Соль

Когда был убит Финвэ, морю не досталось ни его крови, ни наших слез — они впитались в землю Амана, хотя никто, кроме отца, не верил до предательства Моргота, что черные деяния врага разрушат спокойствие Благословенного Края. Отец кричал об этом на каждом углу, но все было напрасно. Они изгнали его. Изгнали, потому что он лишь предчувствовал беду, но не мог разоблачить наветы врага. Это предчувствие и мне не давало покоя. Оказавшись в Форменосе, лишенный права влиять на ход событий, отец скрыл свой страх под маской гнева — думаю, в эти горькие дни мы с ним как никогда понимали друг друга. Однако и в этом я не был уверен — загнанный в угол, он принялся возводить стены и вешать замки, хотя никакие запоры и засовы не могли уберечь то, что ему было дорого, не могли устоять под ударом судьбы. Судьба вздымалась над нами, как море на картинах деда, и даже величайшие деяния величайших из нас были перед ней не больше песчинки. Возвращаясь в Тирион, братья плакали, и земля выпивала их слезы. Хотелось бы мне знать: увянут ли травы, орошенные солью этих слез? Или новые диковинные растения, дети горя, прорастут на равнинах Амана — подобно тому, как мы пришли сюда однажды, гости в чужой земле? Тьма опустилась на Благословенный край, но море еще не сказало своего слова, не напиталось нашим горем. Однако я знал, что ждать ему осталось недолго. Знал об этом, еще когда стоял с факелом за спиной у отца, который вел переговоры о кораблях с правителем телери. Скоро море должно было вволю напиться слез эльдар и утолить свою жажду. *** Бурные волны несли нас к Внешним землям. Белые корабли метались между черным небом и черным морем — исполненное горя, оно гневалось и крушило хрупкие суденышки, и сметало нолдор в воду; многие наши собратья утонули, тщетно зовя на помощь. Мы видели их гибель с палубы телерийского корабля, которым завладел отец — еще совсем недавно на этой палубе умирал, захлебываясь кровью, сын Ольвэ, и наши воины безжалостно сбросили его в море, а теперь мы ждали, когда настанет наш черед. Рядом со мной стоял Тьелкормо и дрожал, как лист на ветру; его бессвязные, пропитанные страхом мысли иглами впивались в мой разум. Но отчего-то море не захотело губить наш корабль и привело его к противоположному берегу, разгладив волны у нас на пути. Пенные гребешки не раз долетали до моих рук, стиснувших край борта: Попробуй! Вспомни мой вкус! Но я упрямо сжимал губы, потому что не хотел вспоминать о чужом горе, к которому и сам приложил руку. В Альквалондэ, когда все закончилось, мы опустились на колени на берегу и пытались смыть кровь, запятнавшую руки, но тщетно — слишком красным было море от пролитой крови, оттого и казались такими солеными брызги, оседающие у нас на губах. Вспомни мой вкус! Когда я провернул меч в животе первого убитого мною моряка, я ощутил его боль как свою и закричал от боли. После станут говорить о безумии темного сына Феанаро — никто не знал, что случилось со мной на самом деле. Страх моряка душил меня, его дух покидал искалеченное тело, и я ощущал его боль, воспоминания умирающего промелькнули перед моими глазами в последние минуты его жизни: первая серебристая рыба, пойманная в Лебединой Гавани, свадьба, новорожденная дочь на руках, потом ее свадьба, и ее первая серебристая рыба, пойманная в Гавани… И он умер. Я почувствовал, как его душа покидает тело, и закричал, запрокинув голову, разрывая криком горло. Мое лицо исказилось от его боли. А потом все кончилось. Темный. Безумный. Жестокий. Той ночью я доказал, что недаром ношу эти имена. И заслужил еще одно имя — Убийца. Тогда я узнал, почему в такой ярости восставало море против отца и братьев. В ту ночь от нашей руки погибло множество моряков-телери, его возлюбленных детей; их тела всплывали на поверхность, и пустой взгляд их мертвых глаз на искаженных предсмертной мукой лицах был устремлен в морскую пучину. Словно водоросли колыхались в воде спутанные, потемневшие от крови волосы и бессильно раскинутые руки — их ладони были пусты, ведь они никогда не знали меча, но от меча погибли. У меня на глазах море захлестнуло мертвых моряков волной и одного за другим утянуло их в глубину. Я знал, что, когда настанет срок, волны бережно вернут их омытые от крови, обряженные жемчугом тела на мягкий белый песок, устилающий берега Эльдамара, и мирными и спокойными будут их мертвые лица. За это преступление и карало море отца и братьев, сколько я себя помню — как будто заранее предвидя его. Но отчего-то только их, не меня. Передо мной оно расстилалось шелковой лентой, и легко летел к Внешним Землям наш корабль. Братья смотрели на меня так, как будто подозревали, что я тому причиной. Не выдержав их взглядов, я спустился в каюту и сел на койку, заперев дверь. Почему? Почему море пощадило меня? Я больше других заслуживал смерти на морском дне. Корабль качнуло, и с палубы послышались крики — еще один корабль из флотилии отца лег на борт, опрокинутый штормовой волной. Я услышал, как Нельо и Тьелкормо бросились за канатом, а отец остановил их. «Бесполезно, их не спасти», сказал он, но я слышал, как гложет его страх: он думал, что если мы вытащим кого-нибудь из воды, спасенные нолдор навлекут на корабль проклятие Оссэ, постигшее остальных. Так наши собратья утонули — еще одно братоубийство, неведомое истории. Почему же море пощадило меня? Множество эльдар погибло, а меня словно берегла судьба. Ты похож на меня, Карнистир. Я убийца, как и ты, я, как и ты, иду рука об руку со смертью и всегда помню о ней. Смерть — мое второе лицо. Когда ты погружаешься в мои волны, тебя омывает кровь тех, кто погиб в моей пучине. Ты так похож на меня. Непонятный, пугающий. Темный. *** Слова явились ко мне во сне. Я проснулся, как от толчка, когда днище корабля заскребло по песку, и обнаружил, что запутался в грубых полотняных простынях, доставшихся мне в наследство от безымянного моряка. Они еще хранили запах своего бывшего хозяина, а сам он, должно быть, покоился сейчас на песчаном берегу, усыпанном жемчугом, и глаза его давно запечатала смерть. Во рту пересохло от жажды. Мне вспомнилось, как мы когда-то ели горстями нагретые кукурузные зерна, сидя у костра. Феанаро тряс решетку с зернами над огнем, Нельо щедро посыпал их солью, а близнецы наперебой подначивали: «Еще! Еще! Не жалей соли, Нельо!» Вот так случилось, что когда мы прибыли в Белерианд, я не думал об утратах и освобождении от оков, не терзался виной и не горел жаждой мести, как хотел бы отец, а вспоминал о светлых днях, которые мы так мало ценили и которые пролетели незаметно. Я провел языком по сухим губам и почувствовал на них вкус соли. *** Мы высадились на берег и двинулись вперед — сначала к берегам озера Митрим, потом дальше. Мы привыкли спать на голой земле и все пожитки умещать в заплечном мешке. Когда Нельо делил между нами земли, то без лишних слов отдал мне верховья восточной реки — они были сильнее всего удалены от моря. — Там есть озеро. Ледяное озеро, — хмуро улыбнувшись, заметил он. Приспешники Моргота почти не тронули его лица. Едва заметный шрам на щеке остался, по словам брата, с того дня, когда враги взяли его в плен, и тогда же Враг запретил уродовать его лицо под страхом смерти. И все же брат утратил свою красоту. Свет в его глазах… я видел, как глаза его сияли, когда мы впервые увидели Альквалондэ, а нынче остался лишь слабый отблеск этого сияния — ни брат мой, прячущий искалеченное тело под одеждами, ни замутненное кровью эльдар море никогда больше не вернут себе прежнюю красоту. — Помнишь, как ты однажды едва не утонул? — вдруг спросил Нельо. Остальные братья один за другим покинули комнату, на ходу препираясь из-за каких-то пустяков. Единственная рука Нельо легла на карту рядом с моими будущими землями. Таргелион. Я задумчиво покатал это слово на языке. Озеро, о котором говорил старший, приютилось в развилке между его большим и указательным пальцем. — Вернее, притворился, что едва не утонул, — поправился брат. Я с трудом заставил себя выдержать взгляд Нельо. Слишком больно было видеть отражение прежнего света, похожее на серебристые блики, пробегающие по поверхности воды. — Когда ты узнал? Неужели амил рассказала? — Она не рассказывала. Я всегда знал, Карнистир. Я знаю и о том, что ты на самом деле не боишься моря. Ты словно влюбленный мальчик, который боится открыть деве свое сердце и не произносит ее имени вслух из страха, что кто-нибудь заметит. Но от судьбы не убежишь. Он скатал карту левой рукой, которой владел теперь почти в совершенстве, и вышел из комнаты, не дожидаясь моего ответа. Выстроив крепость у истоков Гелиона, я завел привычку плавать в студеной воде озера Хелеворн в любое время года, даже в разгаре зимы, и неутомимо рассекал его зеркальную гладь, как в те дни, когда мы плавали в озерах Форменоса наперегонки с Тьелкормо. Я часто думал о семье. Руки и ноги немели в ледяной воде, а разум мой тем временем тянулся к братьям и вел беседу с их тайными мечтами; я мысленно обнимал их — заменяя настоящее объятие прикосновением души. Так я узнал, что братья больше не проливают слез. Они стали такими же, как я — бесстрастными, холодными как камень. Когда холод пробирал до костей, и одолевала усталость, я посылал свою мысль на Запад, но море преграждало мне путь и не давало поговорить с той, которую я больше всего хотел услышать. Приди ко мне. Тогда ты сможешь поговорить с ней. Вздрогнув, я возвращался из мира грез и сознавал, что покачиваюсь лицом вниз на поверхности воды, оцепеневший от холода. Собрав силы, я добирался до берега и засыпал, укутавшись в плащ. Я часто вспоминал о матери. Представлял, каково ей одной в просторной и пустой отцовской усадьбе. Чем она занимает свое время без мужа и сыновей? Не нужно больше печь столько хлеба, не нужно стирать испачканную в кузне одежду. Найдет ли она вдохновение, чтобы ваять статуи как прежде? Я знал, что думать так эгоистично и глупо, но почему-то верил, что амил плохо без нас. Как жалобно, должно быть, всхлипывали фиалы под ее одеждами — в пустых стенах хорошо были слышны их тихие голоса: семь маленьких колокольчиков — один из них звучал ниже и глуше остальных. Когда они подавали голос — это было словно толчок боли. Как рана вспыхивает болью, чтобы предупредить об опасности, так и фиалы за морем посылали амил тревожный знак. Но амил не могла исполнить свое обещание, не могла прийти и утешить нас. Море легло между нами. До Маэдроса долетел слух, что один из Сильмариллов найден и хранится у Диора в Дориате. Сыновья Феанаро впервые за долгие годы собрались вместе и спали под одной крышей. Ночью я потянулся мыслью к братьям, чтобы узнать, что тяготит их сильнее всего в этот тяжелый час. Все они сомневались в своем выборе, но особенно сомневались Келегорм и Куруфин — громкие на словах, они на деле больше всего боялись обвинения в трусости; их страх смерти оставил горький привкус яда на моем языке. Куруфин боялся оставить сына одного в этой предательской земле — хотя он и отдалился от него, но по-прежнему любил всем сердцем. Я коснулся снов близнецов, таких же схожих, как их лица. В этих снах не было места клятвам и Сильмариллам. Коснулся траурной черноты, затопившей сон Маглора. Маэдросу снился Тангородрим. Всегда Тангородрим. Его сны были пропитаны жаждой мести. Я потянулся дальше, к матери, гадая, знает ли она о том, какое злодеяние задумали ее сыновья. Но море, разделяющее нас, как всегда преградило мне путь. Я вызвал в памяти фиалы; один из них по-прежнему звенел ниже и глуше остальных. Он странный, подумала амил когда-то. Мой фиал никогда не заполнится, понял я этой ночью, и, сколько бы я ни терзался — силы моих слез не хватит, чтобы источить горы и изменить русла рек. И все наши старания будут тщетны. *** За месяц до того, как мы должны были выступить на Дориат, я увидел во сне амил. Она прижимала к груди дрожащую руку в попытке успокоить фиалы, но заглушить их отчаянный перезвон было не под силу простой женщине из плоти и крови — заставить их замолчать смог бы только сам Эру. Снов братьев я больше не читал. И не стал терять время, обдумывая то, что приснилось мне. Я встал до рассвета, оседлал коня и сунул записку под дверь комнаты Маглора — братья всю ночь не спали, одному Маглору удалось забыться сном; оставалось надеяться, что он не скоро проснется, и к тому времени я буду уже далеко. Мой путь лежал к морю. На дорогу ушло много дней, но мне было не занимать выносливости, и верный конь ни разу не подвел меня. Когда первый крепкий порыв ветра дохнул мне в лицо морской солью, я чуть было не повернул назад, но вспомнил амил и фиалы, укрытые ее дрожащей рукой. Я снова мысленно потянулся к ней, но море не пустило, как и прежде. Никем не замеченный, я вышел на берег моря и отпустил коня: он заслужил отдых и явится на зов, когда придет время. Сапоги сразу же увязли в песке, и я с трудом удержал равновесие — песок всегда был сродни морю и полагаться на него не стоило. Зима надвигалась на Белерианд. Небо свинцовым куполом нависало над хмурым морем; особенно темным казался западный его край, куда нам не было дороги. Ходили высокие волны. Я думал, что они утихнут как прежде, завидев меня, но чем ближе я подходил, тем сильнее ярилось море — как будто решило отыграться напоследок. Я стащил сапоги, скинул одежду, и кожа в минуту покраснела, исхлестанная ветром. Мокрый песок оказался таким ледяным, что заныли ноги, но, не думая ни о чем, я вошел в бушующее море и двинулся вперед наперерез волнам, которые грозили отбросить меня обратно на берег. Вскоре течение повлекло меня за собой и потянуло за ноги, заманивая в морскую пучину. Глотнув в последний раз воздуха, я скрылся под поверхностью воды. *** В детстве мы очень любили, когда в гостях бывал Финвэ, потому что, навещая нас, он часто приносил с собой большую книгу с картинками — сказания о Временах, Когда Не Было Эльфов. Финвэ становился таким торжественным, когда речь заходила о преданиях давно минувших лет, что даже мы с братьями бросали свои шумные игры и слушали его, затаив дыхание. Мы засыпали деда вопросами: Какой была Арда в те дни? А где были мы в это время? Последний вопрос казался нам самым важным, и мы по-детски боялись узнать на него ответ. Финвэ смеялся и крепче прижимал младшего внука к груди (он всегда брал на колени самого маленького), а остальные дети, кружком расположившиеся на полу, подавались вперед, ловя каждое его слово. Где были вы? В замыслах Эру, конечно! В волшебном мире, наполненном бесчисленными красками, где звучала музыка, сладостней которой с тех пор не слыхали в Арде. В этой книге показан лишь один из замыслов Эру — тот, что воплотился в жизнь; а в Его мыслях хранится еще немало таких ненаписанных книг. В книге о Временах, Когда Не Было Эльфов были собраны сказания о Валар и о сотворении Арды. Когда я был так мал, что по праву занимал место на коленях деда, одно из преданий по милости Макалаурэ мы слушали чаще других. Стоило только Финвэ открыть книгу, как он начинал упрашивать: «Почитай о предательстве Оссэ?» Макалаурэ всегда любил, чтобы в истории было немного драмы и счастливый конец, а в «Сказании о предательстве Оссэ» встречалось и то и другое. Дед рассказывал, что те дни, когда валар творили Арду, воплощая замысел Эру, Черному Врагу удалось переманить Оссэ на свою сторону обещанием наделить его властью над морем, к которому так стремилось сердце майа. Владыка Вод Ульмо очень любил Оссэ и опечалился, когда узнал о предательстве, ибо ему показалось, что он навеки потерял друга. У владыки Вод не было подруги, и некому было утешить его в этом горе — а нет горя больше, чем потерять того, кто тебе дорог. Усевшись на морском берегу, Ульмо заплакал, и море, наводненное его слезами, вышло из берегов. Так море впервые узнало вкус горя. Конец этой истории мы знали: Оссэ признал ошибку и вернулся к Ульмо и был прощен — разве мог владыка Вод отказать своему другу в прощении? И Оссэ с той поры преданно служил Ульмо, хотя и бунтовал иногда. У истории был счастливый конец. Счастливый и немного скучный, как втайне от деда считали мы с братьями. Но с той поры море сделалось соленым от слез Ульмо. И всего год или два спустя, когда море впервые вероломно поманило меня в свои объятия, я узнал, что оно полюбило вкус страданий. *** Я скрылся под поверхностью воды, и меня захлестнули воспоминания, которые хранило море, страдания тех, кто погиб когда-то в морской пучине, кто потерял друзей и любимых, кто смешал свои слезы с морской водой. Я словно перелистывал страницы книги — как в те минуты, когда слушал сны и воспоминания братьев. В соленой воде смешались не только слезы — я ощутил на языке металлический привкус крови. Над головой по-прежнему бушевали волны, но море качало меня в объятиях как младенца. Помедлив, я открыл ему сердце и впустил в себя горестные мысли, впитанные им за долгие годы. Воздух в легких почти закончился, но руки и ноги онемели в холодной воде, и я не сопротивлялся, когда течение потянуло меня глубже. Неужели море захотело поглотить меня и смешать мою кровь с кровью тысячи других своих жертв? Я думал, что почувствую страх или отчаяние, или заплачу наконец — но нет. Горько было сознавать, что море разлучило меня с амил, и фиолетовый фиал так и останется лишенным последней слезы. Глаза мои были открыты, но сознание начало мутиться; тогда я выпустил остатки воздуха, и он пузырьками поднялся вверх, к поверхности воды. Собрав последние силы, я направил свои мысли к Аману. Потянулся к ней. *** Амил больше не жила в нашей усадьбе. Она отдала просторный дом отца моему кузену Финдарато, который возродился самым первым из изгнанников-нолдор, его жене и первенцу, который вот-вот должен был появиться на свет. Дом истосковался по смеху и веселью. Наша шумная семья знала толк в веселье, а когда мы ушли, ему стало грустно коротать время с одной только амил. Поэтому ее решение принесло облегчение всем. Амил поселилась в Альквалондэ. Она помогала жителям Лебединой Гавани восстановить то, что мы когда-то разрушили вместе с отцом. Я увидел, как она помогала телерийской королеве подобрать статую в детскую — королева тоже ждала ребенка. Жизнь в Амане цвела, как и прежде, несмотря на содеянное нами. Все статуи, что я увидел, были работы амил, все — изваянные после нас. Но как это было возможно? Жизнь в Амане цвела пышным цветом. Этой ночью амил гуляла у моря. Песчаный берег возле дворца был усеян жемчужинами, когда-то украшавшими погибших моряков — после битвы при Альквалондэ волны бережно вынесли их омытые от крови тела на этот берег; мертвые лица эльдар были спокойны и безмятежны, а глаза закрыты, словно бы во сне. Ныне на берегу не было тел погибших телери, но жемчужины остались и слабо мерцали при свете луны. Амил коснулась фиалов и вгляделась в морскую даль, ища хотя бы малейшего знака, хотя бы слабого отклика от нас. Она знала — или боялась, — что Проклятье Мандоса навсегда оборвало между нами связь. Но сегодняшняя ночь оказалась не такой, как иные. Когда амил послала свои мысли за море, я ответил ей. Мама! Мама, я скоро вернусь домой. Шнурок оборвался в судорожно сжатой руке, и мой фиал лег в ее ладонь. Амил застыла и долго стояла, вглядываясь в море, которое наконец ответило на ее мольбы. По ее щекам покатились соленые слезы, и волны, колыхающиеся у ее ног, жадно выпили их, хотя амил плакала от радости, не от горя. Дрожащими пальцами она вынула из фиала крошечную пробку, которой не касалась уже много лет. Морская вода заплескалась у самых коленей, потянулась к руке, сжимающей фиал. Амил осталось лишь чуть-чуть наклониться, чтобы взять у моря последнюю слезинку, о которой так долго молил фиал. *** А когда фиал наполнится, в каждой твоей слезинке будет заключена сила, способная источить горы, изменить русла рек и, быть может, даже утолить жажду бездны морской. Я судорожно глотнул, и в легкие хлынул воздух, а зрение прояснилось. Я твердо стоял на песчаном дне по пояс в воде, и вода была спокойной, как темная гладь моего любимого озера Хелеворн. На поверхности плавала пена, напоминая о том, как гневалось совсем недавно море, — она закручивалась в тенгвы, но теперь мне было незачем их читать. Я и так знал, что написано на глади морской. Я узнал все секреты моря. Игривая волна вдруг толкнула меня в живот и откатилась назад. Мне послышался смех в ее плеске. Жадно глотая воздух, я вдруг почувствовал влагу на лице. Я коснулся щеки онемевшими от холода пальцами и сунул их в рот, больше не чувствуя страха, только любопытство. И ощутил на них знакомый вкус соли.