их: так люди скрывали давнее, но не забытое горе. – Будет логично перейти к нашей непосредственной задаче, профессор, – сказал он вслух. – Да, вы правы, – отбросил задумчивость тот. – Видите ли, это вопрос тактики. Наша проблема, я имею в виду. У нас есть смертельно опасная звезда, готовая взорваться в ближайшем будущем, причем основной вектор взрыва будет направлен в сторону обитаемых систем. Мы не можем обратить и замедлить процесс. Мы не можем создать защитное поле такой мощности, чтобы оно перекрыло его поражающую силу. То есть, в прямом противостоянии мы явно проигрываем по всем статьям. Значит, остается схитрить. – Вот как? – приподнял бровь Спок. – Хотите сыграть со звездой в покер? – Покер?? – пораженно выдохнул Свен. – Откуда вы… Ладно, неважно. Однако, интересный вы че… вулканец, посол. – Его тон изменился, став серьезным. – Нет, это не покер. Просто иной подход. Очень простой. Я бы даже сказал, очевидный. – Очевидный? – Именно. – Хёглунд усмехнулся. – Если мы имеем фазер, взведенный на максимальную мощность и готовый вот-вот выстрелить – а экранирующего поля у нас нет – то что нам остается? Только… сбить прицел. – Сбить прицел. – Спок нахмурился. – Если учесть, что вектор гамма-вспышки пойдет по оси вращения звезды, то из ваших слов следует… – Именно. – Светлые глаза возбужденно сверкнули. – Нам нужно изменить угол этой оси. – Профессор. – Вулканские черты выглядели еще более непроницаемыми, чем обычно. – Помимо практической неосуществимости технической стороны этой задачи, вы понимаете, что данное вмешательство может вызвать мгновенный коллапс изначально нестабильной системы? – Разумеется. – Усмешка его собеседника стала острой и хищной. – Она взорвется – и это будет нам на руку, потому что базовые параметры любой системы можно изменить только в точке хаоса, когда структура нестабильна, когда она разрушается. То есть, в момент самого взрыва. – Иными словами, вы предполагаете изменить ось вращения звезды в момент, когда коллапс ядра уже запущен, но внешняя оболочка еще не сброшена? – уточнил Спок. – Верно, – кивнул Хёглунд. – Вы отдаете себе отчет, что данный интервал длится в пределах нескольких секунд? – Разумеется, – не смутился тот. – Но мы и не рассчитываем на легкие пути. Наша идея сама по себе авантюрна… и мы отдаем себе отчет, что можем и не достичь успеха. Но мы обязаны хотя бы попытаться. – Я понимаю ваше решение, профессор, – по-вулкански незаметно вздохнул Спок. – Зная уровень вашей компетенции в сфере астрофизики и математической топологии, не сомневаюсь, что вычислить временные параметры для вас не является невыполнимой задачей. Из чего могу заключить, что проблема, в связи с которой вы попросили о моем участии в исследовании, связана с методом, который вы сбираетесь использовать, чтобы нейтрализовать разрушительный эффект сверхновой? – Верно полагаете. – Свен подошел к окну – настоящему, не экрану – разглядывая неприглядный каменистый ландшафт за ним. – Видите ли, посол, в природе всегда были и есть такие силы, открытое противостояние с которыми невозможно. Но невозможно и бездействие – и тогда поневоле пытаешься искать обходные пути. Только… чем опаснее исходная угроза, тем опаснее и сам путь. – Насколько опасен тот, что вы выбрали? – На строгом вулканском лице не дрогнула ни одна черточка. – Прямо пропорционально угрозе, – усмехнулся Хёглунд. Обернулся – темный силуэт на фоне слабо освещенного умирающим солнцем пейзажа за наностеклом. – Посол Спок, вы слышали о тахионном луче? Тахионы. Частицы «антивремени». Темно-карие глаза едва заметно сузились, почти почернев. Эти, давно вычисленные, но сравнительно недавно открытые кванты «темной» энергии приравнивались некоторыми учеными к грязному ядерному оружию доварповой древности. Неуловимые, в обычном состоянии не вступающие во взаимодействие со «светлой» материей, тахионы двигались быстрее света – в обратном времени, с обратной причинно-следственной (следственно-причинной?) связью. Ускоряясь, они отдавали энергию, замедляясь – поглощали. Их чудовищно сложно было выловить, практически невозможно генерировать – и совершенно невозможно было ими управлять. Для того, чтобы просто сделать тахион видимым, замедлив его до световой скорости, требовались колоссальные затраты энергии. А, прорываясь в пространство «светлой» материи, эти частицы искажали его под собственные свойства, меняя обычный ход времени и генерируя излучение чудовищной силы, которое экспоненциально нарастало, ломая все законы термодинамики. Огромное количество жертв при первых опытах заставило приравнять тахионное излучение к оружию класса «зеро», означающего опасность для всех форм биологической жизни и деструкцию неорганических соединений. Обратный ход времени разрушал и последовательность метаболических процессов, разрывал липидные и полипептидные связи, разлагал протоплазму и разрушал клетки крови – любой крови, медной ли, железной, фосфорной или натриевой. Тем не менее, эксперименты ожидаемо продолжались. К двадцать третьему веку были созданы первые низкочастотные генераторы тахионов, использовавшие узкие, в несколько частиц, пучки лучей. Энтерпрайз, как флагман Федерации, также был оборудован подобным прибором – который, впрочем, по молчаливому соглашению высшего командного состава практически никогда не использовался. Тахионные лучи были превосходными сканерами, но по потенциальной поражающей силе превосходили фазеры и дизрапторы – и только их огромная энергоемкость и еще более огромная опасность останавливала все разумные (и не слишком) расы Квадранта от широкого их применения. По глубокому личному мнению Спока, в этом была некая логичная справедливость. Опасная тайна Вселенной оберегала сама себя от существ, способных превратить в орудие разрушения любое знание, до которого им удавалось дотянуться. – Мне известно об этом… оружии, – сказал он вслух. – И мне приходилось наблюдать его действие. Почему вы упомянули его сейчас, профессор? – Потому что оружие может стать спасением, посол Спок. – Прозрачно-светлые глаза Свена Хёглунда бестрепетно стерпели тяжелый взгляд вулканца. – И станет, если мы правильно используем его. Тот почти-заметно нахмурился. – Даже не проводя уточняющих вычислений, я могу с уверенность сказать, что самой максимальной из доступных нам мощностей тахионного луча недостаточно, чтобы воздействовать на объект такого масштаба, как голубой гигант. – Ключевые слова – «доступных нам мощностей», посол, – усмехнулся профессор. – А что если нам будут доступны большие? Что, если мы располагаем оборудованием, способным генерировать луч, на порядок более мощный, чем существующие сейчас? – Авиор. – Спок не спрашивал, скорее, констатировал факт. – Авиор, – согласился его собеседник. – Похоже, эта цивилизация достигла куда больших успехов в использовании темной энергии, нежели Федерация. Они предпочитали, впрочем, чтобы данная информация оставалась закрытой… по понятным причинам. Собственно говоря, она и сейчас остается таковой. – Федерация не в курсе технической стороны опыта? – уточнил Спок. – Нет. – Хёглунд отвернулся к окну. – И именно поэтому я позвал вас. Вы – единственный, кроме моей команды, кому я могу доверять. – Довольно странное утверждение. Могу я спросить, почему? – Помимо вашей репутации блестящего ученого? Вы – посол Нового Вулкана. У вас дипломатическая неприкосновенность. Вы независимы и не обязаны поступать против совести. – Никакая власть не может приказать поступать против совести, профессор. – Ох, оставьте, посол! – выдохнул Свен. – Вы прекрасно меня поняли! Есть способы… Но вы – вулканец. – Это не синоним неуязвимости, профессор. – Это синоним честности. – Льдисто-светлые глаза смотрели в упор, почти на одном уровне с его глазами. – И, в большинстве случаев – чести, как я успел понять. Спок мысленно покачал головой, не став возражать. Он мог бы сказать, что честность не может быть родовой чертой всей расы, как бы того ни хотелось ее отдельным представителям. Но сейчас у них шел совсем другой разговор. – …И поэтому я хочу поблагодарить вас за то, что вы согласились помочь. Знаю, что, согласно, вашей философии благодарность нелогична, но все же скажу – спасибо. Возможно, ваши знания станут залогом успешности нашего опыта, от которого зависит много жизней. – Далеко не во всех случаях благодарность нелогична. – Спок приподнял бровь. – Однако сейчас для нее еще нет объективной причины. Поправьте меня если это не так, профессор, но у меня сложилось впечатление, что задуманный вами опыт преследует не одну, а две цели: минимизировать разрушительные последствия сверхновой и получить некое новое знание, лежащее в пределах, близких к метафизике? – Несколько упрощенная трактовка… но, в общем так, – кивнул Свен. – Потому что то, что мы задумали, не изучено и не описано еще никем из известных мне ученых Квадранта. – Вы имеете в виду то, что скрывается под образным выражением «поймать время», профессор? – Именно так. – Светлые глаза сверкнули восторженно и хищно, напомнив осколки отполированного солью перламутра. – Наша цель заключается в том, чтобы генерировать стабильное тахионное поле. Создать континуум, отменяющий энтропию. Спок невольно выпрямился еще больше, насколько позволяла и без того безупречная вулканская осанка. Высказанная идея была гениально безрассудна, нелогично отважна и теоретически не осуществима – как и многие революционные идеи, ничего необычного. Но одновременно она странно беспокоила, бередя сознание чем-то необъяснимым, не поддающимся логике, чем-то, снова напоминающим… предчувствие. Которого у вулканцев не бывает. Спок сосредоточился – по краю памяти скользнуло нечто неясное, аморфное, подобное ощущению… … и исчезло, оставив размытый след тревоги. Уже во второй раз. … Что он упускает?.. И почему?.. – Создание статичного тахионного поля равносильно тому, чтобы остановить свет, профессор, – произнес он, ничем не выдавая внутреннего смятения. – Это оксюморон, несочетаемые понятия… несовместимые свойства материи. – В обычном ее состоянии – да. – Хёглунд улыбнулся едва не торжествующе. – Но мы будем иметь шанс наблюдать материю в точке бифуркации. Материю, погруженную в хаос, материю, потерявшую все свои качественные свойства, и в то же время обладающую всеми из них. – Квантовая суперпозиция? – невозмутимо уточнил Спок. – Именно! В момент коллапса сверхновой трехмерный континуум разрывается гравитационной иглой, переставая быть трехмерным. Кванты «светлой» энергии на доли секунды становятся чистыми волнами вероятностей, готовыми воспринять любую информацию. И наша задача – эту информацию задать. – Вы имеете в виду – генерировать тахионный луч не просто определенного вектора, но и определенной частоты? – … и дополнить его электромагнитным импульсом для создания ионной ловушки, как в древних квантовых компьютерах. По принципу ионно-циклотронного резонанса. Круговое движение ионов, запертых в статичном электромагнитном поле, циклически-аксиальное. Предположительно, спираль, замкнутая в лемнискату. – Электромагнитное поле как способ удержать ионизированные частицы? – Вулканская бровь приподнялась. – Вы уверены, что он сработает с квантами темной энергии? – Абсолютно не уверен, – пожал плечами Свен. – Но мы не узнаем, пока не попробуем, не так ли? – Координировать и синхронизировать все факторы со стопроцентной точностью невозможно. Нет никаких устойчивых данных для вычисления хотя бы приблизительной вероятности исхода. – Верно, нет. И поэтому нам придется положиться на удачу и вдохновение. Спок мысленно вздохнул, чувствуя настойчивую потребность повторить это действие в реальности. Сейчас профессор фактически слово в слово повторил любимый девиз Джима – а бывший старший помощник Энтерпрайз хорошо помнил, чем завершались операции, проходящие под знаком подобных девизов. То есть, завершались-то они по большей части благополучно, но далеко не сразу и зачастую весьма дорогой ценой. И теперь вулканец всерьез опасался даже не того, что авантюрный эксперимент пойдет неудачно. Он опасался того, что у профессора Хёглунда все получится. И последствия этого могут быть абсолютно непредсказуемыми. – … в результате успеха мы получим амбивалентное тахионное поле, статичное внешне и динамичное внутри, несущееся со скоростью света и одновременно находящееся в состоянии покоя, – продолжал Свен, вдохновенно сверкая светло-зелеными глазами. – Причинно-следственные связи темпоральных потоков будут находиться в состоянии, близком к квантовой суперпозиции, фактически представлять собой волновую функцию, поле бесконечных вероятностей, где время будет направлено одновременно во все стороны, не двигаясь ни в одну. Соответственно, и квантовое состояние материи в пределах поля… – … будет также стабильным состоянием суперпозиции, из которого теоретически можно сформировать любой континуум, – закончил Спок. – Изящное решение. Очаровательно простое. И совершенно не выполнимое на практике. Даже при успешном результате вышеописанного опыта, потребуется невероятно огромное количество энергии только для того, чтобы задать исходные параметры системы. – В этом-то все и дело! При условии точной синхронизации энергии потребуется не больше, чем требуется обычно для синтезирования сканирующего тахионного луча, только усиленного и калиброванного особым образом. Соответствующая установка у нас есть. Фактически решающим условием будет не объем приложенной силы, но мера ее внутренней когерентности. Не таран, но дротик, посол – и наша задача, чтобы этот дротик был брошен в нужный момент с нужным исходным импульсом и по нужной траектории. И точно в цель. Потому что второй попытки у нас не будет. – Даже вероятность первой не окончательна, профессор. – Спок покачал головой. Теоретические выкладки были поразительно блестящи, продуманны, гениально соразмерны – но вулканцу, прослужившему не один десяток лет на исследовательском корабле, не раз попадавшем в самые фантастические аномалии, было прекрасно известно, во что зачастую превращается гениальная теория, соприкасаясь с безжалостной реальностью. Однако вслух он сказал совсем другое. – Чего вы хотите добиться в результате опыта, профессор? Тот вскинул голову, посмотрев собеседнику прямо в глаза. – Победить энтропию. – В черных точках зрачков посреди неоново-светлой радужки горел откровенный вызов – не присутствующему здесь коллеге, а, скорее, самой Вселенной. – Повернуть вспять стрелу времени. Спок замер. В наступившей тишине кабинет осветился едва заметным туманным свечением – лучи белого карлика проникли сквозь поляризованное палладиевое стекло, прошив искусственный ионизированный воздух тонкими серебристыми стрелами. Стрелами… Стрела времени до сих пор оставалась наиболее необъяснимым математически и наиболее непреодолимым практически свойством трехмерного континуума. Фактически самой сутью протяженности событий. Законом причин и следствий. Законом неотвратимости. Законом невозвратности случившегося. Законом неизбежного финала. Законом энтропии. До сих пор не было открыто ни одной физической или математической формулы, объясняющей ее. Ни одной закономерности, согласно которой время непременно должно было бы идти только в одну сторону, от начала к концу, в направлении увеличения хаоса и разрушения – но оно шло. Мир вокруг каждую секунду заявлял о неотвратимости энтропии – но причины тому найдено не было. А значит, не был найден и механизм, способный отменить общий для всего существующего приговор. – Моя идея кажется вам авантюрной? – негромко спросил Хёглуд. Его глаза невесело – и понимающе – улыбались. – Многие гениальные идеи вначале казались авантюрными, профессор. – Спок говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово. – Таков причудливый путь истины, зачастую ощупью пробирающейся в потоке заблуждений. Главное – не спутать эту истину с нашим желаемым представлением о ней… не заставлять мир выглядеть так, как мы сами этого хотим. – Ну, с точки зрения квантовой механики мы именно это и делаем, – невесело пошутил профессор. – Наше восприятие определяет параметры волновой функции кванта, и он превращается из энергии в материю. – Да, я знаком со школьным курсом физики, спасибо, – кивнул Спок. (Джим бы сейчас понял шутку. И непримиримый доктор Маккой тоже). – Я имею в виду иное. Я имею в виду, что истина не обязана быть такой, какой мы хотим ее видеть. Она такова, какова есть. И бывают моменты… когда нам лишь остается это принять, как бы ни было трудно. – Kaiidh, – без малейшего акцента произнес Свен. – Да, мне знаком этот принцип. И, поверьте, посол, он знаком мне лучше, чем многим. Может быть, именно поэтому… Он замолчал, обратившись к окну. Там, за стеклом, царила вечно спокойная серая тишина. Здесь, по эту сторону, тишина была звонкой, колко-болезненной и напряженной. Живой. – Люди нелогичны, – невыразительно проговорил Хёглунд. – Насколько все могло бы быть проще, будь мы иными… но мы таковы, каковы есть. Мы упрямы. Мы всегда думаем – а что было бы, если бы… Что и где я мог бы изменить? Предотвратить беду? Успеть там, где не успел? Сказать нужные слова там, где промолчал? Или просто… прожить некоторые дни заново. – Профессор машинально перебирал бумаги, в беспорядке разбросанные по столу – между исписанных белых листков мелькнул один, плотный и темный. – Люди так устроены. Они не признают невозможного. Они не верят в неизбежность. – Скорее, не хотят в нее верить, – негромко заметил Спок. – Нет, не возмущайтесь, я не говорю, что это плохо, просто так оно и есть. Это характерная человеческая черта. И, как мне довелось узнать, не только человеческая. – Темно-карие глаза невозмутимо отразили удивленный взгляд светло-зеленых. – Но с момента своего возникновения Вселенная подчиняется закону энтропии. Время необратимо, и это знание приходит к нам одним из первых в жизни. Совершенного не исправить. Случившегося не вернуть. – Все верно. – Свен горько улыбнулся. – Не исправить. Не вернуть. Как сказали бы вулканцы – это логично, не так ли? – Подвижные, выпачканные в графите пальцы рефлекторно сжались, сминая жалобно захрустевший бумажный лист. – Но порой этого так хотелось бы! Отменить неизбежное, исправить неисправимое, вернуть тех, кто дорог. Ведь у каждого человека они есть - те, ради которых... Ведь один-единственный, пусть один из тысячи, шанс все изменить стоил бы дороже сотни отборных логических обоснований! Он шагнул в сторону, неловким жестом сметая с края стола груду скомканной бумаги, и та с жалобным шуршанием разлетелась по полу, открыв темный квадратик гибкого пластика, который Свен тут же перевернул лицевой стороной вниз. Спок не отреагировал ни одним движением – но ему хватило долей секунды, чтобы увидеть. Это было фото – старое, где-то тридцатилетней давности, плоская голограмма, а не трехмерная проекция, какие делались теперь. С тонкого пластикового квадрата улыбалось лицо девушки-землянки, совсем юной, семнадцати-девятнадцати лет на вид. Короткие темные волосы были растрепаны ветром, неправильное, но живое и подвижное лицо выражало забавную смесь привязанности и досады. Изображение было непрофессиональным, но явно сделано неравнодушным человеком – в кадре был пойман редкий момент зарождения улыбки, когда она уже видна в зрачках и ямочках у рта, а губы еще сжаты в притворно-забавной серьезности. Карие глаза, полные солнечных бликов, смотрели с потемневшего от времени пластика весело и любопытно. Незнакомка словно бы размышляла – засмеяться ей или пообижаться еще немного?.. Где они теперь, эти глаза?.. «…вот только жизни, к сожалению, это несвойственно». Спок вспомнил странные – и страшно знакомые – жесткие нотки, проскальзывающие иногда в речи Свена Хёглунда – и понял. – Невозможно исправить прошлое, вернувшись в него. – Голос вулканца прозвучал мягко, мягче, чем обычно. – Последствия могут быть несравнимо ужаснее, чем первоначальные условия. – Думаете, я не помню об этом? – Улыбка его собеседника была злой и горькой, как базальтовая пыль. – Но что мы, в сущности, знаем о причинно-следственной связи событий во времени? Как далеко и насколько точно можем мы проследить эти причины и следствия? Возможно, что все, абсолютно все, что мы делаем, является необходимой цепью событий, с помощью которых вселенная… скажем так, исправляет свои же просчеты. – Вселенная не делает просчетов, профессор, зато многократно доказано, что их нередко делают населяющие ее разумные существа. И, как правило, логика Вселенной далеко не всегда совпадает с нашими представлениями о ней. – Возможно, посол. Но мне хотелось бы думать, что она хотя бы… справедлива. Или… милосердна? Милосердна?! – подумал Спок. Воистину, только нелогичный человеческий разум мог приписать моральные характеристики безличным законам континуума! Только разум, столь же безрассудный, сколь и отважный – достаточно отважный, чтобы надеяться победить время. Время… Последовательная смена квантовых состояний, волны вероятностей, расходящиеся в пустоте. Дни, часы, минуты, секунды. Темпоральные корпускулы, сверкающим потоком ссыпающиеся в черную пропасть энтропии. Несбывшиеся возможности, несовпавшие случайности. Руки, не соприкоснувшиеся через стекло. Не сказанные слова прощания. Необратимость. Неотвратимость. Неизбежность. «…у каждого человека они есть – те, ради которых…» И не только у человека, подумал Спок. Не только у человека… – Время подчиняется строгой логике и не испытывает эмоций, подобных нашим, профессор, – сказал он вслух. В ровном, отшлифованном временем и опытом, голосе, не дрогнула ни одна нотка. – В самом деле? – задумчиво протянул Хёглунд. – Но что мы на самом деле знаем о времени? Оно представляет собой гибкую структуру, оно текуче, как вода, оно проницаемо как свет, оно всепроникающе, как нейтринное излучение – и уж точно не похоже на стрелу, выпущенную из одной точки в другую, каким мы привыкли его изображать. – Возможно. Но для нашего аспекта бытия оно предстает таковым. – Да. Мы видим время как одномерную нить. Но что если этих нитей тысячи, что если они сплетены в ткань, в полотно, натянутое сквозь весь видимый космос? Где его начало и где пределы? Сколько у него на самом деле измерений? Наше сознание неспособно воспринять более чем одно направление времени – но разве это значит, что их не существует? Мы говорим – нет сослагательного наклонения. Но что если сослагательное наклонение – это одно из измерений времени, недоступное нам? Сослагательное наклонение. То самое несбывшееся «если бы». Спок мысленно покачал головой. Все же он никогда не устанет поражаться силе безрассудной надежды, коей в избытке наделены люди. Надежды, которая столь же притягательна, сколь абсурдна… и несокрушима. – Согласно общей теории относительности и квантовой теории поля, все события временных линий уже произошли и изменению не подлежат, –сказал он вслух, ничем не выдавая своих размышлений. – Нет в видимой Вселенной силы, которая могла бы победить энтропию и обратить время вспять. Даже если желание этого… огромно. – Вот именно! – Свен экспрессивно взмахнул руками. – В видимой Вселенной! Но в точке коллапса звезды темная материя встречается со светлой, фотоны света – с тахионами. Там, где для первых – предел скорости, для вторых – состояние покоя. Тахионам нужна энергия, чтобы замедлиться до скорости света, а фотоны становятся чистой энергией, достигая ее. Двигаясь, тахионы выделяют энергию, кванты светлой материи поглощают ее. В случае успеха мы получим систему, которая уравновешивает сама себя, двигаясь в одновременно в прямом и обратном времени. Сверкающе-светлый, полный энтузиазма взгляд пересекся с едва заметно поднятой вулканской бровью – и профессор Хёглунд вздохнул. – Знаю. Знаю, что это практически невыполнимая задача. Но если нам хотя на тысячную секунды удастся получить стабильное поле, это уже будет победой. Мы получим континуум, в котором не будет работать закон энтропии! Мы получим время, текущее во всех направлениях сразу. Абсолютный хаос, открывающий путь куда угодно, готовый в любой момент принять какие угодно параметры. Безмолвие, готовое зазвучать! Вы понимаете? – Я понимаю, профессор. Теоретически физика процесса совершенно ясна. Вы описываете подобие горизонта событий, перманентно воспроизводящего самого себя – своего рода границу между темной материей и светлой, темной энергией и нашим миром, порог сингулярности. Грань, за которой материя переходит в измененное состояние, существуя и не-существуя одновременно. – Верно! Это будет фрагмент протовещества. Материя в состоянии перманентной квантовой суперпозиции, чистейшая волна вероятностей, масса, перетекающая в энергию и обратно, кванты, скользящие по границе темной и светлой вселенной. Первозданный хаос, готовый воспринять любой заданный импульс. Окно в мир в первый момент творения. – И в роли творцов, надо полагать, должны выступить мы? – Нет, мистер Спок. – Глаза профессора горели вдохновенным огнем. – В роли первой ноты оркестра. – Фактически мы получим механизм, с помощью которого сможем менять квантовый код пространственно-временного континуума. Задавать параметры реальности. Спок замер, лицо его приобрело непроницаемо-спокойное выражение. – Вы… сознаете, насколько ужасное оружие может получиться в случае успешного хода эксперимента, профессор? – медленно спросил он. – Именно поэтому я и пригласил вас, посол. – Голос Свена был предельно серьезен. – Ваше согласие – большая удача для меня. В противном случае я бы не рискнул проводить опыт. Слишком боялся бы, что… получится. Вулканец помолчал, прекрасно поняв смысл последней фразы. Потом спросил негромко: – Почему именно я, профессор? – Потому, что именно вам я могу доверять, – прямо сказал Свен. – Думаю, что не будет преувеличением утверждать, что и с моей стороны это во многом вопрос… доверия, профессор. – Спок на миг закрыл глаза. – Недопустимо забывать, что у обсуждаемого нами эксперимента есть две основные цели: получение нового знания и спасение нескольких обитаемых систем от разрушительного эффекта сверхновой. И поэтому, прежде, чем мы начнем работу, я должен задать вопрос. – Интонации в вулканском голосе стали неуловимо жестче. – Какая из этих двух целей является приоритетной лично для вас? Тот помолчал. – А вы задаете трудные, но верные вопросы, посол. Как я понимаю, вас волнует моя мотивация? – Вулканцы не испытывают волнения, профессор. – Да, конечно. Тогда, скажем так, моральная сторона дела? – Сформулирую иначе, – чуть склонил голову Спок. – В случае выбора между жизнью обитаемых систем и получением уникальных научных результатов, каковы будут ваши действия? – А разве здесь есть выбор? – искренне удивился его собеседник. – Многие сочли бы именно так. – Многие – идиоты. Извините, посол. Есть ситуации, когда выбора нет, и мы просто должны делать то, что должны… то, что можем – и немного из того, что не можем. Какого ответа вы от меня ждете? – Вы его уже дали, профессор. – Темные глаза вулканца едва заметно сверкнули. – Вот как? – Тот невесело усмехнулся. – А как вы можете знать, что я дал именно тот ответ? Странная почти-улыбка коснулась резких черт его собеседника, на миг смягчив их. – Можете назвать это… интуицией, профессор Хёглунд. – Интуиция? Забавно, я никогда не слышал подобного от вул… Их прервал резкий звук срочного вызова. Вделанный в стену стационарный интерком ожил, засветившись оранжевым огоньком: – Профессор? – Несмотря на очевидное волнение, голос Гайи звучал все так же хладнокровно и четко. – Мы получили результаты по нейтронной звезде. И они… – Девушка осеклась. – Вы должны это видеть.