* * *
— Я поверить не могу, что вы за час создали договор о сотрудничестве с этим селом, выбили дотацию на миссию и товарный кредит в форме чебуреков в дорогу, — восхищался участковый Ярослав, следуя к воротам из села за разведчиком. — Мистер Евкакий, как вам удалось? Заправляя на ходу тельняшку в спортивные штаны, Евкакий сжал зубами папиросу. — Тонкая дипломатия, железные доводы и, конечно, букет сирени. Ярослав, кажется, сотворил себе нового кумира, поражаясь дипломатическим способностям бывалого разведчика. — Да вам место в правительстве. — А село я на кого оставлю? Нет уж, Ярослав, настоящий русский каратист верен трем вещам: родному селу, военному «Уставу» и бабе, — изрек Евкакий, а поспевающий следом Савелий тут же принялся записывать эту мудрость в блокнот. — Так и запомните, щеглы… Щеглы? Каратисты облюбовали причудливый памятник поволжской председательши — огромное чугунное изваяние фигуристой мадам, стоявшей в лодке и сжимающей в левой руке символ села — тюльку, а в правой, на манер шпаги — арматуру. — Странный памятник, — протянул истинный искусствовед сельского масштаба Коля Инузука. — А почему у председательши арматура в руках? — поинтересовался Никита, недоуменно почесывая нос. Евкакий, замерев у памятника, ностальгически вздохнул. — Хороший вопрос, Никита. Давно это было… — многозначительно начал Евкакий-сенсей, как вдруг посуровел. — Так, дети, всем есть шестнадцать? Каратисты растерянно закивали, а особо сознательная Хавроша полезла в карман за документами. — Ну тогда слухайте, — проговорил разведчик и подтолкнул своих подопечных к воротам. И полилась в неокрепшие умы каратистов история амурных подвигов Евкакия Емельяновича Хатаке, конца и края которой не видно. Вот уже и Поволжье осталось в пяти километрах, а история подобралась лишь к хронологии девяностых — к особо бурному периоду в жизни разведчика. Рассказывал бывалый разведчик умело, с подробностями и жестами, на эпитеты не скупился — по дороге Хавроша трижды падала в обморок и откатывалась в кусты, у Никиты шла кровь носом, а простой русский парень строчил в свой шпионский блокнотик так лихорадочно, что едва мог различать собственный почерк. — Мастерство любви, дети, это не когда вы под каждым кустом лобызаетесь, а когда вам проститутки доплачивают, — подытожил Евкакий поздно вечером, когда каратисты на костре грели чебуреки. — Вот у меня к Майке не любовь, у меня к ней более высокая форма этого светлого чувства, БДСМ называется. Савелий поперхнулся самогоном и выплюнул его в костер. — Большая Дружба Солдата-Малоконоховца, это выше всяких там ванильных соплей. Она мне глаз арматурой выбила, а на следующий день мы из больнички, в которой я лежал, выносили канистры со спиртом, — пояснил Евкакий и поднял взгляд на смущенного американца. — Шо с тобой, пиндос? Савелий откашлялся и покачал головой. — И че, и че, с любой бабой можно? — спросил Коля Инузука. — Не с любой. Запомните, дети, одна есть баба, с которой нельзя. — И кто это? Евкакий помешал в походном казанке булькавшую гречку и серьезно ответил: — Это баба вашего сослуживца. Я вам не рассказывал историю о своем сослуживце Олеге, которого прижало березой, так вот… Савелий закатил глаза. — … и глаз в стаканчик кладу, как он того хотел… — Сенсей! — воскликнул Никита. — Так, а чего с бабой сослуживца нельзя? Сенсей вмиг посуровел. — Потому что баба сослуживца как Северная Корея: неприступная, опасная и лучше не лезть. Особенно тебе, Никита, будет эта информация полезна. — А чего я-то? — обиделся Никита, покраснев. — А чего он-то? — вступилась Хавроша. — А того, Никита, что еще в яслях Светочка выбрала Сеню, он был самым толстым и самым дерзким карапузом в импортном памперсе, — сказал Евкакий-сенсей. — Света — это твоя Северная Корея. Пусть Семен дезертировал, но он твой сослуживец, я тебе не рассказывал историю о своем сослуживце Олеге, которого… Никита совсем приуныл и даже отказался от чебурека. — Тю, а я если Света не против, а Семен в Задрищенске, — упирался он. — Так, а ну не спорь с сенсеем, — тут же ввернула Хавроша строгим писком. — Нельзя, тебе говорят. Сенсей плохого не посоветует. — Это да, это Хавроша правильно заметила, — согласился Евкакий, всучив задремавшему Ярославу миску с гречкой. — Не переживай, Никита, бабы приходят и уходят, а сослуживец остается всегда. Но Никита был сломлен и разбит. — Шо ж мне теперь, без любови холостяковать, раз со Светой нельзя? — шмыгнул носом несчастный пацанчик. Шурик Абураме стряхнул блоху с рукава и принялся громко грызть шмат древесной коры. — Почему ж без любови. Мало ли девок в селе хороших, — ответил сенсей. — Присматривайся, пока всех не разобрали. — Да как к ним присматриваться-то? — Понятно как. Вот, что в бабе главное, а, щеглы? Щеглы тут же приободрились, даже участковый Ярослав всхрапнул. — Жопа, — уверенно сказал Коля Инузука. Евкакий фыркнул. — Вот поэтому к тебе по ночам только твой пекинес и прижимается, Коля. — Ну жопа ж главное, — уперся Коля. — Сиськи, — сказал неожиданно молчаливый Шурик. Хавроша аж покраснела. — Приданое, — тихо выговорил свою версию Савелий. Сенсей протянул Никите миску с гречкой и покачал головой. — Дебилы вы, прям как наш знаменитый дезертир. Жопа и сиськи это вторично, главное — душа бабья и чтоб по-хозяйству умела, ну там, щей наварить, пять соток прополоть, — произнес разведчик. — Жопы дрябнут, сиськи обвисают, а над душою время неподвластно. Это звучит как тост. По несправедливости возрастного критерия поволжский самогон распивали лишь разведчик, сонный участковый и Савелий, а Никита, Шурик, Коля и Хавроша давились березовым соком и думали над словами сенсея. — На ком вас, дебилов, женить, не знаю. Я только за Хаврошу спокоен, — подытожил Евкакий. — А за меня? — поинтересовался Савелий, поморщившись от запаха самогона. — А тебя к тому моменту уже депортируют. Ковыряя пластмассовой ложкой в гречке, Никита думал над словами сенсея и грустил, едва ли не роняя слезы в кашу. Юношеские мечты о Свете Харуно, которую он поведет в ЗАГС после того, как станет новым председателем, вдребезги разбились об айсберг чести и кодекса сослуживцев. «Так и проживу жизнь одиноким» — всхлипнул Никита. — «Мне кроме Светы никто не нужен».***
— Ой, это хорошо, что быстро мимо Поволжья проехали, гиблое место, — сказала стеклодув Галя, вытягивая из маршрутки свои тюки. — Юрец, вылезай. Мальчик Юра был занят тем, что пробрался на переднее сидение и под недоуменный взгляд водителя маршрутки смачно нюхал ароматизатор в форме ёлочки. — Простите, он убогий, — стянув за ноги мальчика с сидения, сказала Галя. — Юрец, не зли меня. Всучив мальчику пачку влажных салфеток с ароматом хвои, чтоб нюхал по дороге и не приставал с вопросами, Галя протянула студентам Остромысла свои многочисленные пакеты, а сама, прижав к себе лишь сумку с деньгами, пошла к «Лосиному Гнезду» налегке. — А почему Поволжье — гиблое место? — поинтересовался один из студентов. — Там орудовала раньше страшная банда — Семь Мушкетеров Поволжья, — сказала Галя. — Поймают — мало не покажется. Студенты поспешили за стеклодувом так, будто Семь Мушкетеров Поволжья преследовали их с самого Задрищенска. — До лагеря дойдем пехом, — произнесла Галя. — Это чтоб изучить территорию? — Нет, я хочу стаканы по дороге продать.***
Сидя на полянке у лагеря «Лосиное Гнездо», в засаде, а именно в кустах, трансвестит Добрыня поставив рядышком керосиновую лампу, кутался в кожанку от холода и царапал письмо в сунагакурский СИЗО. Дорого Сосо! Как ты там, без меня и без Катиных щей поживаешь? Недавно скинулись с братвой и отправили тебе передачку: носки теплые, чай черный, блок сигарет, кило мандарин и Иван зачем-то просил купить тебе вазелин. Надеюсь, передачка дошла и ты теперь в СИЗО самый богатый. Ой, Сосо, дела у меня не очень. Без тебя мафия это уже не то. Некому починить розетку, гвоздь прибить да шкаф собрать — все жопорукие и с маникюром, плоскогубцы от молотка не отличают. Давеча Саныч что-то ковырял в электрощитке и теперь во всем Батайске нет света. В общем, тяжко нам без тебя, Сосо, очень тяжко. Мне тебя больше всех не хватает. Мы с тобой работали душа в душу, теперь же у меня в напарниках Толик. Я б и рад придушить его подушкой ночью, но он спит только лицом в матрас и не снимает шахтерскую каску. Толик постоянно бредит, выдумывает каких-то мифических сослуживцев, и этими рассказами достает меня. А еще он постоянно поет под гитару, а куплетов в песнях его собственного сочинения — штук сорок, поэтому всю дорого от Батайска до места дислокации нашей новой миссии я слушал его пение. Сейчас сидим в засаде уже пятый день: я пишу тебе письмо, а Толик брынчит на гитаре и пугает белок своими песнями. Я говорил Петру, надо было вместо тебя в СИЗО Толика отдать — ночью бы подменили, к утру бы только заметили. Как только закончу миссию и выпрошу у Петра отгул, приеду к тебе с передачкой — привезу газету с кроссвордами, сметаны домашней и батон с напильником внутри. Ты там, главное, не сдавай нашу мафию, хотя, конкретно Толика можешь сдать. Ну, пойду я, труба зовет. Добрыня. Сунув письмецо в конверт и, приложив к нему фотографию голой девки, вырезанную из журнала крестного отца батайской мафии, Добрыня лизнул марку и прилепил на специально отведенное место. Размяв затекшую спину, трансвестит хотел было развернуть карту местности и поискать ближайшее почтовое отделение, как услышал приглушенный шум голосов со стороны тропы. — Толик, — шикнул Добрыня через всю поляну. — Убирай гитару. Слабоумный Толик отшвырнул гитару и прижался к стволу дерева, как Джеймс Бонд, притаившийся в лесопарковой зоне. Мазнув по роже грязью для маскировки, Добрыня плюхнулся на землю и по-пластунски пополз чуть ближе, дабы разведать обстановку. — Там Юра погнался за сорокой и упал в канаву! — Да ёб твою мать! Юрец! — кричала женщина в пуховике поверх зеленого халата и ринулась в заданном направлении. Добрыня прищурился и бесшумно повернулся к Толику. — Звони экзорцисту, пацан нашелся.