Приключения Евграфа Куролесова. Пролог в декабрьском уезде

Из дневника Владимира Андреевича Добродругова, отставного полевого хирурга, магистра медицинских наук.       Мой рассказ берет свое начало с тех пор, как началась восьмая по счету русско-турецкая кампания. Тогда, в 1877 году, я только получил степень магистра медицины в Петербургской Императорской медико-хирургической академии. Уже в апреле я был отправлен к Ахалкалаку, где находился действующий Ахалцихский отряд генерал-лейтенанта Девеля, к которому меня приписали. Когда 12 апреля началось наступление по всем фронтам, наш отряд небольшими переходами приблизился к Ардагану. Ввиду того, что город был серьезно укреплен, нашему военачальнику было послано подкрепление во главе с генерал-лейтенантом Гейманом. Поднакопив силы, нашим отрядам удалось овладеть городом уже 5 мая и, оставив там небольшой гарнизон, отправиться дальше, к Карсу.       В ожидании контратаки со стороны противника было принято решение разделить войска. Мой отряд остался под Карсом, не прекращая осаду крепости, а силы Геймана двинулись навстречу войскам Мухтара-паши — военачальника турецкими силами в Закавказье. Далее, после победы Эриванского отряда генерал-лейтенанта Тергукасова в битве при Дремдаге (где армия Мухтар-паши понесла потери, но никакого значительного характера эта битва все же не возымела) произошел бой при Зивине, изменивший положение дел в пользу турков и заставивший наши силы спешно отступить. После 3 июля мой отряд — заблаговременно снявший осаду с Карса и отошедший к Александрополю — был отправлен на подмогу войскам Тергукасова, к которому уже присоединился отряд генерал-майора Цытовича, и прибыл первый эшелон 40-й пехотной дивизии. Рассредоточив свои войска, ни мы, ни турки более не предпринимали никаких действий, ожидая и накапливая силы.       Только 20 сентября стоящий во главе всего действующего корпуса генерал-адъютант Лорис-Меликов дал сигнал к атаке. К начавшемуся между нашими солдатами и войсками Турции противостоянию также присоединилась 1-я гренадерская дивизия (что прибыла 21 сентября), после чего нашим отрядам безоговорочно удалось закрепиться на Аладжинских высотах. А 3 октября была окончательно разгромлена армия Мухтара-паши, после чего ее немногочисленные остатки бежали в Карс и попытались держать оборону, но, к их величайшему несчастью, наш натиск оказался столь тяжким для изрядно потрепанных турков, что те просто сдались. После этого важного события главной целью для командования стал Эрзурум, где укрывались остатки неприятельской армии (охраняющие город гарнизоны) и были собраны средства для формирования новых войск. Но тут союзниками турок стали наступившие холода и крайняя затруднительность доставки по горным дорогам всякого рода запасов. В связи с этим, болезни и смертность в рядах моего, а также других отрядов достигли ужасающих размеров. Стоит сказать, что за все то время, что длилась кампания, мне ни разу не приходилось видеть столько каталажек с ранеными и теми, кто в моей помощи уже не нуждался.       Таким образом, в условиях резко наступившего холода, нехватки провизии и полной антисанитарии начались эпидемии. Я долго занимался лечением раненых, но вскоре и сам угодил в их ряды. Как известно, пуля — дура, поэтому шальная угодила мне в колено, а чуть погодя мне не посчастливилось заразиться еще и брюшным тифом, от чего дела мои стали вовсе плохи. Пролежав чуть меньше месяца в полевом госпитале Алашкерта и восстановившись (насколько это было возможно в условиях постоянного боя и стремительно наступающих холодов), я был направлен в Москву. Там по заключению военной комиссии я был признан более негодным к военной службе и освобожден от любых военных действий. Неприятная болезнь, плотно приковавшая меня к постели, оставила серьезный след на моем физическом состоянии, тем не менее, ничего поделать было нельзя, и, смирившись с нынешним своим положением и окладом полевого хирурга, который мне выплачивался ежемесячно, я решил отправиться Петербург.       Успев записаться на дилижанс, я выдвинулся тем же утром. Путь — 742 версты с остановками для смены лошадей и обеда — предстоял неблизкий и должен был занять примерно четверо суток. В связи с этим я решил приобрести что-нибудь почитать в дорогу. Выбор пал на «Капитанскую дочку» Пушкина. Благо, молодая пара, сопровождающая меня в поездке (ведь дилижанс был многоместным и числился как общественный транспорт), оказалась столь скучной и увлеченной собой, что позволила мне без каких-либо отвлечений погрузиться в захватывающий сюжет романа. Конечно, приключения Петра Гринёва и описание Пугачевщины порой увлекали меня до такой степени, что по наступлению темноты я перебирался на облучок к погонщику и — так как соседи жаловались — читал там при тусклом свете керосиновой лампы. Однако наш дилижанс все-таки не смог с достоинством перенести столь изнурительной для него поездки. Под вечер четвертого дня (поездка и без того затянулась, и по плану мы должны были оказаться в Северной столице только на утро пятого) одно из колёс нашего транспорта, подскочив на очередной кочке, разлетелось в щепки. Таким вот образом, я и преодолел 716 вёрст из положенных 742-х. Благо удача занесла нас в слободу Колпино, что выстроена была при заводах, за которыми пристально следила адмиралтейская контора. Мои соседи по дилижансу на просьбы бедного извозчика, который без сна и полноценного отдыха с ног валился, лишь захихикали и предпочли найти местную ямскую станцию, где — в чем я ни разу не сомневаюсь — взяли очередную карету и отправились дальше.       Мне же стало жалко бедолагу, от чего я решил остаться помочь ему подлатать дилижанс. Достав и поставив запасное колесо, пожалуй, самое паршивое из всех видимых мною, мы добрались до ямской станции в этой слободке. Иван, — именно так звали извозчика — поблагодарив за помощь, отправился по моему совету поспать, после чего, на утро собирался полноценно починить карету и отвезти меня в город. Я же, улучив момент, слегка опираясь на трость (ведь окончательно исправить ногу после ранения не удалось), отправился на поиски местной корчмы, чтобы пропустить стаканчик-другой.       Каково же было мое удивление, когда я увидел это заведение. Безусловно, словом «корчма» я оскорбил все труды хозяев. Пройдя по плотине (слобода была разделена неширокой рекой), я оказался напротив двухэтажного трактира. Все окна нижнего этажа сверкали ярким светом, а из дверей и распахнутых ставней доносился хмельной гвалт посетителей. Такая атмосфера позабавила меня. Признаться, ваш покорный слуга и сам был любителем дружеских посиделок и добротной выпивки (хотя, конечно же, последнего должно быть в меру), поэтому обстановка питейного заведения грела душу.       Пробравшись меж рядов круглых столов, за которыми пировали и выпивали рабочие заводов (ведь именно они находились в низине по другую сторону плотины), я предстал перед милейшего вида старичком. На вид ему было около шестидесяти, но при этом голову окружала плотная седина волос. Дружелюбно мне кивнув, трактирщик выслушал мои пожелания насчет ужина. Когда тот скрылся за дверью кухни, я сел на высокий табурет перед стоечкой и в ожидании обернулся к залу лицом. Ах, как же, наверное, странно было бы европейцу наблюдать за образом жизни обычного русского человека. Ведь сегодня был рабочий день — один из сотен таких же, ничем не отличающихся друг от друга. Тем не менее, рабочие сидели в трактире и весело переговаривались: говорили о семье; о новых станках, что начальство поставило в цехах, и как теперь мастеровые учат на них работать; порой речь касалась рыбалки и охоты, но больше всего о жизни в целом говорил русский рабочий. О тяжкой, безрадостной жизни, что из года в год становилась только тяжелее.       Вскоре вернулся хозяин. С серебряного подноса ко мне на стоечку перекочевала миска борща, тарелочка копчёной буженинки с чесночком и селедочка с огурчиком. Признаться, в пути я мало перекусывал, а посему сейчас был готов и вовсе опустошить весь продовольственный склад этого милого заведеньица. Тем не менее мне хватило и этого. Плотно откушав, я решил выпить стаканчик-другой вина, когда рядом со мной сел молодой человек, примерно одного возраста со мной, и попросил кофе. Черты лица его были острыми и резкими, что шло в разрез со взглядом добрых голубых глаз. Одетый в дорожный плащ, он казался уставшим и вымотанным. Под глазами темнели синие круги, что говорило о том, что сей сударь страдает от недосыпа. Однако, несмотря на некоторый страдальческий вид, юноша показался мне знакомым.       Память у меня была неплохой, поэтому я был уверен, что с этим джентльменом был знаком или каким-то образом имел честь общаться. Именно поэтому я осторожно похлопал его по плечу и вежливо обратился: — Прошу прощения, сударь, мы не могли быть знакомы раньше?       Когда тот полностью обернулся, все мои сомнения словно ветром сдуло. Теперь предо мной точно сидел Евграша Артурович Куролесов, мой старинный друг со времен Ришельевского лицея в Одессе! — Евграф, не уж-то ты? — шёпотом произнес я, глядя тому в глаза и одновременно удивляясь перемене на его остром лице. — Владимир? Добродругов? Быть того не может! — вдруг разразился мой собеседник и принялся меня обнимать. Тоже самое предпринял и я, ведь как может быть иначе, когда встречаются два закадычных компаньона, не видавшихся до того, без малого, лет восемь?       Признаться, для человека худого и с виду хрупкого, Евграф был силен, а вся его усталость тут же испарилась и перешла в радость от доброй встречи. Тут как раз ему и принесли кофе, а я, между делом, уже собирался просить еще выпить, дабы отметить встречу, но компаньон меня остановил: — Знаете, друг мой, не люблю я такие шумные застолья, — пригубив напиток (который, видимо, был вовсе не горячим), Евграф осушил чашку на половину и глянул в сторону выхода. — Почему бы нам не прогуляться? Погода обещает быть чудной, — закончив, он сделал еще глоток и оставил на блюдце уже пустую чашку.       Стоило сказать, что еще с лицейских времен мой друг отличался непреклонностью и упрямством, которым я чаще всего потакал. Впрочем, как и раньше, его мысли были мне не противны, именно поэтому я расплатился за свой ужин и бросился следом за компаньоном. Тот уже ожидал меня у порога трактира, медленно покуривая трубку. Переглянувшись, мы не спеша двинулись вдоль самой длинной улицы, вспоминая, как еще совсем юными отроками мы частенько любили играть в шахматы (хотя, конечно, выиграть у Евграши мне так ни разу и не удалось), на спор пытались сочинять стихи и даже пытались ухаживать за девочками. Сказать по чести, в лицее ваш покорный слуга был тем еще лоботрясом. Отец мой, царствие ему небесное, лелеял мечты о сыне архитекторе, чье имя стояло бы наравне с Доменико Трезини, Франческо Растрелли, Михаилом Земцовым, Иваном Старовым и многими другими великими зодчими. Посему я и был направлен в Одессу для изучения точных наук. Там я и познакомился с молодым вундеркиндом Евграфом Куролесовым. Нас зачислили в один класс, и то, что давалось мне с невероятным усилием, у него, как это он любил говорить, «не вызывало и тени азарта». Особенно сильным было его пристрастие к химии, где его знания, вычитанные в библиотеке, порой обскакивали программу на месяцы вперед, а философские взгляды вводили в недоумение даже профессоров. Однако не согрешу, если скажу, что порой мой друг просил у меня помощи в вопросах математики и поражался моему знанию истории, точнее расположенности к ней (уж больно легко запоминались в моей голове даты и события).       Так мы и учились, пока жизнь не разделила нас. Куда судьба увела Евграфа, я не ведал, а мою историю внимательный читатель, собственно, уже слышал. Тем не менее, обучение в гимназии обратило меня к иному. Архитектура вовсе перестала меня интересовать, и я, под покровительством любимой матушки, отправился в столицу, дабы обучиться врачебному делу.       Тем временем дело склонялось к полуночи. Небо засверкало мириадами звезд, а поднявшаяся над самой головой Луна своим тусклым сиянием осветила нам дальнейший путь по дороге. По дороге, где в конце ряда дряхленьких домиков (которые я бы назвал халупами, не будь они выполнены из кирпича) собралась толпа городовых. Размахивая лампами, некоторые из них просто стояли и о чем-то беседовали, кто-то же молча курил и злобно глядел по сторонам. Как мне показалось, это обстоятельство явно заинтересовало моего компаньона. В его глазах что-то ярко засверкало, и он, не сбавляя шагу, направился прямо к этому сборищу. Сначала я было собирался остановить его, но походка и несколько «хищное» выражение лица моего компаньона были настолько уверенными и целеустремленными, что вопросы показались мне вовсе неуместными. А вот полицейские, завидев любопытных бездельников, насупились и тут же ожесточились в лицах. — Гражданин, — строго обратился один из них и вышел нам навстречу. — Прошу прощения, но вам тут присутствовать не следует. Будьте любезны, смените курс.       Как я уже говорил, Евграф был непокорным, но не думалось мне, что тот станет спорить с городовым. Ведь как это чревато! Тем не менее произошло нечто странное. Во-первых, вместо того, чтобы вступить с полицейским в перепалку или отойти (что было бы разумнее), Евграша достал из-под плаща некую бумагу, что под тусклым светом керосиновой лампы заставила городовых переглянуться. Во-вторых, они, вместо того, чтобы постараться припугнуть строптивого бездельника или, что было возможно, задержать его, странно засуетились. Расступились. Из светлицы домика вышел полицейский особенно важного вида в длиннополом темно-зелёном сюртуке с красным бархатным воротничком и столь же темной фуражкой без кокарды на голове. Ростом он был невелик — если ваш покорный слуга был под два с половиной аршина, то он своим волевым лбом упирался мне в шею. Тем не менее, я сразу заметил властный взгляд этого полицейского. Находясь на службе, мне не раз доводилось видеть его у командующих. Под носом на его круглом лице чернели пышные усы, накрывающие всю верхнюю губу и по-деловому закрученные на концах. — Что тут, спрашивается, за дела творятся? — громко проворчал он глухим голосом и тут же встретился взглядом с Евграфом.       Тот почтенно кивнул и с улыбкой произнес: — Доброго вечера, Ваше Благородие. Я вот проходил мимо и, не заметив присутствия околоточного надзирателя, решил поинтересоваться, что тут стряслось. Вы позволите мне войти?       Скрытая пышными усами линия рта исказилась в ухмылке, и человек строгого вида пренебрежительно отмахнулся: — Ну валяйте. Хотя, спрашивается, что бесчинный сыщик сумеет отыскать, ежели тут уже побывали люди, сведущие в деле? — Действительно, Лаврентий Павлович, — саркастически произнес мой компаньон. — Однако позвольте гражданскому сыщику все же осмотреться.       Городовые расступились и Евграф прошел в светлицу. На несколько секунд он для меня исчез. Тем не менее, меня обуял дикий интерес — вызванный словами «сыщик» и «околоточный надзиратель», он буквально толкал меня поближе к фасаду. Шаг за шагом я оказывался все ближе к стражам порядка, и тут из их нестройного ряда выскочил мой друг. Вид у него теперь был очень озабоченный, если, конечно, именно так выглядит человек, полностью увлеченный своим делом.       Сжимая в одной руке лупу, а во второй — лампу, Евграф принялся шарить по земле, и каждого, кто перед ним являлся, он прогонял прочь и что-то недовольно бормотал. Городовые же, во главе со своим шефом и мною в сторонке, с недоумением глядели на все это действо молча, пока мой друг не оказался от них где-то в дюжине шагов. После этого Евграф с довольным видом возвратился и, нисколько не стесняясь, обратился к одному из полицейских: — Когда у вас тут был дождь?       Тот замялся. Потупившись, оглянулся на своих компаньонов, но под назидательным взглядом не устоял. — Во вторник, сударь. Во вторник. — То бишь позавчера… — почти про себя пробормотал Евграф и снова спросил. — И насколько сильный? — Сильный, сударь, — теперь уже покорно кивнул городовой. — Ливень знатный, как из ведра. — Благодарю, — поклонился мой компаньон и, отсыпав информатору в ладонь немного копеек, вновь повернулся к шефу. — Вид у вас явно довольный. Спрашивается — от чего? — Бесчинный сыщик не может не улыбнуться от лицезрения столь великолепной работы. Браво! В самом деле, мне далеко до таких сведущих в топтании следов. Скажите, Ваше Благородие, — Евграф вдруг заглянул собеседнику за плечо. — Удалось ли установить, кем являлась жертва? — Нет, пока что.       Тут мой компаньон обернулся ко мне. Лицо его и впрямь было озарено странной улыбкой, что никак не вязалось с тем, что в этом месте произошло. Евграф положил одну руку мне на плечо и ласково спросил: — Владимир, друг мой. Ты, помнится, в медицине очень силен, верно? Будь любезен, подсоби-ка мне. — Таким образом, мы уже перешагнули порог одной из маленьких комнат домика.       И тут я остолбенел.       На полу, в шаге от меня, на обильно залитом багровой кровью паркете ничком лежал некий в черном сюртуке и обутый в грязные туфли. Евграф осторожно обошел его и уже оказался у небольшого окна напротив меня. Кажется, мой друг ожидал увидеть мою реакцию, отчего мне стало стыдно приходить в ужас, ведь где это видано, чтобы военный хирург боялся трупов? Посему я осторожно присел. Как я уже подметил, кровь была темно-багровая, следовательно, безымянный человек лежал тут уже давно. Не переставая украдкой глядеть на Евграфа, я уже был готов перевернуть тело, но тот вдруг меня остановил. — Не стоит так спешить, друг мой любознательный, — он достал платок и передал мне, видимо, чтобы я вытер испарину со лба. — Лучше скажите, что вы уже поняли?       Обтерев лоб (обстоятельства гоняли по спине мурашки), я еще раз хорошенько пригляделся к телу и тому, как оно очерчено кровавым озером. Если тело не трогали после смерти, то свернувшаяся кровь коркой бы прилипла к сюртуку, а тут было ясно видно — тело уже каким-либо образом перемещали. Осторожно связав это с небольшим, но ровным порезом в районе левой лопатки, я начал: — Думается мне, что имеет место убийство. Причем холоднокровное, судя по порезу на спине. Однако… — тут я призадумался, пытаясь подметить еще что-нибудь, но безнадежно сдался.       Заметив мои колебания, Евграф сделал шаг вперед к телу бедолаги и присел. — Вы правы, друг мой. Действительно, этим вечером — ранним, судя по оттенку крови — было совершено убийство. И… — приложив определенное усилие, Евграф перевернул труп на спину.       Теперь мне были видны черты лица жертвы: тощее, с запавшими глазами и острым носом, но, как ни странно, не искаженное гримасой, как это обычно бывало на войне. Это подтолкнуло меня к выводу, что смерть пришла быстро и внезапно.       Тем временем, в комнату вошел околоточный надзиратель. Примостившись в углу, он все с той же ухмылкой глядел на моего компаньона.       Евграф же продолжал: — …Как вы наверняка уже заметили, друг мой, рана сквозная, проходящая через сердце. Поэтому после падения пол обильно залило кровью. Судя по характеру раны, я очень сомневаюсь в том, что нанесли ее простым ножом. — Это была сабля! Точно вам говорю, — встрял вдруг Лаврентий Павлович. — Только взгляните на то, как аккуратно нанесен порез. Что и говорить, вот оно — величие российских мастеровых! Я уверен сверх всякого, что убийца кто-то из военных, что проживают в здешнем селе! — видимо, сударь околоточный надзиратель, как и я, столкнувшийся со скептическим взглядом моего компаньона, был оскорблен и от этого, как и всякий, уверенный в своей правоте, принялся осыпать нас безапелляционными фактами: — Вы только взгляните на следы, оставленные убийцей. Глубокие, не слишком широкие, но каблук, так четко отпечатавшийся на крови и изысканная форма обуви! Если в этом деле я в чем-то и уверен, так это в том, что убийца — гусар. Так что, спрашивается, намереваетесь сделать тут вы? А, сударь Куролесов?       Мой друг, ничуть не оскорбившись, смиренно улыбнулся и, пожав плечами, капитулировал: — Что же… — чересчур чувственно вздохнул он и, оказавшись уже на нашей стороне незапачканного паркета, бросил печальный взгляд на труп. — Если вы уже раскрыли дело, то мне и вправду нечего тут более искать. Удачи вам, Лаврентий Павлович.       С этими словами мы покинули домик и двинулись обратно к трактиру. Теперь между нами стояло неловкое молчание, и только легкий ветерок, срывающий остатки пожухлой листвы с веток деревьев, нарушал ночную тишину. Теперь, после увиденного, мою грудь распирало от любопытства. Что же это за интрига, в которую так легко ввязался мой компаньон Евграф Куролесов? Этот вопрос не выходил у меня из головы на протяжении всего пути, но когда Евграф остановился у фасада трактира, он сам начал говорить: — Мне жутко неловко, друг мой, что заставил вас глядеть на такое. Тем не менее, как вы, наверное, уже догадались, это моя работа, а работа, особенно та, коей занимаюсь я, не требует никаких отлагательств. Еще раз прошу прощения за всю эту комедию с Лаврентием Павловичем. Что сказать, фамилия у него говорящая — Побузякин он и есть Побузякин, — как бы невзначай, Евграф достал из-под плаща часы и, взглянув на них, изобразил крайнее удивление. — Бог ты мой! А ведь время нынче совсем позднее. — не давая мне вставить слово, он тут же водрузил мне на плечо свободную руку. — Владимир, друг мой, вы наверняка утомились, да и меня, увы, покинула энергия. Идемте, устроим вам ночлег.       Евграф устроил все очень быстро. Договорившись с трактирщиком, мы раздобыли мне раскладушку и перетащили ее в снятую моим другом комнату. Время было позднее, поэтому мы тут же улеглись спать. Спустя несколько минут, Егвраша уже тихо сопел в кровати, я же никак не мог уснуть. Из головы все не выходили мысли об убийстве и заключении околоточного надзирателя. Разве мог русский офицер, гусар, совершить такое?