l'amore esiste

Призрак, её прекрасный призрак потерял часы, компас ощущение времени и пространства, понятие гравитации, сердце. Нет, не мог же он и сердце потерять! Потерялся… Сатин ищет везде: за шкафом, у изголовья кровати, заглядывает в дымоход, рыщет глазами по стенам и свежей тишине своей комнаты, но не находит ни следа своего ангела. Сатин страшно. Она не находит выхода лучше, чем спрятаться в плед, разбитый на кроваво-красную клетку, и справиться со всей той дрожью от выходящего ветра, холода и безумия самостоятельно, выдыхая через каждые три счёта. В её глазах до сих пор сияют вспышки, а ноги неприятно сводит, но не в том дело, когда то самое, замёрзшее в камень сердце стучится в заколоченную слезами дверь, туда, наружу. Ей это кажется ужасно странным, непривычным – тепло человеческих рук, сухие пальцы нежно вниз по её плечам, скулам, в сплетении с её пальцами, в ритм бушующей Северным мышцей-мышкой в клетке, и глаза напротив, которые, оказывается, совсем не драгоценный камень, а море – живое, страстное, очаровывающее. Она боится одного – захотеть прочувствовать это снова. Она боится спать и увидеть там, по заказу небесной канцелярией, картинки, от которых руки начнут заламываться в этой нужде, жажде усмирительной рубашки других рук. Она пьяна тем, от чего огораживалась – человеческим присутствием и заботой, забытой даже подкоркой. Она снова хочет её – нежность – наполняющую те ледяные секунды сладкой тошнотой. А море танцует с ночью вальс под луной. Поглаживает берега, как верного пса, кокетливо подмигивает звёздам, в надежде, что те пожалуют ему сотворить из пены ещё одну Венеру (жаль, что не знает о том, что хорошего понемножку), вертится, элегантно стекает вниз с обрыва, пока ревнивый рассвет не застаёт обоих с багряной улыбкой на тонких губах. El final. Вся эта потасовка любимых и любящих отражается тенью под глазами Сатин, наблюдавшей от заката до рассвета на подоконнике. Она с надеждой смотрит на горизонт, но не видит такого нужного, такого знакомого силуэта. Она плачет, как никогда: тихо, не издавая ни звука, лишь чувствуя, как горят от этого щёки и подушечки побелевших от состояния пустоты пальцев, но прерывается, когда в её комнату входит то самое море. - Бог мой, Сатин, ты в порядке? Море… в его глазах всё так знакомо – она видела его – заботливое, мягкое, кружащееся во всеобъемлющем чувстве – ночью. Соль её вод тает под бережными движениями его больших пальцев на тонких дорожках. Широко распахнув глаза, она не может подать ни звука, глядит, как заколдованная, и снова слышит стук изнутри. Как быстро отвращение, занимавшее линию её отношения, злость и раздражение перешагнули на сторону желания? Как быстро она сломается и позволит им действовать без её ведома? - Сатин, не молчи, - вкрадчиво шепчет, скользит по волосам, заставляет её лицо вспыхнуть, как тот самый рассвет. Не понимая совершенно ничего, Сатин вдыхает и снова тонет. Море тревожится. - Джон пропал, я не могу найти его с тех пор, как мы прибыли. А с ним и остатки холодного разума, присоединившиеся к ветрам на совершенно обнажённом куске земли в обёртке волн, не тех только, что выпрямились одним ладным потоком в его глазах. Даже тревога там была неописуемо другой, до дрожи пробивающей картечью колени. - Ты не спала? – не отнимает своих по-весеннему согревающих ладоней от её лица, проводя там, где, наверняка, залегли тени, не такие органичные, как его берега тёмной гальки. - Ты тоже, - парирует слабо, но пытается, со своим привычным недовольством (напускным, в прикрасах) освобождается и сбегает на несколько метров дальше. - Я занимался фотографиями, - мурлычуще, - так много хороших кадров… ты здорово постаралась, Сатин. Не хочешь продолжать это? - Могла бы и лучше, не зайди один самоуверенный дурак в кадр, - скалится издевательски, стоя спиной, но замечает вдруг на столике две огромные чашки чая, корзинку со сладостями, доставленными, наверняка, из какой-то местной лавочки, и планшет. – Это «доброе утро»? Слёзы быстро высохли, испарились, когда он смущённо смеётся. Сатин не помнит, когда сама искренне хохотала над шуткой и восторгом. - Это «спокойной ночи», Сатин, и компенсация самоуверенного дурака за причинённые неудобства. Она чувствует его улыбку спиной. Осмотревшись по сторонам щиплющими от сонливости глазами, Сатин, всё ещё укутанная в плед, с полнейшим хаосом на голове (как и в душе) опускается на пол, напротив разрисованного брызгами дождя окна. - Чай остынет, - роняет вскользь, вглядываясь куда-то между курсирующих под сердцебиение строк. Эти поезда начинают ходить быстрее, когда он падает рядом, откидывает голову назад и, скосив глаза, смотрит. Сатин слышит этот запах – кофе, которым, кажется, пропиталась даже его кожа. - Не хочешь посмотреть, что у нас получилось? – протягивает ей чай и зажигает подсветку экрана. «6:12, Понедельник, за окном +1, редкий дождь». Делает большой глоток, еле-еле удерживая этот утренний эликсир, прикрывает глаза. - Это обязательно? То есть, я обещала лишь помочь тебе, а не коротать утро за чаем и просмотром вот этого. Как же ей страшно, Боги, увидеть то, что чувствует. Как ему, очевидно, неожиданно слышать такое. Они вместе смотрят на море сквозь всё то же закапанное стекло, но по-своему, как кажется Сатин. Выудив из рук Виктора без особого сопротивления металлическое хранилище тех самых снимков, она, своим жадным взглядом, молча кивает своему сердцу, твердящему, что море – не только вода. - Ты приукрасил, - растерянно бурчит, разглядывая своё (как, наверное, задумывалось) фото, приближая каждый изъян или привычную до скуки родинку на декольте, но не видит себя. Такой, как захотела камера, как захотело море: сильная, но мягкая, как глина, выросшая прямо посреди его серых вод из самой земли к воздуху, к полёту в волосах, зачаровывающая коварной зеленью глаз. – Зачем это, Виктор? Это не я. С лёгкой долькой ненависти в сладком чае она проводит пальцами по экрану, гневно перелистывая картинки морской Богини, застигнутой будто врасплох, но не потерявшей лица ни на одной карточку, пока… - Ева, всё-таки, не забыла, как это делается. Её паника возвращается. Это красиво, но больно – то, как его пальцы вцепляются в её кожу, в страхе, несомненно, потери, как глаза их живут собственной жизнью друг в друге, схлестнувшись до слёз добивающим отчаянием, и с каким благоговением держатся на его руках её руки. Тепло этой скалы, сжавшей уверенно линии правильного лица, и появившаяся из ниоткуда лёгкость, трепет её – Сатин – проживающей на снимке чью-то чужую историю. - Не забыла, - выдыхает наружу, иголочками ощущая его выжидающий взгляд. – Что-то не так? Улыбается, как обычно. - Всё славно, - протирает глаза, - только интересно, нравится ли тебе результат… - А обязан? - Предпочтительно. Сатин отворачивается. Дождь затухает медленно, но обещает вернуться к вечеру, когда земля станет ещё плотнее, вобрав в себя утренние осадки, шаги, разговоры. - Я не хочу уезжать, - выжимает из себя, понимая, что снова плачет. А картинка на экране транслирует нежность по всем волнам – радио, морским, волнам приглушённого усталого голоса, как горячий шоколад наполняющего дрожащие коридоры её души. - Мы останемся. Так долго, как ты этого хочешь, идёт? - Ты всегда такой добрый, или только со мной? Море смеётся слезящимися приступами. У Сатин головокружение от этой качки по волнам улыбок. - Второе. Она позволяет губам высказать изгибом маленькое неказистое солнце на горизонте. Луч сегодня золотой, насыщенный, луч-победитель из-за сломленных туманных воинов, идёт на поклон к чистым глазам, выделяя их на фоне всего мракобесия магии утра и мягкости движений, голоса, взглядов. Сатин не может найти сил, чтобы оторваться от созерцания каждого миллиметра этого разговора, каждого блика дружеской их болтовни и красноватых ниточек внутри – дань уважения спокойствию и великой усталости. - Это красиво, - шепчет она. Пусть думает сам, ответ ли это на вопрос в звуке, или же молчании. - Твоя душа вон там, - постукивает пальцем по экрану, (не)нарочно касаясь её горящего от необузданных внутри рек запястья, - вот, что действительно красиво. Душа, Сатин. Она нервно облизывает губы, разгадывая, там ли ещё, внутри ли её несчастная душа, проплакавшая всю ночь напролёт. - Хочу, чтобы ты отдохнула, а потом покажу несколько интересных местечек, - наклонив голову ближе к ней, - тебе понравится, я знаю. Он, несмело, поначалу, берёт Сатин за руку, запечатлев на ней печать своих вечно смеющихся губ, дарит инъекцию тепла внутривенно, а та повинуется, несмотря на воцарившееся триумфом солнце. Дверь закрывается и она, поймав в лёгкие последние капельки того самого запаха кофе, проваливается, забывая, откуда берутся слёзы… …пока после полудня, как говорят часы, не слышит родной шёпот. - Сатин, милая, я здесь… Подскакивает, забывая слова. Вот он, здесь, такой же сияющий, как волны на солнце. - Джон, - бросается в объятья, но не чувствует ни на йоту. Холодно. - Поторопись, нам нужно уйти. Он отчего-то спешит, отчего-то хмурится и поглядывает на дверь. На нём промокшая куртка и рюкзак с нашивкой за плечами – как в школьные времена, ей думается. Алмазные зрачки подстёгивают лучше ледяного душа, и она, не задавая лишних вопросов, быстро прыгает в своё пальто. Она не чувствует ничего спросонья, и даже привычное её коробочное счастье отходит на второй план, когда они, как заговорщики, тихонько спускаются в пустую гостиную. Вещи Виктора и Стефана на местах, значит они, скорее всего, спят, не имея ни единого понятия о происходящем. - Что за спешка, Джонни? – тихонько спрашивает. - Ты была права, милая, - камнем глядит, - Минор утащит нас всех на дно. Нужно уезжать пока не поздно. Опешила. Замерев у полки с обувью, выпрямляется и мотает головой: - Виктор Минор? Тот, которого ты так защищал там, дома? Это из-за него ты пропал, ничего не сказав? – не веря в происходящее. - Я был не прав, не веря тебе, - берёт её лицо в ладони сквозняком, - а ты ведь всё понимала с самого начала. Моя умная, милая… - Нет, - она опускает руки и прячет взгляд. – И ты даже не скажешь, что скучал по мне, Джонатан? Она не может принять мысль, что её неделимое внутреннее не имеет красоты, не имеет души, страдающей вместе с нею. - Я расскажу тебе всё, как только мы окажемся далеко отсюда, - театральная ласка, - разве ты больше не любишь меня? Его вымученное лицо вызывает жалость и запирают силу в стенах кабинета Его Величества Сердца. Не сейчас, не в эту минуту ей быть той самой волной из морской пучины. - Хорошо, - с недоверием соглашается, повязывая шарф. Ей в награду – прикосновение губами без особого сообщения. - Ты ведь знаешь, где Ева и старик хранят ключи? Они скрываются в дверном проёме за секунду до того, как наверху скрипят ступеньки.