Соль

Когда я был ребенком, амил смастерила маленький фиал из стекла и, когда я плакал, собирала в него мои слезы. Четыре разноцветных фиала носила она на груди, четыре фиала, запечатанных крошечными пробками, — красный, синий, золотой и мой, темно-фиолетовый. Красный в ту пору был почти полон, синий — заполнен до половины. И лишь несколько капель хранилось в фиолетовом и золотом. Но им недолго суждено было оставаться пустыми. — Теперь, когда тебе станет грустно, он отзовется, — сказала амил, запечатав фиал; он выскользнул из ее руки и улегся на груди рядом с фиалами братьев. — И где бы ты ни был, я приду и соберу твои слезы. Шершавые мозолистые пальцы амил царапали мне щеки, но слезы высохли, и голова перестала гудеть, словно по волшебству. — А когда наполнится фиал, ты повзрослеешь, дитя мое, и с той поры в каждой твоей слезинке будет заключена сила, способная источить горы, изменить русла рек и, быть может, даже утолить жажду бездны морской. Шли годы, фиалов стало пять, потом семь. К тому времени мой фиал почти заполнился — кажется, не хватало только одной последней капли, но я стал упрям в те дни и избавился от привычки проливать слезы. Пятый, шестой и седьмой сравнялись с моим, а потом и наполнились до краев (даже фиал Питьо, хотя он выпил однажды половину, пока амил спала… или это был фиал Тельво?). При каждом движении амил они легонько звенели, ударяясь друга о друга, и жалобно перекликались своими нежными голосами, надежно скрытые в темноте под ее одеждами; казалось, эта музыка неотделима от амил. Мне хотелось верить, что я различаю в ней голос своего фиала — лишенный последней капли, он звучал ниже и глуше остальных. Иногда мне чудилось, что он тихонько всхлипывает, умоляя отдать эту последнюю слезу. Но с унаследованным от отца упрямством я отвергал его мольбы. Мои братья выросли, фиалы наполнились до краев, и больше не было слез. Случись им пролиться, своей силой они могли бы источить горы и изменить русла рек, но печалиться нам в те годы было не о чем, поэтому горы и равнины Валинора спали спокойно. Братья не знали горя, но изведали счастье полной мерой. Одни встретили своих суженых, другие нашли свое призвание и оправдали громкие имена, дарованные родителями. Звонкий смех моих братьев заглушил печальный перезвон фиалов. Лишь я один не прославился ничем, не нашел любви, не зачал детей, и фиал мой по-прежнему оставался неполным. Ибо меня называли Карнистиром Бесстрастным, Карнистиром Жестоким, Карнистиром Мрачным и Карнистиром Темным. Мало кто решался встретиться со мной взглядом: говорили, что глаза мои холодны как камень. Однажды Майтимо, выведенный из себя самоуверенностью отца, который до последнего вздоха был убежден, что в Арде нет ничего невозможного, поднял камень и сжал его в кулаке изо всех сил, так, что костяшки пальцев побелели. — Видишь? Из камня не выцедить воды, как ни старайся! Вот тебе твое невозможное! Известно, что камни не смеются, не кровоточат, и прежде всего — не плачут. Мои братья никогда не задумывались о маленьких тайниках амил, но вряд ли бы их удивило, что мой фиал до сих пор неполон. Глаза мои были цвета кремня, и тепла и влаги в них было не больше, чем в каменной крошке. Тьелкормо как-то заметил в шутку (накануне свадьбы Куруфинвэ, когда младший пожалел, что узнает радость брака раньше меня) — вряд ли кто-нибудь решится связать душу с Карнистиром Темным — ведь это все равно, что всю жизнь спать на голых камнях. Когда я смеялся — говорили, что я жесток, когда кровоточили мои раны — называли бесчувственным, потому что я не обращал на раны внимания и, перевязав их тряпицей, просто шел дальше. А когда я плакал… впрочем, я не плакал никогда. Глубокими ночами, когда сияние Телпериона жемчужной пеленой мерцало на небосклоне, такое бледное, что сквозь него можно было различить звезды, глубокая печаль одолевала меня, но я не проронил ни слезинки. В тот час, когда амил спала в объятиях отца, разделяя с ним сны, и рука его касались фиалов на ее груди, когда мирным и счастливым сном спали братья, я хотел бы оплакать свою чуждость, свое одиночество, но слезы не шли, как будто мои глаза и правда были выточены из камня. Я повзрослел, так и не отдав фиалу амил ту последнюю слезу. Шевельнулась ли амил во сне в этот миг? Где бы ты ни был, я приду и соберу твои слезы, сказала она. Но у меня не было слез. Зачем бы ей было приходить ко мне? *** Когда я был совсем мал, а мой фиал почти пуст, родители впервые взяли меня к морю. До сих пор я видел море только на рисунках, потому что его отделяли от нас высокие горы. На картинах его синева всегда казалась беспредельной и притягивала взгляд, отвлекая от фигурок эльдар на берегу. Даже в Летописном Чертоге — обширной круглой зале во дворце деда, хранящей полотна с изображениями величайших событий из истории нашего народа — на картине, где нолдор ступают на борт острова-корабля, готового отплыть в Валинор, и величавый Финвэ с воздетой рукой произносит речь, многократно описанную в книгах — не мой великий дед, не Вала Оромэ и не нолдор были на картине главными. Там властвовало море. Море оградило нас от жизни и привело к служению у ног Стихий, море оставило в прошлом историю темных веков и отделило нас от собратьев. Оно стало нам и защитой и препятствием, и всех картин в мире не хватало, чтобы вместить его беспредельный простор. Впервые я увидел море на празднике в Альквалондэ. В ту пору мне исполнилось три года. Наш путь пролегал через Калакирью. Макалаурэ спорил о чем-то с отцом, а Тьелкормо, обиженный тем, что Нельо променял разговор с ним на очередную книгу, нетерпеливо постукивал ногой по скамье, когда повозка преодолела небольшое взгорье, закрывающее вид на побережье. И в следующее мгновение нам открылось море. Свет Лаурелин узким снопом лился через ущелье, оставшееся за спиной, но золотые отблески венчали гребень каждой волны, словно море собрало эти скудные лучи и рассеяло их повсюду тонким слоем позолоты. Когда-нибудь, сказал я себе, я лягу на берегу, обопрусь головой на локти и всмотрюсь в волны — хватило ли им предвидения сберечь этот свет на десятилетия тьмы? В эту минуту меня пробил озноб, и я ощутил на плечах руки амил. Она прижала меня к груди, заглушая сердитый голос Макалаурэ, стук башмаков Тьелкормо и шелест страниц, которые перелистывал Нельо. На берегу раскинулся Альквалондэ — белый город с извилистыми улочками, подсвеченными оранжевыми огоньками фонарей. И хотя он сиял гордо, отражаясь в кобальтовых волнах и делая честь лучшим полотнам в зале Финвэ, но море неизмеримо превосходило своим величием творение рук телери. Разыгравшееся воображение нарисовало мне, как морская громада вздымается — словно грудь пловца, глубоко вдохнувшего воздуха, — и поглощает белую гавань, заливая улицы мощным потоком и с тайной усмешкой гася фонари. Я раскинул руки как можно шире, едва не вывернув плечи из суставов, но все равно не смог обнять море. А когда наполнится фиал, ты повзрослеешь, дитя мое, и с той поры в каждой твоей слезинке будет заключена сила, способная источить горы, изменить русла рек и, быть может, даже утолить жажду бездны морской. Тогда, в свои три года, я решил, что море беспредельно и необъятно, и перестал верить в силу фиала амил. Быть может, поэтому я стал так неохотно отдавать ему свои слезы. На время праздника телери приютили нас в доме на скалистом морском берегу — дом почти сливался с прибрежными скалами, и длинная лестница, вырубленная в камне, спускалась к полоске песка у самой воды. До праздника оставалось несколько дней, поэтому родители позволяли нам играть на берегу сколько душе угодно. Я дрожал от волнения, предвкушая встречу с морем. Амил нарядила меня в старую одежду, которой было не жаль для купания — и я знал, что речь идет вовсе не о тех пытках, которым подвергали нас старшие, купая в ванне перед сном. Мне было видно море из окна; волны лизали песок, игривые и переменчивые — на моих глазах спокойная вода вдруг своенравно взметнулась и опрокинула Нельо, моего сильного и высокого старшего брата; упав на мокрый песок, он расхохотался, присоединившись к смеху отца и Макалаурэ, а волна откатилась назад, приласкав на прощание песок пенными пальцами. И я решил, что море похоже на меня: влекомое весельем, оно способно мгновенно взъяриться, почуяв насмешку или угрозу, еще не приведенную в действие — подобно тому, как олень чует запах хищника в дуновении ветерка и уносится прочь, не дожидаясь, пока хрустнет ветка под лапой врага, и клыки разорвут беззащитное горло. Никто не понимал моих поступков — когда я разбил Тьелкормо нос своим маленьким кулаком, он не понял, что я сделал это в отместку за слова, которые он только хотел сказать. Сначала проступок, потом наказание, говорили они. Но мне бы хотелось узнать: за что хлещут отца морские волны? Какое оскорбление он готов нанести в будущем этим зеленым волнам? Отчего так неутолимо ярится море? Песок слегка поблескивал в бледном сиянии. Я забежал в море по щиколотку, позволив ему прикоснуться ко мне пенными гребешками. Старшие братья разыскали две широкие доски и, улегшись на них плашмя, ловили волны, а море вздымалось высоко и выбрасывало их, смеющихся, на берег. Амил шла за мной следом: я слышал знакомый тихий перезвон фиалов, скрытых под ее платьем. Они звучали как четыре разные ноты — нас было пока четверо, один другого младше — и мы выплакали еще далеко не все свои слезы. Амил волновалась — мне было всего три года, и я стоял у самой кромки воды, а море гневалось все сильнее, и даже мой отец, крепкий и гибкий, как стальной трос, вернулся, спотыкаясь, на берег. Но вдруг случилось странное — море утихло. Разочарованные братья замерли, лежа на досках и едва покачиваясь в легких волнах. Вспененная вода колыхалась у моих коленей, и клочья пены складывались в очертания, очень похожие на тенгвы. И мне захотелось узнать: будь я старше, смог бы я прочесть их? Смог бы узнать о судьбах нашего народа, записанных на глади морской? Я сел на корточки, увернувшись от руки встревоженной амил, сложил ладони чашечкой и наполнил их морской водой, подражая братьям, которые не раз пили горстями из лесных ручьев. Море приподнялось и подтолкнуло меня, сильное и уверенное, как руки отца, и шепнуло: Попробуй! Узнай вкус истории, вкус вашей судьбы! Высунув язык, я осторожно лизнул — и отдернул руки. Ладони разомкнулись, и вода с насмешливым плеском вернулась в море. Она оказалась горько-соленой — вкуса слез, боли и раскаяния. Я ощутил в ней судьбы тысяч и тысяч — малых, как я, и великих, как Валар. Услышал их мольбы о помощи, никем не утоленные, поглощенные жадным морем. Я заплакал. Тогда море рассердилось и опрокинуло меня крутой волной — наверное, оно хотело отведать и моих слез. Но оно забыло про амил, что стояла у меня за спиной. Когда я упал, она подхватила меня и унесла на сухой и безопасный берег. В эту минуту мне снова почудился тихий перезвон, едва различимый среди громких встревоженных голосов. Нельо с отцом зашли в воду и стали искать морского ежа или медузу, которые обожгли меня. Они не слышали отголосков смеха в морской глубине, не замечали, как волны бьются о ноги, словно заманивая неосторожных в ловушку. Теплые руки амил обняли меня, и я услышал тихий хлопок пробки, выскользнувшей из узкого горлышка, потом щеки коснулось холодное стекло фиала, и он жадно выпил мои слезы. Море сердито заворчало, недовольное тем, что ему не досталось ни капли. *** Вскоре после знакомства с морем я понял, что не похож на других. Мои ровесники взрослели своим чередом, словно следуя прямому пути, прочерченному от точки до точки. Но того, чья рука чертила линию моей жизни, будто какой-то злой шутник подтолкнул под локоть, и вся линия пошла зигзагом. Рос я как положено, если верить отметкам, которые делал отец на амбарной стойке в наши дни рождения — немного отставал от Майтимо, но опережал Макалаурэ и шел почти вровень с Тьелкормо. Однако другие юные эльфы, взрослея, учились любить. Кому-то ремесла становились милее всего прочего, кого-то влекло к знаниям, кому-то по сердцу были Арда и ее обитатели, кто-то находил своего единственного или единственную. Они влюблялись, а мне это казалось непостижимым. Даже моя любовь к родителям умалилась, когда я начал ловить их задумчивые взгляды и отголоски мыслей. Он слишком странный, думали амил и атар. В чем же мы ошиблись? Конечно, родители не сказали бы такого вслух даже под угрозой смерти, но мысли не выкинешь из головы, и они просачивались по капле и стучались в мой разум, как в закрытую дверь, пока я не впустил эти предательские мысли, устав держаться. Я стал неохотно отдавать свои слезы амил и плакал, только когда оставался один. Даже это удивляло их. А потом я совсем перестал плакать. Он словно не умеет ни радоваться, ни горевать. Я сражался, как мог, а потом я устал, и мысли амил пришли ко мне. *** Братья всегда думали, что я боюсь моря. Набравшись опыта, мы начали путешествовать без родителей, и дорога часто приводила нас к нему, ибо где еще усталому путнику найти покой и умиротворение, если не в его неутомимых волнах? Оказавшись у моря, братья радостно бросались в воду и заплывали подальше, борясь с течением, и со смехом оглядывались на младшего брата-чудака, который не решался покинуть берег. А я все бродил по белому песку, стараясь не приближаться к кромке воды. — Смотри, Карнистир, — сказал однажды Тьелкормо. — Море раскрывает тебе свои объятия. Оно тебя ждет. Море тогда, и правда, словно утихло, завидев меня. Волны разгладились, только кое-где пробегали маленькие гребешки, подманивая меня пенными пальцами. Пена у береговой линии опять закрутилась тенгвами. Теперь я смог бы прочесть их, но не хотел вглядываться в причудливую вязь. Не хотел знать, о чем говорит море. Приди ко мне. Мы с тобой так похожи. Я избегал моря, но пристрастился к плаванию в северных озерах. С годами руки и ноги мои налились силой, и я научился без труда рассекать холодные воды. А однажды согласился переплыть озеро наперегонки с Тьелкормо. Мой прекрасный золотоволосый брат к тому времени обогнал меня ростом, раздался в плечах и вконец возгордился. И начал шутить вместе со старшими. Бедняга Карнистир, боится моря, а в озере готов плавать часами. Они посмеивались скорее по привычке, потому что уже привыкли к моим причудам, но Тьелкормо захотел потягаться со мной. Наверное, он почуял вызов в упрямом молчании, которым я встречал все насмешки. Впившись своими голубыми глазами в мои гранитные, он назвал условия, и я согласился. Мы оттолкнулись от скалы и одновременно рассекли серебристую гладь озера, а потом размашистыми гребками понеслись к галечному берегу, где ждали нас родители с новорожденными близнецами на руках. Я слышал дыхание брата рядом с собой и знал, что победа у меня в руках. Он скоро выдохся, его учащенный пульс бился устало, и с каждым новым гребком все тяжелее бухало сердце. До родителей было рукой подать. Атар поднял глаза, наблюдая за нами. Я ощутил ужас Тьелкормо. Он понял, что не сможет победить, видел, насколько отстал от меня, но не мог и мысли допустить, что проиграет и покажет слабость младшему брату, да еще на глазах у старших. На глазах у отца. Усталость Тьелкормо отдавалась биением крови в ушах, а его отчаяние пронзило меня словно нож и ножом провернулось в груди. Мне не так уж нужна была эта победа. Я схватился за ногу, сделав вид, что ее свело судорогой, и Тьелкормо вырвался вперед. Озеро потянуло меня на дно, в темную ледяную глубину, и я погрузился в воду, отдаваясь на его волю. Нельо однажды попытался объяснить мне, что нет причины бояться моря. Все воды Арды так или иначе родственны друг другу, они скапливаются в облаках и дождем проливаются на землю. Но озерная вода нисколько не походила на морскую. Что бы ни говорил Нельо, ей безразличны были и радость и горе. Озеро упокоило бы меня в своей темной глубине и, сколько бы ни горевали родители и братья, оно бы молчало в ответ. Я погружался, пока не ощутил, как толща воды сдавливает ноги, и легкие начинают гореть от нехватки воздуха; пока Тьелкормо не нырнул следом за мной. Брат подхватил меня за подмышки и вытащил на берег, счастливый, что сумел не только победить, но и показать себя героем. Я схватился за ступню и убедительно изобразил, как меня мучает судорога — не говорить же, что я чуть было не утонул ради минутной славы старшего брата, чье сердце так колотилось, как будто вот-вот вырвется из груди, ради брата, который был вне себя от радости, что беда миновала. Но что стало бы для него бедой? Моя гибель или его поражение? Меня называли Карнистиром Бесстрастным и Карнистиром Жестоким сначала про себя, а потом и вслух, полагая, что меня не волнует, что думают и чувствуют остальные. Амил подошла размять мне ногу. Я замерз в озере и мне приятно было прикосновение ее теплых пальцев, но судорога была притворной, поэтому амил напрасно старалась. Тьелкормо, отдышавшись, начал пересказывать историю моего героического спасения, а тем временем амил ощупала всю ногу от ступни до колена. Отец и братья одобрительно хлопали Тьелкормо по спине и хвалили его; а я представлял себе его широкую улыбку, яркую, как Лаурелин в пору цветения. Пальцы амил еще раз терпеливо прошлись вверх и вниз по ноге и, не найдя ничего, начали старательно разминать голень, как будто прорабатывая сведенные мышцы. Амил слегка нахмурилась, изображая озабоченность. На секунду мы встретились взглядом, и я по привычке собрался, ожидая услышать: Он странный, мне никогда его не понять. Но амил не подумала этого, просто молча вернулась к моей ноге и ни словом не прервала восторженную речь Тьелкормо.