Муза

Ледяной холод, сковавший сердце Штольмана, через несколько секунд сменился яростью. За это короткое время сердце его успело замереть и вновь застучать, оглушительно бухая в грудной клетке, а молодой художник все продолжал что-то объяснять, разевая рот, как вытащенная из воды рыба - до слуха Якова не доносилось ни слова. Кожаное кресло, как две капли воды похожее на изображенное на портрете, под рукой Штольмана отлетело в сторону и развалилось, а Раскатов оказался прижатым к грязноватому французскому окну. Яков выбросил бы художника наружу, если бы не внезапно вернувшиеся звуки, а именно глухой треск выдавливаемого стекла. Падение с четвертого этажа, осколки, раненые прохожие – все это мгновенно пронеслось в голове Якова, и он, оторвав Раскатова от стекла, вмял его в соседнюю стену. - Где вы писали этот портрет? Здесь, в этом кресле? – Штольман выплевывал слова прямо в исказившееся от страха лицо художника. - Какхх… - попытался что-то выдавить Раскатов, и Яков ослабил хватку. Молодой художник, вырвавшись и распрямляясь, как бойцовый петушок, на всякий случай выставил перед собой руки. – Какого черта вы врываетесь сюда, господин Штольман, и… Лицо Раскатова медленно теряло свои краски. Он вспомнил фамилию барышни, с которой рисовал портрет, и потерял весь апломб. – Ввв… в-вы – Штольман? Яков, полностью взяв себя в руки, холодно кивнул. – Статский советник Штольман, к вашим услугам. Анна Викторовна Штольман – моя жена. - О-о-о, нет, - простонал художник, опускаясь у стены на корточки и театрально пряча голову в ладонях. – Нет мне везения… Она же говорила, что из Петербурга… Я думал… - Отвечайте на вопрос, господин Раскатов. Иначе думать будете в околотке, - Яков повернулся было к портрету, но осознал, что сейчас опять потеряет выдержку. - Какой еще вопрос? Эта картина может прославить меня! – художник поднял голову и посмотрел на Штольмана: - Ваша жена - она же Венера Милосская, Афродита, Даная наконец! Она достойна моего таланта! Штольман понял, что эгоистичному художнику, погруженному в свое творчество, было не до чести изображенных им Данай. Взяв Раскатова за рукав, он поднял его на ноги и подвел к мольберту. - Милейший Алексей Николаевич, - как всегда в подобные моменты, в голосе Якова звучала сталь. – Я вас последний раз спрашиваю, где и когда вы встречались с моей женой, чтобы написать это … творение. Решившись, Штольман еще раз взглянул на портрет, и до его сознания стали доходить незамеченные ранее детали. Художник не только приукрасил грудь в объеме, но и изменил форму и цвет сосков, не заметил родинки возле пупка, а так любимые Яковом круглые коленки превратились скорее в квадратные. Даже лицо, милое, обожаемое лицо его жены приобрело несвойственное Анне распутное выражение. - Вы не видели мою жену обнаженной, - облегченно выдохнул Яков. На удивление быстро пришедший в себя художник пожал плечами. – Я встретил госпожу Штольман случайно, в кафе на Вознесенской. Был восхищен ее красотой, попросил разрешения написать портрет, и мы прекрасно провели время. Ваша жена пила чай, а я – делал наброски. – Какого дьявола вам вообще пришла в голову идея снять… - Штольман с трудом подавил всплеснувшееся бешенство: – одежду с моей жены? Раскатов, вернувшись в свою стихию, экспрессивно взмахнул руками. Он любовно провел пальцами по детально выписанным на холсте полным бедрам, и Яков поймал себя на желании сломать художнику руку. Обе руки. - Вы видели «Маху»? – спросил ничего не заметивший Раскатов. - Не довелось. - Ну как же! Гойя, великий Франсиско Гойя! Он написал два варианта одной картины – одалиска Маха в шелковом наряде, и обнаженная Маха, у них даже взгляд разный. Я попытался повторить этот фокус, и мне кажется, получилось! Взгляните! – художник нагнулся, поднял прислоненную к небольшому столику вторую картину и развернул ее. Вот на этот портрет жены Яков мог бы смотреть часами. Одетая в простое дорожное платье Анна свободно сидела в том же кресле, задумчиво улыбаясь. Взгляд ее был безмятежен, ладони - скромно скрещены на мягком подлокотнике. Непослушные волосы, казалось, вот-вот распадутся из небрежно заколотой высокой прически, а полные губы - произнесут его имя. Раскатов действительно был талантлив. Вот только эксперименты его могли привести к скоропостижному завершению карьеры. - Господин художник, - с каменным выражением лица произнес Яков. – К вашему несчастью, я являюсь начальником столичного отделения полиции, и мне не составит труда упечь вас за решетку за оскорбление дамы. Раскатов протестующе поднял руки: - Да что я такого сделал? Это просто наброски, хотя согласитесь – талантливые. Истинные поклонники красоты, несомненно, оценят оба этих портрета, и я стану знаменит! Яков, не затрудняясь поиском кисти, взял со столика первый попавшийся тюбик и щедро выжал охру на портрет жены в стиле ню. - Милостивый Алексей Николаевич! – от таких интонаций в голосе Штольмана в камерах на Пантелеймоновской раскалывались матерые преступники. – На этой выставке не будет полотен с обнаженной натурой. Иначе ваш талант оценят лишь в тюрьме, позволяя мелом расписывать прогулочный дворик. Нет, нет! – возопил Раскатов. – Все, что угодно, но мне нужно творить! - Благодарю за понимание. Прошу вас, принесите портрет Нежинской, - Яков наклонился, выуживая свою шляпу из обломков разбитого кресла. – Кроме того, я хотел бы обговорить с вами такой момент…