Зимний "папа"

Насколько сильно нужно любить человека, чтобы закрывать глаза абсолютно на все его недостатки? Как оказалось на практике, в моей жизни столь сильных чувств не было, и даже не самый простой характер Барнса, к которому, как мне думалось, я вполне привыкла, оказался «цветочками». У защитника, что я видела в нём, была и другая сторона, а именно жестокость, до ужаса пугающая жестокость. — Может не стоило оставлять их так? — по дороге домой Роджерс занял водительское место, поскольку был единственным, кто сохранил самообладание. — Плевать. Они больше не представляют угрозы. — Странно, я ожидал большего сопротивления. — В их задание не входило стоять насмерть, только напугать, — в отстраненном с нотками металла голосе Барнса не было ни одной живой эмоции. — Как ты? — Стив бегло взглянул на меня, а затем снова отвернулся, следя за дорогой. Он спрашивает уже не в первый раз, но я не нахожу в себе сил даже кивнуть в ответ. Вся эта потасовка заняла не больше пяти минут, что для меня показались вечностью. Рядом в детском кресле мирно спит Софи, которая в силу возраста не осознала масштабы случившегося, я же в полном оцепенении жмусь как можно ближе к ней, и неотрывно слежу за меняющимся за окном пейзажем, в ожидании скорее увидеть дом. Их было около семи человек, как мне показалось. Но численное превосходство мало чего дало этим людям. Когда-то я действительно хотела увидеть боевые навыки Барнса вживую, здесь же в дополнение была превосходная подготовка Роджерса, и вообще слаженная работа их двоих, но радости от зрелища я не ощутила. Каждая секунда в ожидании наихудшего. «Прятаться совершенно негде, и спасала только машина, но и она — не крепость. Я ждала и одновременно молилась, чтобы снова не услышать гулкого звука выстрелов, сидя на заднем сидении автомобиля и прижав к груди Софи. Малышка с интересом изучала мой браслет, даже не представляя, каких титанических усилий мне стоило сохранять спокойствие рядом с ней. Но больше не стреляли, и сквозь тонированные стекла я видела, насколько ничтожны оказались наемники по сравнению с Роджерсом и Барнсом, и вот, казалось бы, повод отбросить все переживания, и довериться их защите… — Всё будет хорошо, — повторяла я, обнимая Софи, но нужно это было не ей, а мне. Я не знала, чего можно ожидать от напавших на нас людей, и переживала не только за себя и малышку. Семеро против двоих — не лучший расклад. Замирая от каждого шороха, я, скрепя сердце, поднимала глаза, чтобы урывками рассмотреть происходящее вне машины. Несколько незнакомцев уже лежало на земле без возможности подняться. Рукопашный бой — честный бой, думала я, пока не заметила блеснувшее лезвие ножа в руках у одного из наемников. Он не отличался особой ловкостью и не представлял серьёзной угрозы для Барнса, как и его не лучшим образом обученные напарники. Но что-то пошло не так, буквально секунда, и металлическая пластина входит в предплечье Барнса, точно рассекая руку до самого запястья, насколько я могу судить из своего укрытия. Сердце пропускает удар, и я даже не могу закричать, осознавая цену этой его осечки. Перед глазами темнеет, и мне уже мерещатся реки алой крови, что непременно должны покрывать собой не только раненную конечность, но скорее всего даже асфальт под ногами. Больше смотреть нельзя, нервов попросту не хватает, но отпустить последние ниточки самообладания я не могу, только не пока рядом со мной моя дочь. Что бы ни происходило вокруг, она в прямом смысле была моим центром вселенной, маленькая, храбрая Софи, что смотрит на меня большим серыми глазами, не понимая, из-за чего её мама так волнуется. А я буквально забываю, как дышать… В такие моменты вся жизнь вопреки вашему желанию делится на „до“ и „после“. И если „до“ я не отличалась отвагой, то „после“ готова умереть за это маленькое беззащитное чудо в моих руках, что бы сейчас ни случилось. И до определенного момента судьба не решалась проверять меня на прочность, пока дверь автомобиля рывком не открыл один из наемников. Он ошибся стороной, и я стала живой преградой на пути к Софи. Быстро это поняв, мужчина с силой схватил меня за руку, в попытке буквально выбросить из салона. И выбирая между дракой (с известным для меня исходом) рядом с малышкой в ограниченном пространстве, и возможностью хоть как-то защитить её ценой собственного здоровья, а то и жизни, я выбрала второе. Перегородив собой дверной проём, я зажмурилась в ожидании удара, когда наёмник занес руку, но ничего не случилось. Появившийся из ниоткуда Барнс без труда остановил его, одернув словно тряпичную куклу. Уже после первой „встречи“ с твердой поверхностью кузова машины, наёмник едва не потерял сознание, и точно не был способен дать отпор. — Бак, не надо! — послышался голос Роджерса. Не знаю, стоял ли он рядом, или в силу опыта следил за ситуацией даже на расстоянии, я не могла ни на сантиметр повернуть голову в его сторону. Я часто видела Барнса злым, и это пугало, но то, что было сейчас, тот человек, который стоял передо мной, был в сотню раз страшнее. Ледяной взгляд, сосредоточенный на едва шевелящемся наемнике. Он не остановился по просьбе друга, не сделал этого и для меня. Каждое движение отточено до деталей, и он делает не задумываясь, словно это абсолютно привычно и обыденно для него. Второй удар и он же последний, по силе и жестокости куда более превосходящий первый. Не знаю, звук ли это помявшегося кузова автомобиля, или поломанные человеческие кости. Взгляд мужчины замирает, стекленеет, и уже безжизненное тело скатывается по гладкой поверхности машины, оставляя за собой бардовый, почти черный след. Я не видела мертвых до этого, не видела убийств, и уж точно не ждала такого от отца своего ребенка, от человека, с которым прожила почти два года под одной крышей. И Барнс мою реакцию понимает, но на его лице нет ни капли сожаления или чего-то подобного. Он не кидается ко мне в попытке успокоить, не просит скорее отвернуться и не смотреть. Он знает, что уже поздно. Застывший в горле ком не даёт заговорить, да и вряд ли мне известны подходящие для этого слова. Я скольжу помутневшим взглядом по его непроницаемому лицу, перекошенному у горла вороту кофты, и ниже к левой руке, где должен быть глубочайший порез от ножа. И он там есть. Даже несмотря на помеху в виде ткани, можно разглядеть саму руку. Открытая рана практически по всей длине, рассеченная кожа, даже глубже, плоть неестественно расходится, а вместо залитой кровью внутренней части руки — металл. И мне точно не показалось…» Страшно, и словами не передать насколько. Страшно остаться одной, страшно сидеть рядом с этими людьми, рядом с ним. Весь прежний мир, в котором я жила последние два года, рушился. Обман. Иначе это не назвать. Ложь, которой я верила. За всю дорогу Барнс ни разу не поворачивается ко мне, зато Роджерс ни на шутку обеспокоен, только мне в какой-то момент становится всё равно на их чувства. Всё закончилось? Если да — отлично, если нет — плевать. Хочу просто быть сейчас как можно дальше от этого. Одна. Я, наверное, больше пытаюсь себя успокоить, чем мыслю рационально, но в одном уверенна точно, что как раньше уже ничего не будет. Словно в каком-то тумане я не замечаю, как мы добираемся до города. Мужчины обмениваются сухими фразами, в которые я совершенно не пытаюсь вникать. Отстегнув ремни безопасности на кресле Софи, я аккуратно беру малышку на руки, стараясь не разбудить её, и ни сказав ни слова, иду домой. Перенесшая сильное испытание нервная система, и до того не отличавшаяся своей прочностью, грозит мне наихудшими последствиями, а пока эмоции не устаканятся, и в голове не перестанет бешено отдаваться эхом колотящееся сердце, я усталости не ощущаю. Ни моральной, ни физической. Дома определенно спокойнее, я укладываю Софи в её кроватку, в детской рядом устраивается Келси, радостная, что все наконец вернулись. Свернувшись на полу в клубок, такса проспит так всю ночь, охраняя свою маленькую хозяйку. Для них это был обычный день. Выйдя из детской, я вздрагиваю, краем глаза заметив застывший силуэт Барнса в гостиной. И мы молчим, потому что говорить уже нечего, всё и так понятно и однозначно. — Ты врал, — стараюсь смотреть куда угодно, только не на него. — Никогда, я просто не говорил всего. — Просто? Просто? Это совсем не просто, я тебе скажу. Ты столько раз просил меня о доверии, намеренно умалчивая обо всём этом? Думал, что я смогу в случае чего легко всё пережить? — Аманда, — в отличие от меня, он совершенно спокоен, — всё уже позади, тебе нечего бояться. — Но я боюсь, Барнс, я тебя боюсь! У меня в голове не укладывается, как человек, которого я знала, и которого видела сегодня, могут быть одним целым? — Я тот, кто я есть, и я тебе не врал, — его голос постепенно становится тверже. — Просто притворялся. Всё это время рядом со мной жил убийца? Рядом с моей дочерью? — Нашей. — Снова поправляют меня, и я решаюсь посмотреть на него. Зря. Спокойствие мне только померещилось, на деле это был усиленный контроль над собой, коим Барнс владел в превосходстве, но сейчас без труда можно было видеть, как трещит по швам его самообладание. А я вместо того, чтобы увести разговор в более-менее мирное русло, лишь подливала масла в огонь, не в силах справиться с эмоциями. — А вот и нет. Её заботливого отца, как оказалось, не существует вовсе, это мираж. Она не заслужила того, чтобы жить в обмане с самого рождения, — тема дочери всегда была для Барнса крайне важной, близкой сердцу, с одной стороны, и бомбой замедленного действия с другой, я правда не хотела касаться её, но пути назад уже не было. — И что это черт возьми такое? — я кивнула на его левую руку. К горлу медленно подступал ком, а в глазах неприятно защипало. Барнс чуть пошевелил кистью, сжимая и разжимая пальцы. Он не просто собирался с мыслями, а скорее боролся с желанием прекратить неприятную дискуссию, как было и раньше, так сказать, не доводя до греха. — Почему ты так реагируешь? Разве я давал тебе повод усомниться в себе за всё это время? То, что случилось сегодня, то, что ты видела, ради тебя, ради нашей дочери, — поразительно, но я всё еще слышала отголоски именно того Джеймса, которого знала. — Это ведь та блондинка, её рук дело, верно? Ты убеждал меня, что бояться нечего, снова ВРАЛ! — Я не… — теперь его кулаки сжимаются самопроизвольно, и я в страхе отступаю чуть дальше, — она ничего вам не сделала, и никогда не сделает, и я клянусь, что она поплатится за сегодня. — Зачем делать всё хуже, чем уже есть? Мстить, а может снова убивать? — от одного этого отвратительного слова меня начинает трясти, — и кричать во всеуслышание, что это ради нас с Софи? Мне же кажется, что ты делаешь это для себя самого. Потому что покусились на «твоё», задели тебя, здесь куда больше личного, нежели мотивов во имя меня или Софи. Вот что меня пугает, эта одержимость. Я смотрела на тебя в тот момент и думала, как можно делать такое с холодной беспристрастностью, но потом поняла, что эмоции всё же были, точнее одна, и не самая хорошая, что может испытывать человек. Ты дорог мне, Джеймс, и ты это знаешь. И если я смогу найти в себе силы пережить этот день, и попытаться вернуться к прежнему, то не без твоего участия. Прося о доверии, говори правду! Всю, какой бы она ни была. Я имею право знать, а молчать ради того, чтобы удержать кого-то, это низко, это эгоизм в конце концов! — Скажи я тебе всё тогда, два года назад, ты бы поняла? — он поднимает на меня полный отчаяния взгляд, и сердце неприятно щемит, потому что я собираюсь ответить честно, а он ждет иных слов. — Нет. Это была бы наша первая и последняя встреча. Как ни жестоко, но это так. И вот когда всё было бы действительно просто, до «нас», до Софи. — Что ты имеешь в виду? — Я не знаю, могу ли доверить тебе её. За долю секунды в его глазах отражается ураган эмоций от страха потерять дорогого человека до осознания безвыходности положения, и наконец всё это сменяется. Нет, не злостью, уж лучше бы она. Человечность уступает место неизвестным мне чувствам, которые движут им, и которые позволяли глазом не моргнув отнять человеческую жизнь. — Ты не можешь так поступить. — Теперь могу, и собираюсь. Но пока мы до этого не дошли, я прошу тебя, — преодолевая дрожь в голосе, и борясь с наворачивающимися на глаза слезами, я пытаюсь говорить ровно и внятно, — в который раз! Прошу тебя рассказать мне всё. — Что это может изменить? И действительно, что? Какой надо быть дурой, чтобы после всего не престать надеяться на хеппи энд? По дороге домой единственное, о чем я могла думать, так это о невозможности принятия второй сущности стоящего передо мной человека, и желании оказаться как можно дальше. А сейчас сама предлагаю ему всё исправить, только лишь рассказав мне правду. Где-то глубоко внутри теплится огонёк, что верит в Барнса, и просит, почти умоляет меня не делать того, что задумала. — Ты прав, менять что-либо уже поздно. Но, Джеймс, раз и навсегда давай будем с друг другом откровенны, почему ты так тщательно хочешь что-то скрыть? Ведь Роджерс знает, я уверенна, и даже эта двинутая мстительная… знает! И есть другие люди, а мне ты не доверяешь?! Будь что будет, никаких тайн, пожалуйста. Мы не вернем сегодняшнего дня, но хотя бы попытаемся предотвратить это в будущем. Я не смогу закрыть глаза на случившееся и спокойно жить дальше, не буду врать, и не смогу теперь спокойно относиться к тому, что ты находишься рядом с Софи, дай мне время, время всё обдумать, ты же понимаешь, как это тяжело. — Всё станет только хуже, расскажи я тебе. — Я имею право знать. — Ты ведь уже всё решила, решила за нас обоих. — У меня нет выбора, я не стану доверять человеку, зная, каким он может быть. — И ты хочешь знать всё, чтобы было легче отпустить? Оправдывая это тем, какое я чудовище? — хищно усмехается он. — В последний раз прошу, убеди меня, в том, что я ошиблась? Сделай хоть что-то, хватит лжи во имя спасения… — Ты не узнаешь ни-че-го! Он никогда не повышал на меня голос, никогда не кричал так, как сейчас. Кажется, что слова эхом разносятся по комнате, десятерично усиливаясь. Что-то внутри меня надламывается, и слезы начинают беспрепятственно скатываться по щекам. Барнс свой выбор тоже сделал, когда счел меня недостойной быть посвященной в его жизнь. — Тогда я не вижу смысла продолжать этот разговор, — по телу пробежала крупная дрожь, — всё могло быть иначе, пойди ты ко мне на встречу. Думаешь, что я не понимаю, что при твоём прошлом непременно должны быть какие-то секреты? И что они не так просты, чтобы делиться с каждым? Я только надеялась, что стала для тебя тем самым человеком, который бы смог принять это. Думала, что мы стали чем-то большим, и дело не только в общем ребенке, как было раньше. Думала, что человек, которого я знала до сегодняшнего дня, хоть когда-нибудь сможет полюбить меня так же сильно, как я люблю его! Отношения не построить на вранье, семью на обмане не построить, а мы почти ей стали. Это конец. Ни я, ни Софи такого не заслужили. Уходи. Как ни странно, ни один мускул на его лице не дрогнул от моей «проникновенной» речи, я же с трудом сдерживала истерику. Игнорируя меня, Барнс в последний раз взглянул в сторону детской, подтверждая догадки о том, что я для него ничего не значила. Уйти сейчас, не имея возможности даже попрощаться с малышкой, для него хуже любой пытки, я-то знаю, но мужчина не собирается размениваться на извинения или прощальные слова. «Посмотри же на меня!» — крик отчаяния застревает где-то в голове, мне это жизненно необходимо — увидеть крохотный намек в его взгляде на то, что ещё не всё потеряно. Он ведь мужчина! Он сильнее! Тогда пусть поймет, что я думаю иначе, чем говорю, и… Он уходит. Ничего больше не говоря, и так и не подняв на меня глаз. Вероятно, для него борьба за «нас» смысла не имеет.